А после этого оставалось лишь перетерпеть несколько неприятных мгновений у прилавка — торговый эквивалент ватки, которую дантист прикладывает к тому месту, где только что был зуб. Тибо открыл свою чековую книжку, положил ее на поцарапанную стеклянную крышку ящика со сложенными белыми майками, выписал чек на астрономическую сумму и завладел двумя пухлыми коричневыми свертками, на каждом из которых красовался темно-красный диагональный штамп: «Купфер и Кеманежич».

Господин Кеманежич поспешил открыть дверь и встал у выхода, согнувшись в поклоне этаким полуоткрытым перочинным ножом.

— Костюмы просто замечательные, — сказала Агата.

— Спасибо, сударыня. Спасибо. Можем заверить вас, что они прослужат исключительно долго.

— Такие замечательные, что господину мэру, пожалуй, не понадобится костюм, сшитый по мерке. Извините за беспокойство и спасибо.

Дверь за ними закрылась так резко, что восковый манекен в витрине зашатался, словно решил, наконец, предпринять робкую попытку к бегству. Тибо ухмыльнулся.

— Как вы ловко с ним, а! — Он обернулся и увидел, что Кеманежич смотрит на него, отогнув уголок занавеси. Занавесь тут же вернулась на место. — Давайте-ка поторопимся, пока на нас не спустили собак!

С учтивостью, приличествующей мэру Дота, Тибо предложил Агате руку, и она, как то приличествует Единственной, обхватила ее двумя руками и прижалась щекой к его плечу.

Так они и шли — как мужчина, несущий свежеприобретенные костюмы, должен идти вместе с женщиной, которая его любит, — шли по Альбрехтовской улице по направлению к Коммерческой площади, мимо кооперативного обувного магазина, когда Тибо увидел такси, которое очень, очень медленно двигалось им навстречу, едва не касаясь колесами тротуара, словно шхуна, огибающая в бурю мыс Горн; и там, в этом такси, держась за кожаную ручку, свисающую над задним стеклом, сидел адвокат Емко Гильом. Когда такси проехало мимо, он медленно повернул голову, словно закованная в броню черепаха, решившая взглянуть на безобидное бревно, плывущее неподалеку. Он не улыбнулся. Не кивнул. Не помахал рукой. Он вообще никак не дал понять, что узнал Тибо, — но их глаза на мгновение встретились. Гильом смотрел на него, словно в пустоту, словно ничего не видел. Но он видел. Такси проехало мимо, и Тибо остановился, глядя ему вслед на затылок Гильома. Голова адвоката была повернута строго вперед, в направлении лобового стекла.

Вечером того дня, сидя в одиночестве у себя дома и разглядывая пляшущие в камине язычки пламени, Тибо вспоминал, как тогда на Альбрехтовской улице он внезапно оцепенел, а по спине пробежал холодок. Он вдруг выпрямился, поднял голову, которая до того момента была склонена к голове Агаты, стал очень отстраненным и холодно-учтивым. Он довел ее до трамвайной остановки, где с видом банковского посыльного, доставившего пакет по назначению, спросил:

— Кажется, вы здесь садитесь на трамвай, не так ли?

Снова и снова повторял он эти слова, ожесточенно вороша кочергой угли.

— Кажется, вы здесь садитесь на трамвай, не так ли? Кажется, вы здесь садитесь на трамвай, не так ли? — передразнивал он себя. — Ты не смог пригласить ее выпить кофе, не так ли? Ты не смог даже просто прогуляться с ней!

Он представил, как они идут и идут, прижавшись друг к другу, через весь Дот, пока не оказываются за городом. Тогда Агата вдруг приходит в себя — или не приходит — и они ложатся спать под деревом, укрывшись плащами.

— Но нет, нет! Ты не смог на это осмелиться, не так ли, чертов Тибо Крович? Как же, вас ведь заметил адвокат Гильом! Неудобно было, нехорошо, чертов ты идиот! — Тибо с грохотом швырнул кочергу в камин и отправился спать.

Но ему не спалось. Некоторое время спустя — было слишком темно, чтобы разглядеть, сколько времени, — Тибо отбросил одеяло. Надев свой новый черный костюм и начищенные ботинки, ждавшие его под кроватью, он вышел на темную улицу. Трамваи уже не ходили, прохожих не было. Тибо направился в сторону центра. Однако, завернув за угол, он увидел фары приближающегося такси. Он уже собирался остановить его, но такси ехало медленно, очень медленно, и было перекошено на одну сторону так, что чуть не скребло днищем мостовую. Тибо охватили страх и стыд. Он знал, хотя и не мог видеть, что в такси сидит Емко Гильом, и знал он также, что когда такси поравняется с ним, двери распахнутся и его затащат внутрь, и они будут ехать и ехать, ехать и ехать со скоростью черепахи, и Гильом будет смеяться над ним, пока он, Тибо, не умрет. Он бросился бежать. Он бежал, бежал, бежал — но каждый раз, когда останавливался передохнуть, схватившись за фонарный столб и глядя, как капли пота падают со лба на носки начищенных ботинок, такси выкатывалось из-за поворота, и нужно было снова бежать. Воздух горел в горле и обжигал легкие.

