— Здравствуйте, госпожа Стопак, — проговорил он. — Приятно познакомиться.

— Здравствуйте, — ответила Агата, и Тибо уселся между ними.

Неуловимым движением руки, которого следовало бы ожидать скорее от танцора фламенко, нежели от человека такой комплекции, Гильом извлек из кармана визитную карточку и протянул ее Тибо.

— Возможно, госпожа Стопак не откажется принять от меня это.

Тибо передал карточку Агате, и та благодарно улыбнулась Гильому. Она была безупречно вежлива.

— Выбор музыки удручает, — снова заговорил адвокат. — Слишком большой упор на военные марши. И все же.

— И все же? — в голосе Тибо прозвучало куда больше раздражения, чем ему хотелось бы.

— И все же я полагаю, что публика должна получать то, что хочет. Мы об этом, помнится, с вами уже говорили. Людям нужна стабильность. Им не нравится, когда ближние обманывают их ожидания. Они предпочитают, чтобы учителя воскресной школы не танцевали в свободное время танго. Им хочется, чтобы их мэр был милым, ограниченным человеком. Они до слез расстроятся, если узнают, что один смехотворно толстый адвокат на самом деле не обжора. И, конечно же, они будут просто убиты, если оркестр пожарной бригады отважится вдруг сыграть что-нибудь из Моцарта. Нет ничего хуже, чем разочарованная толпа. Нет ничего омерзительнее. — Гильом обернулся, посмотрел Тибо в лицо и добавил: — Я говорю это как человек, хорошо знакомый со всякими мерзостями.

Добрый мэр Крович был неожиданно тронут. Он дружески похлопал адвоката по колену, как потрепал бы по голове испуганную собаку.

— Гильом… — начал он так, словно хотел сказать: «Что это с вами? К чему затевать этот разговор?» — но тут, кажется, понял, что тот имел в виду, и немедленно принялся оправдываться: — Знаете ли, такой «ограниченный» мэр, как я, пригодился бы любому городу…

Гильом посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Спокойно.

Тибо так никогда и не узнал, что он хотел этим сказать. Грянула музыка.

И оказалось, что Гильом прав. Программа была ужасна. Ни изящества, ни чувства — один лишь грохот и трубные завывания, сплошная воинственная чепуха. Где-то посередине второй пьесы («Моя кокетка из Померании», если верить программке), Агата решила, что все смотрят на оркестр, а не на нее, и под прикрытием музыки опустила руку вниз. Это было приглашение, которое Тибо тут же принял. Он тоже опустил руку к их тесно прижатым бедрам и обхватил ее пальцы.

— Я взяла с собой конфеты, — сказала Агата и свободной рукой протянула ему одну конфетку. Тибо взял ее и засунул один конец фантика в рот, чтобы развернуть.

— Я люблю карамельки, — сказал он. — А орешки в ней несть?

— Нету. Спросите, он не хочет?

— Не хотите ли конфетку? — прошептал Тибо Гильому.

Тот поднял в знак отказа розовую ладонь.

— Спасибо, нет.

— Какой угрюмый тип, — сказала Агата.

Тибо сжал ее руку.

— Тсс! Вы его совсем не знаете. Он хороший человек.

— Это вы говорите после того, что он вам сделал?

— Пустяки. Он не хотел. Все забыто.

— Вы слишком мягкий… Но именно таким вы мне и нравитесь.

Агата сжала его руку и прижалась щекой к его плечу, точно так же, как когда они вместе шли по Альбрехтовской улице, до того, как мимо проехало такси.

