Она все еще продолжала успокаивать себя мыслями о перспективах трудовой жизни Гектора, когда, свернув на Приканальную улицу, увидела его самого у дверей дома с коробками в руках.

Лицо Агаты приобрело озадаченное выражение.

— Почему ты не на работе? — спросила она. — Сейчас еще только середина дня!

— О, это мило, ничего не скажешь! — ответил Гектор. — Я таскаю через полгорода твои вещи — и вот благодарность! Превращение не заставило себя долго ждать, а?

— Какое превращение?

— Превращение страстной любовницы в сварливую жену.

— Гектор! — возмущенно воскликнула Агата. С языка чуть было не слетели отрепетированные за много месяцев повторения слова «Тибо Крович никогда бы такого не сказал», но она удержала их и проглотила. — Гектор, я просто хочу знать, почему ты сейчас здесь.

Гектор поднял красный картонный чемодан с кожаными углами, втащил его в квартиру и прокричал из темноты:

— Видишь ли, оказалось, что Стопак не такой разумный парень, как я думал. Он сказал мне, чтобы я проваливал — или что-то очень близкое по смыслу.

— Что? — Агата поспешила пройти в дверь.

— То! Сейчас я официально безработный.

— Нет-нет, я не о том. Расскажи, что случилось.

— Да ничего. Я пришел к нему, как обычно. Сварил кофе. Ввел его в курс дела.

— Что ты ему сказал? Боже, как я могла допустить… Я сама должна была поговорить с ним.

— Я постарался быть помягче. Я же не идиот. Но такую новость все равно приятной не назовешь. Как я должен был ее преподнести? Я сказал, что ты провела ночь со мной и домой возвращаться не собираешься. Он не дурак. Графики рисовать не пришлось.

— Он разозлился?

— Хороший вопрос. Скажем так: он выплеснул кофе мне в лицо и врезал кулаком в живот.

— О Боже, Гектор, только не говори, что вы подрались!

— Прости, малышка, он парень крупный. Пришлось повозиться, пока он пришел в себя.

— С ним все в порядке? — Агате было непросто так сразу полностью перенести чувство привязанности с одного объекта на другой.

— Эй, это мне плеснули кофе в лицо. Это мне заехали кулаком в брюхо!

Агата бросилась к Гектору и стала целовать его в лоб, в глаза, в щеки — множество маленьких поцелуйчиков.

— Да, да, я знаю! Бедный мой мальчик. Но ведь он такой большой и сильный мальчик!

Однако Гектор был не в настроении. Он отстранил ее голову одной рукой, а другой ухватил за пухлую попку.

— Послушай, никто не пострадал. Соседям, конечно, было развлечение…

— О, Боже!

— И я лишился работы, но это не важно. Теперь у меня будет больше времени для живописи, вот и все. К тому же ты по-прежнему работаешь в Ратуше. Это поможет нам пока продержаться.

— Гектор, я…

— Кроме того, — он крепко поцеловал ее в губы, — мне понадобятся силы, чтобы удовлетворять твои женские потребности. — И он пинком захлопнул дверь и повалил Агату в постель.

Такова любовь — по крайней мере, поначалу, — и, поскольку Гектор напомнил Агате об этом, он в то же время заставил ее забыть, что именно так когда-то было у нее и со Стопаком. И когда она стонала и извивалась под ним, на нем или рядом с ним, когда она ласкала его, когда они шептали и когда кричали, — она не помнила больше ни о чем.