«Только бы найти полицейского! — думал Тибо. — Куда подевались все полицейские? На что уходят мои налоги? Я, между прочим, мэр этого чертова городишки!»

Но все он бежал и бежал в сторону центра, пробежал уже девять трамвайных остановок, а ужасное черное такси неотступно следовало за ним, всего в нескольких метрах, а иногда почти настигало его, и тогда он чувствовал, как шины трутся о каблуки, — но ему так и не встретилось ни единой живой души, кроме Сары, которая сидела у окна мясной лавки с пакетом сосисок в руках (на пакете было написано «Крович») и сотрясалась от рыданий.

— Вот ваши сосиски, господин мэр, — проговорила она между всхлипами.

— Спасибо, Сара, — сказал Тибо. — Почему вы плачете?

— Потому что это сосиски с луком, и еще потому, что вас так долго не было!

Тогда Тибо извинился и пообещал, что непременно вернется позже и расплатится, но сейчас ему нужно бежать, поскольку такси уже близко — «Надеюсь, вы меня понимаете» — и тут из-за угла ударил желтый свет фар.

Тибо снова пустился бежать и свернул на Соборную улицу. Развязав на ходу пакет с сосисками, который дала ему Сара, он стал отрывать их одну за другой от связки и швырять на дорогу. Естественно, машине приходилось вилять из стороны в сторону, чтобы их огибать, — но затем Тибо постепенно пристрелялся и стал попадать прямо в шины, отчего такси начинало заносить на раздавленном мясе и жире. Поэтому когда он наконец добрался до дверей собора и вбежал внутрь, такси уже не было видно. Тибо открыл дверь, ведущую в часовую башню, и стал подниматься по лестнице. «Теперь тебе ни за что до меня не добраться», — сказал он. Вскоре лестница кончилась, и он оказался на самом верху.

А там стояла Агата Стопак в парадном облачении мэра.

— Надеюсь, вы не возражаете? — спросила она, но тут же сбросила с себя одежду и осталась абсолютно нагой, если не считать чулок. — Что, неужели вы так шокированы?

Затем она спрыгнула со стены прямо на самый большой колокол собора, обхватила его ногами и стала раскачивать, как дети раскачивают качели.

— Давайте же! Помогите мне!

Тибо прыгнул вниз, вцепился в колокол и уселся на него напротив Агаты. Их ноги сплелись. Они раскачивались и раскачивались, и каждый раз, когда она подавалась вперед, он откидывался назад, а каждый раз, когда он подавался вперед, откидывалась назад она; они хохотали и кричали, подбадривая друг друга:

— Да, да, вот так! То, что надо!

И когда Тибо посмотрел вниз, мимо бедер госпожи Стопак, туда, где у подножия башни лежала маленькая, съежившаяся площадь, он услышал, как она спрашивает:

— Кажется, вы здесь садитесь на трамвай, не так ли?

Тогда он закричал, но никто его не услышал, потому что как раз в этот момент колокол наконец ударил.

БОМММ!

~~~

Ученые полагают, что сон, который, как нам кажется, длится всю ночь, на самом деле продолжается не более нескольких секунд. Мы часами летаем среди облаков, или день напролет стоим голышом на людной улице, или, смеясь от счастья, обнимаем маму, которая, оказывается, вовсе не умерла тридцать лет назад, или пробегаем тридцать миль, спасаясь от такси-призрака, — но в странном мире по другую сторону сна за все это время мы едва успели бы моргнуть.

Вот и когда Тибо, запутавшийся в одеяле и изо всех сил вцепившийся в подушку, проснулся от собственного крика, воскресный перезвон, который послужил причиной сновидения, еще продолжал звучать над Дотом.

Тибо не ходил в церковь. Да, ему очень нравилось возглавлять ежегодную процессию членов Городского Совета, направляющуюся в собор, а в тяжелые моменты он, как и все добропорядочные жители Дота, которые учатся этому с детства, произносил имя Вальпурнии. У себя в кабинете он порой даже разговаривал с бородатой монашкой на городском гербе, как говорят со старым верным другом. Молитву он воспринимал как средство успокоиться и собраться с мыслями, но никогда не ждал, что будет услышан. Слова молитвы он произносил очень искренне. Они падали в его сердце, как снег в оттепель падает с крыши — но снег вскоре исчезает. Он превращается в туман или утекает в канализационную решетку, от него не остается и следа. Тибо знал, что молясь, он разговаривает сам с собой, а не со мной и, конечно, не с Богом, и понимал, что на самом деле это, разумеется, никакая не молитва, — а поскольку у себя на кухне с самим собой можно разговаривать с тем же успехом, что и в церкви, то какой смысл ходить в церковь?

Среди людей, направлявшихся тем утром в собор, были люди куда более дурные, чем Тибо, и, возможно, им это нужно было туда больше, чем ему. Тибо же в первую очередь нуждался в чашечке кофе, и у него было время ее выпить, ибо не нужно было торопиться в собор. Он побрел в ванную, а из ванной — на кухню. Все его тело ныло, словно он спал на матрасе, набитом камнями. Он все еще чувствовал себя усталым, разбитым и встревоженным после странного, неприятного, неприличного сна, который осел в его мозгу, как табачный дым оседает на шторах. Он застонал и потряс головой, но лучше не стало.