— Ой, я испачкала ваш плащ пудрой. Извините! — И она отряхнула его рукав.

~~~

Конечно, такого никогда-никогда не случается на самом деле, только в литературных произведениях, — но если бы, скажем, какая-нибудь чайка, пролетающая над Дотом после утомительного дня, проведенного в погоне за паромом в Дэш и обратно, и размышляющая, что делать теперь: слетать в порт или порыться в мусорных баках на рыбном рынке, — так вот, если бы такая чайка, летящая на достаточной высоте, в нужный момент посмотрела бы вниз, она могла бы увидеть на одном конце города Агату, прижавшуюся к Тибо в поисках тепла, и Тибо, прижатого к Гильому из-за недостатка свободного пространства; а если бы эта чайка взглянула своими острыми черными глазками в другую сторону, она могла бы, вероятно, на какое-то мгновение рассмотреть в кухонном окне одного из домов на Александровской улице двух мужчин, сидящих за столом и обедающих. Разумеется, она ни за что бы не услышала, о чем они говорят, — с такой-то высоты, да и ветер свистит в ушах. А поскольку лучшие истории, включая и нашу, состоят из слов, как дом состоит из кирпичей, а песчаный пляж из крошечных песчинок, то мы лучше не будем тратить время на эту гипотетическую чайку.

Но если бы, скажем, кот Ахилл сидел у плиты на кухне в доме на Александровской улице, он услышал бы каждое слово. Ахилл и в самом деле сидел там; он как раз закончил чесать лапкой за ухом и планировал посвятить следующие несколько минут вылизыванию интимных частей своего тела — но тут его испугал и заставил залезть под диван грохот брошенной в раковину сковороды, той самой новой Агатиной сковороды.

— Хлеб еще есть? — спросил Стопак.

— Только этот, — ответил Гектор, вытер толстым куском хлеба жир от бекона со своей тарелки и тут же отправил его в рот.

— А яйца?

— Ты съел всю коробку. Неудивительно, что ты толстый, как бочка.

— Мне нужны силы.

— Я думаю! Эта Агата, небось, многого от тебя требует, а? А? Так?

Стопак изобразил оскорбленную скромность.

— Она просто тигрица какая-то. Никак не могу от нее отбиться. Ей все время хочется. Нон-стоп. Ни минуты покоя.

— А пиво еще есть? — спросил Гектор.

— В угловом шкафу.

Гектор встал, чтобы проверить.

— У тебя осталась всего пара бутылок. Но скоро откроются «Короны». Поскольку ты мой друг, я позволю тебе угостить меня чем-нибудь покрепче.

Они некоторое время посидели в тишине. Стопак уписывал разогретую жареную картошку, Гектор курил, пуская в потолок колечки дыма.

— Значит, эта Агата, она… А?

— Да уж, эта Агата… Такая женщина, ух! Можешь мне поверить.

— Не сомневаюсь. Ты счастливчик, кузен.

Стопак не смог ответить сразу, потому что сражался с огромным куском бекона. Наконец он проговорил:

— Послушай, Гектор, это все не так здорово, как тебе кажется. Я тебе говорю: быть таким видным мужчиной, как я, — проклятие. Сущее проклятие! Она настоящая самка.

— Это, должно быть, ужасно.

— Ужасно, да.

— Бьюсь об заклад, тебе есть что порассказать!

— Ты и половине не поверишь.

— Да, жаль, что матрасы не умеют разговаривать.

Стопак что-то промычал с набитым ртом, но ничего не ответил. Даже когда Гектор поощрительно замолчал, растягивая паузу, которая так и взывала к Стопаку о том, чтобы он заполнил ее рассказом о голой ненасытной Агате, — даже тогда он не произнес ни слова.

Через некоторое время Стопак отхлебнул из бутылки и спросил:

— Что ты делаешь?

— Тебя рисую.

— Что ж, я тебя понимаю.

— Ты — замечательная натура. У меня целые блокноты изрисованы твоими набросками.

— Вообще-то я плачу тебе, чтобы ты клеил обои и красил стены, а не писал портреты. Я думал, ты давно забросил эту свою мазню.

— Не могу. Это у меня в крови. Сиди спокойно.

Стопак слегка повернулся к окну.

— Так лучше? Кстати, продал ты хоть один свой рисунок?

— Рано или поздно это случится.

— Ты бы лучше сосредоточился на покраске водосточных труб и оконных рам. Так хоть на хлеб заработаешь.

— Нельзя же заниматься этим всю жизнь. Кажется, пора?

Стопак взглянул на часы.

— Да, они открылись. Пошли, угостишь меня стаканчиком.

— Подожди, сначала посуду помою.

— Брось. Этим Агата займется, когда придет.

— А где она, кстати?

— В церкви. Снова в церкви. Она оттуда не вылезает.

— Наверняка молит святую Вальпурнию даровать ей целомудрие.

— Поздно, дружище, поздно. Я же говорю, эта моя жена — словно течная сука. Ни минуты покоя. Продыху не дает. Я тебе вот что скажу: нарисуй-ка ты ее! Нарисуй Агату. Напиши большое такое ню, повесим его над камином.

Гектор закрыл блокнот и втиснул его в карман куртки рядом с коричневым томиком Омара Хайяма.

— Не могу, — сказал он. — Написать Агату? Обнаженной? Так нельзя. Я даже подумать о таком не могу.

Дверь за ними закрылась, Ахилл вернулся к плите и принялся вылизывать свои гениталии.

В тот момент, когда он приступил к этому занятию, оркестр пожарной бригады как раз собрался устроить антракт. Щеки надуты, как спелые яблоки, пот течет из-под начищенных касок; оркестранты во весь опор несутся по последним тактам чего-то чрезвычайно бравурного, предвкушая встречу с ящиком пива, что лежит в сторожке, в цинковой ванночке рядом с газонокосилкой. Все смотрим на дирижера! Ритм держим, ритм — это к вам относится, господин глокеншпиль! Все вместе заходим на финальный аккорд, иииии… Аплодисменты!

— Боюсь, осталось вытерпеть еще столько же, — обреченно проговорил Емко Гильом.

— Не могу понять, зачем вы сюда пришли, если все это вам так не нравится? — поинтересовалась Агата.

— Возможно, не столько ради музыки, сколько ради компании. Вам не кажется, госпожа Стопак, что зачастую именно ради этого мы ходим по разным мероприятиям?

В более тихой обстановке, а не в окружении шумной толпы, тихое «гм!», произнесенное Агатой, могло бы быть услышано, но сейчас никто его не услышал; а поскольку она сидела на первом ряду, и все присутствующие смотрели более или менее вперед, то никто, кроме Тибо, не заметил, что она отпустила его ладонь и скрестила руки на груди, слегка надув губы. Но даже об этом было забыто, когда Гильом снял свою шляпу, нацепил ее на трость и поднял в воздух наподобие флага.

— Боже мой, что вы делаете? — изумилась Агата.