В этом нет ничего особо невероятного. Все мы сочиняем небылицы, чтобы помочь себе понять смысл того, что происходит с нами и вокруг нас: начиная со странного процесса в мозгу, благодаря которому мы видим мир так, как видим, хотя всем известно, что наши глаза видят его вверх ногами, и заканчивая очаровательной верой в то, что «рано или поздно все наладится»; от надежд, витающих вокруг лотерейного киоска, до стойкого убеждения, что если бы отец был со мной немного поласковее, или если бы я лучше подготовился к этому экзамену, или надел бы другой галстук на то собеседование, все сейчас было бы хорошо.

Человек обладает поразительно развитой способностью вводить самого себя в заблуждение и упорно отрицать очевидное, а также блестящим талантом видеть мир в розовом свете и не замечать того, что угрюмо маячит прямо перед глазами. И ведь это огромное благо. Именно поэтому мы сочиняем стихи. Именно поэтому мы поем песни, пишем картины и строим соборы. Именно поэтому на свет явились дорические колонны, в то время как обычные деревянные столбы справлялись с их ролью ничуть не хуже. Этот чудесный, прекрасный, мучительный дар и делает человека человеком.

~~~

Когда Агата вышла из квартиры № 15 (уже больше чем на час опаздывая на работу) и, не сгибая колен, чтобы не поскользнуться, поковыляла по снегу к трамвайной остановке на Литейной улице, она знала, что любит Гектора. Она это знала. Она была в этом уверена так же, как в том, что ее зовут Агата, что она может найти Дот на карте и приготовить вишневый кекс, не заглядывая в рецепт и не взвешивая ингредиенты. Это было нечто настолько очевидное, что и думать не о чем.

И когда она села в трамвай, теплое свечение любви, разгорающееся в ее груди и вырывающееся наружу улыбкой, было столь же реальным, как волны стыда и тревоги, время от времени захлестывающие ее душу. Тибо. Что она ему скажет?

Тибо, со своей стороны, уже решил, что скажет Агате. Он скажет ей: «Раз-ноцвет-ная». Он будет повторять и повторять это слово, медленно и отчетливо, глядя ей прямо в глаза, чтобы показать ей, что он все понял. Он наконец-то понял, что она пыталась ему сказать, и теперь хочет сказать ей то же самое. «Разноцветная!» — снова и снова, каждый день, до конца его жизни. Нет, до конца ее жизни. Это важно. Он твердо решил: она должна знать, что любима — любима больше и сильнее, чем любая женщина в Доте, чем любая женщина в мире, — и сознавать это каждый день своей жизни.

— Я люблю тебя, Агата Стопак! — кричал он. — Я люблю тебя!

Никто его не слышал, потому что кричал он у себя на кухне, но он был твердо настроен донести это известие до всего Дота — и в самом скором времени. Сам-то он, разумеется, знал это давным-давно, с того самого дня, как ее бутерброды упали в фонтан, но только теперь мог себе в этом признаться.

Будет непросто. Он отдавал себе в этом отчет. Будет скандал. Языки будут молоть, не переставая, на него будут показывать пальцем, но Тибо был к этому готов. Когда мэр в зеркале ванной спросил его:

— А как насчет должности? Ты готов от нее отказаться? — Тибо честно ответил:

— Да, я готов даже на это.

— И что же ты будешь тогда делать? На что будешь жить? Как будешь добывать ей пропитание?

— Найду что-нибудь.

— Только не в Доте, — сказал мэр в зеркале. — Кто возьмет тебя на работу? Что ты сможешь делать? Ты забрался слишком высоко, нахальный господин Крович. Падать будет больно.

— Тогда мы уедем. Переберемся в Умляут.

— Там будет еще хуже. Ты станешь посмешищем, главной сенсацией местных газет. Сам себя-то не обманывай. Тебе повезет, если тебя возьмут играть на флейте в общественном туалете, и тогда городские школьные экскурсии специально будут заводить туда, чтобы подрастающее поколение задумалось над твоим ужасным примером.

— Я перееду в Дэш и буду торговать у причала наживкой для рыбы.

— Не очень-то похоже на побережье Далмации, а? — усмехнулся зеркальный мэр.

— Ей не нужна Далмация. Со мной она будет счастлива и в сырой квартирке у канала. Она сама так сказала. Она любит меня, а я люблю ее. Я люблю Агату Стопак.

Несколькими минутами позже, выйдя из дома, Тибо продолжал повторять эти слова, привыкая к новизне их звучания: «Я люблю тебя, Агата. Я люблю ТЕБЯ, Агата!» Притворив калитку, он поднял голову и посмотрел на небо. Оно словно благословляло его, ярко-белое и жемчужно-розовое на востоке, голубино-серое и крысино-черное за спиной, на западе.

— Перламутр, — сказал Тибо и свернул налево к трамвайной остановке.

Выйдя на улицу, Тибо с удовольствием отметил, что работники ночной смены трамвайного парка провели время с пользой и прикрутили к трамваям снегоочистители. Посередине дороги лежали кучи снежных комьев, но рельсы — и здесь, и по всему городу — были совершенно чисты, и трамваи исправно, как обычно, развозили людей на работу.