Она забыла о работе и об ужасной перспективе снова встретиться с Тибо, она забыла о том, что каждый день ей нужно будет ходить в Ратушу, чтобы им с Гектором было на что жить. Она забыла обо всем и помнила только одно: она должна сделать Гектора великим художником. И она сделает его великим художником. Он станет знаменитым, и она сделает для этого все и пожертвует всем. Она будет согревать его постель, готовить для него, работать для него, позировать, танцевать голой, лгать, будет делать все, что угодно, потому что любит его, а любовь именно такова. По крайней мере, поначалу.

~~~

С Тибо все было совсем не так. Он передвигался с места на место — из дома на работу, из спальни в ванную — как движутся фигуры апостолов в часах на соборе. У него был ежедневный маршрут, работа, обязанности — но он не понимал, зачем все это нужно. Он просто плыл по течению, без руля и без ветрил.

Его сознание онемело, застыло в беззвучном крике. В четыре часа утра он мог вдруг обнаружить, что стоит на лестнице, не в силах понять, то ли слишком рано проснулся, то ли еще не дошел до кровати. Он перестал есть. Какой в этом смысл? Любая еда была на вкус, как старый башмак, и не доставляла ни малейшего удовольствия. К тому же каждый раз, начиная есть, он вспоминал о другой еде — о той, которую давным-давно готовила для него Агата.

Ближе к середине зимы Тибо стал все чаще бродить по городу. Каждый день (а иногда и дважды в день) он ходил к маяку и стоял у его подножия, под кинжально-острым лучом, насквозь продуваемый ветром. Поскольку зимние дни коротки, а работы у мэра много, чаще всего он оказывался у маяка в темноте, когда невидимое море ревело и билось о груды камней внизу, и злобно тянулось к нему когтями брызг, желтыми в скользящем свете прожектора. Иногда, впрочем, ноги приводили его сюда и днем, и тогда он старался дышать в такт доносившимся с вершины башни звукам движения огромных линз или подладить стук сердца под ритм накатывающихся на берег волн. Все, абсолютно все напоминало ему об Агате. Весь мир был ее метафорой. Прожектор маяка, внезапно погасший или переместившийся на несколько метров, чтобы обречь несчастных мореходов на гибель. Полярная звезда, сдвинувшаяся со своего места. Все, что было правдой, оказалось ложью, все, что было прочным, оказалось призрачным. Часами стоя у маяка, Тибо терзал и мучил себя. Разбитое сердце снова и снова прогоняло по венам злобу и обиду. «Как она могла так со мной поступить, если сама сказала, что любит меня? Она меня любит, она повторила это, я ей не безразличен. Как же тогда она могла причинить мне такую боль? Значит, она солгала. Она лгунья и шлюха. Но разве я мог влюбиться в лгунью и шлюху? Получается, я круглый дурак? Чего я стою, если не могу отличить лгунью и шлюху от добропорядочной женщины? Тогда, вполне вероятно, я напринимал на работу в бухгалтерский отдел воров и мошенников. Если Агата лгунья и шлюха, тогда ни в чем нет смысла, ни в чем нельзя быть уверенным. Значит, это не так. Агата — хорошая женщина. Но как она могла так со мной поступить?» И снова и снова, опять и опять, одни и те же мысли в такт злым волнам, искушающе шумящим внизу. Тибо отступил от края, медленно отошел назад, пока спина не уперлась в прочную стену башни, и подождал, пока успокоится сердцебиение.

— Нет, — сказал он. — Нет, этого не будет. Я, Тибо Крович, мэр Дота, не дам себе сойти с ума. Я не сойду с ума. Я не сойду с ума.

Снова и снова повторял он эти слова, громче и громче, пока они не покатились по волнам и чайки не начали в испуге взлетать и с криками метаться над его головой; тогда он пригладил растрепанные мокрые волосы, запахнул полы набухшего от влаги пальто и побрел, спотыкаясь, по галечной отмели в порт и потом домой. «Я не сойду с ума», — повторял он свое заклинание. Оно помогло ему против женщин в порту — когда он проходил мимо, они отступали в тень дверных проемов. Эти женщины привыкли иметь дело с калеками, но избегают сумасшедших. Безумец порой слышит глас Господа, а у того, похоже, нет добрых слов для шлюх; а иногда безумец носит с собой острый нож, чтобы получше исполнить Божью волю. Они прислушивались к его бормотанию и, глядя ему вслед, спрашивали себя, не были ли сейчас на волосок от смерти. «Я не сойду с ума? Я не сойду с ума? Еще одна такая зима — и, очень может быть, сойду».

Ежедневные прогулки к маяку научили Тибо любить чаек. Чтобы не сойти с ума, он принял решение быть как они. Главное, решил он, не поддаваться панике и чувствовать себя как дома в той ситуации, в которую попал, — как чайка. Если бы какой-нибудь рыбак оказался в полном одиночестве посреди моря без руля и без ветрил, он стал бы страдать и, возможно, умер бы, но чайке одинаково хорошо что на суше, что на море, она чувствует себя как дома и над одним участком моря, и над другим. Если у тебя нет дома, не все ли равно, где ты ночуешь? Пусть бушуют черные волны. Плыви. Выживай. Будь чайкой.

На работе он не решался выглядывать в окно, опасаясь, что увидит фонтан и место, где она сидела в тот день. А она была всего лишь по ту сторону стены — работала, источала прекрасный аромат и была сама собой, была Агатой. Каждое рабочее утро он начинал, стоя у двери и прислушиваясь к шагам на лестнице. Когда Агата приходила и сбрасывала галоши, он кидался на пол и смотрел в щель в надежде увидеть ее милые пухлые пальчики, вползающие в туфли. Несколько секунд ползанья на карачках (не самая величественная поза) — и бедный, добрый, безумный Тибо Крович вздыхал, поднимался на ноги, отряхивал ворсинки, приставшие к костюму, садился за стол и, обхватив голову руками, прислушивался к тому, как стучат по кафельному полу каблучки Агаты Стопак, как она открывает и закрывает картотечный шкафчик, варит кофе или просто тихо сидит там, по другую сторону двери, благоухающая и прекрасная. И он вздыхал, и тихо стонал, и плакал.

Он пытался быть чайкой. Он пытался чувствовать себя как дома в любом месте, куда занесет его ветер. А потом ему представилась чайка, просыпающаяся в бескрайнем море наутро после бури. Она взлетает с воды и летит, летит, летит, но земля все не появляется. «Я летел не в ту сторону, — сказал себе Тибо, — и забрался слишком далеко в океан. Теперь мне никогда не вернуться домой. Все это время я летел не в ту сторону». Он закрыл лицо руками и заплакал.

Плакал Тибо часто. У маяка, дома, в своем кабинете за закрытой дверью. Это вошло у него в привычку. Он обнаружил, что может заплакать с такой же легкостью, с какой некоторые начинают клевать носом, стоит усадить их в мягкое кресло. Во время десятиминутного перерыва между важными мероприятиями или встречами он мог, предавшись горю, залить слезами полстола, потом взять себя в руки, успокоиться и вернуться к делам. Агата, конечно, об этом знала, и это ранило ее, но она ничем не могла ему помочь.