Тибо снова залез на верхнюю площадку, но на этот раз сидеть там было удовольствием, а не наказанием. Он поднял воротник, обмотал шею шарфом, и ледяной ветер с островов ничего не мог с ним поделать. Он поглядывал вниз, улыбался, и плыл, покачиваясь, через Дот — яркий, чистый, исполненный снежного сияния Дот, город, в котором живет Агата Стопак, — и благодушно кивал, словно махараджа, восседающий на спине величественного слона.

— Паланкин, — шептал он про себя.

Этим утром Мама Чезаре и официанты «Золотого ангела» были поражены и немало разочарованы, увидев, что мэр Тибо Крович впервые за очень долгое время прошел мимо дверей их заведения, не заглянув в него, чтобы заказать, как обычно, кофе по-венски. Вместо этого он прошел немного дальше по Замковой улице и пересек дорогу, чтобы зайти в цветочную лавку, которая уже тридцать лет принадлежала Райкарду Марголису — с тех самых пор, как его мать крайне неудачно попала под лавину тюльпановых луковиц. На верфях Дота до сих пор вспоминают тот случай. Зайдя в лавку, Тибо выписал чек на астрономическую сумму за все цветы, какие только в ней были, кроме тех, разумеется, что требовались для намеченных на тот день похорон, и распорядился отнести все корзинки, букеты и букетики в свою резиденцию, и как можно скорее.

Господину Марголису и трем девушкам-продавщицам пришлось совершить несколько забегов с набитыми цветами корзинками по заснеженной Замковой улице — при этом они слегка напоминали доярок с полными ведрами. Последние два забега господин Марголис совершил один, в рубашке, ибо в его пальто были аккуратно завернуты редкие экземпляры орхидей.

— Они очень нежные, — пояснил он, грея руки о чашку кофе, предложенную мэром.

Когда же чуть ли не все содержимое лавки перекочевало в резиденцию мэра, господин Марголис отослал девушек-продавщиц готовить венки для похорон молочника Невича, и начал, следуя распоряжению мэра, сооружать что-то вроде цветочной беседки вокруг стола Агаты. Вскоре стол уже утопал в цветах: они теснились подле пишущей машинки, водили хоровод вокруг кофейника, во всех направлениях маршировали по полу, стояли в почетном карауле у стула. А Тибо, бедный, глупый Тибо, бегал из одного конца кабинета в другой, подавая господину Марголису отдельные цветочки, чтобы тот состригал с них листья и сматывал кусочки мягкой проволоки. Он был так увлечен всем этим, так поглощен восторгом от созерцания волшебного грота, который помогал создавать, так жаждал разделить радость Агаты при виде этого великолепия, что даже не заметил, что она опаздывает на работу.

Собственно говоря, Агата добралась до площади как раз в тот момент, когда господин Марголис, надев пальто и утомленно вздохнув, начал спускаться по зеленой мраморной лестнице с четырьмя корзинками в каждой руке. Когда он выходил из Ратуши, бормоча что-то себе под нос и красный от напряжения, Агата придержала ему дверь, но едва ли его заметила. Разминувшись с ним, она застыла на пороге, и только шлепок закрывающейся двери по пятой точке заставил ее сделать следующий шаг.

Бедная Агата! Она сделала глубокий вдох, закусила губу, расправила плечи и отправилась вверх по лестнице с таким же видом, с каким Констанция О'Киф поднималась на эшафот в последней сцене фильма «Страсть в Париже», — только наверху ее ждали не глумливые крики кровожадной толпы и не жестокий палач, готовый связать ей руки и с усмешкой бросить в ужасные объятия гильотины. Агату ждало кое-что похуже: аромат тысячи цветов. Розы, расцветшие в декабре благодаря искусству работников оранжереи, хризантемы, фрезии, большеглазые маргаритки и десятки, десятки других цветов, названий которых она даже не знала, которые прежде ни разу не видела, заполнили ее кабинет и напоили воздух своим ароматом. А посередине всего этого, на ее стуле, в простой голубой вазе стояла великолепная белая роза. Агата нагнулась, чтобы поднять ее, и по стеклу стукнула маленькая белая карточка, привязанная к стеблю золотой лентой. На карточке было написано: «Разноцветная. Тибо».

Агата тяжело опустилась на стул, так что тот слегка откатился назад, а колесики жалобно пискнули. Так она и застыла: сумочка висит на локте, в руке ваза с розой; потом поднесла сжатую в кулак руку ко рту и заплакала.

Дверь на лестницу за ее спиной тихо закрылась. Это Тибо вышел из своего треугольного укрытия, где дожидался ее прихода. Он быстро подошел к столу, положил руки ей на плечи, склонился и поцеловал ее в макушку.

— Тише, тише! Все хорошо. Теперь все будет хорошо. Тише, не плачь. Разноцветная, разноцветная! Теперь я все понял. О, Агата, о, моя дорогая Агата! Разноцветная, разноцветная, разноцветная!

Агата отвела кулак ото рта (на костяшках остались следы зубов), опустила сумочку на пол и аккуратно поставила вазу на стол. На фоне кроваво-красных лилий за кареткой пишущей машинки роза выглядела очень строго и целомудренно. Не обернувшись, не подняв голову в ожидании поцелуя, ничего не сказав и вообще не издав ни звука, разве что тихо шмыгнув носом, Агата похлопала Тибо по руке, что по-прежнему лежала на ее плече. Спокойно, мягко, по-дружески. С жалостью.