В полночь я проснулась от плача. Томас плакал в каморке. Я слышала, как Трина пытается утешить его, успокоить, включает и выключает свет, перестилает кровать. Я лежала в темноте, глядя, как оранжевый свет фонарей падает сквозь жалюзи на свежевыкрашенный потолок, и ждала, когда это прекратится. Но тот же тоненький плач раздался в два часа ночи. На этот раз я услышала, как мама шлепает по коридору, а затем приглушенный разговор. Наконец Томас снова затих.

В четыре я проснулась от скрипа двери. Я сонно заморгала и повернулась к свету. В дверях стоял Томас, слишком большая пижама болталась вокруг его ножек, одеяльце волочилось по полу. Я не видела его лица, только силуэт, но в его позе ощущалась неуверенность, как будто он не знал, что делать дальше.

– Иди сюда, Томас, – прошептала я.

Он потопал ко мне, и я увидела, что он еще наполовину спит. Он спотыкался на ходу, засунув большой палец в рот и прижимая к себе драгоценное одеяльце. Я приподняла край одеяла, и Томас забрался ко мне в кровать, улегшись лохматой головой на вторую подушку и свернувшись клубочком. Я накрыла его одеялом и некоторое время любовалась племянником, восхищаясь тем, как быстро и уверенно он заснул.

– Доброй ночи, солнышко, – прошептала я и поцеловала его в лоб.

Пухлая ручка схватила меня за футболку, как будто малыш хотел убедиться, что я никуда не уйду.


– Где вам больше всего понравилось?

Мы сидели в укрытии, пережидая налетевший шквал, чтобы продолжить прогулку по задворкам замка. Уилл не любил ходить в основную часть – на него таращилось слишком много людей. Но огороды были его тайным сокровищем, которое мало кто посещал. Укромные фруктовые сады были отделены друг от друга гравийными дорожками, с которыми кресло Уилла вполне справлялось.

– В каком смысле? И что это?

Я налила немного супа из термоса и поднесла к его губам.

– Томатный суп.

– Ладно. Господи, да он горячий. Дайте подумать, – прищурился он, глядя вдаль. – Я поднялся на гору Килиманджаро, когда мне исполнилось тридцать. Это было невероятно.

– Насколько высоко?

– Высота пика Ухуру[55] – чуть больше девятнадцати тысяч футов. Правда, последнюю тысячу я скорее полз. Высота – нелегкое испытание.

– Было холодно?

– Нет… – улыбнулся он. – Это же не Эверест. По крайней мере, в то время года. – Уилл смотрел вдаль, погрузившись в воспоминания. – Там очень красиво. Килиманджаро называют крышей Африки. На вершине кажется, что видишь край света.

Уилл мгновение помолчал. Я наблюдала за ним, гадая, где он сейчас. Когда мы вели такие разговоры, он становился похожим на моего одноклассника – парня, рискнувшего уехать и отдалившегося от нас.

– А что еще вам понравилось?

– Залив Тру-д’О-Дус на Маврикии. Приятные люди, красивые пляжи, отличный дайвинг. Мм… Национальный парк Цаво в Кении, сплошь красная земля и дикие животные. Йосемитская долина в Калифорнии. Отвесные скалы, такие высокие, что мозг не в состоянии это осмыслить.

Уилл рассказал мне о ночи, проведенной в горах, когда он примостился на уступе в нескольких сотнях футов от земли. Ему пришлось пристегнуться к спальному мешку, а мешок прикрепить к скале, потому что ворочаться во сне было очень опасно.

– Вы только что описали мой худший кошмар.

– Города мне тоже нравятся. Сидней. Северная территория. Исландия. Недалеко от аэропорта есть место, где можно купаться в вулканических источниках. Странный постъядерный пейзаж. Да, и путешествие по Центральному Китаю. Я добрался до местечка в двух днях езды от столицы провинции Сычуань, и местные плевали в меня, потому что никогда не видели белого человека.

– Есть ли место, где вы не побывали?

Уилл отпил еще супа.

– Северная Корея? – задумался он. – Да, и я ни разу не был в Диснейленде. Это считается? Даже в парижском.

– Я однажды купила билет в Австралию. Но так и не полетела. – (Он удивленно повернулся ко мне.) – Кое-что помешало. Ничего. Возможно, однажды я туда полечу.

– Никаких «возможно». Вы должны отсюда выбраться, Кларк. Обещайте, что не проведете остаток жизни на этом жалком лоскутке земли.

– Обещать? Зачем? – Я старалась говорить беззаботно. – Вы куда-то собрались?

– Мне просто… невыносима мысль, что вы останетесь здесь навсегда, – сглотнул он. – Вы слишком яркая. Слишком интересная. – Он отвернулся. – У вас всего одна жизнь. Ваш долг – прожить ее как можно полнее.

– Ладно, – осторожно сказала я. – И куда мне поехать? Куда бы вы поехали, если бы могли поехать куда угодно?

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. И ответ «Килиманджаро» не принимается. Это должно быть место, куда я в принципе могу поехать.

Расслабляясь, Уилл совершенно менялся. На его лице заиграла улыбка, вокруг глаз разбежались морщинки удовольствия.

– В Париж. Сидеть за столиком у кафе в Маре, пить кофе и есть теплые круассаны с маслом и клубничным джемом.

– Маре?

– Это маленький квартал в самом сердце Парижа. В нем полно мощеных улочек, покосившихся многоквартирных домов, геев, ортодоксальных евреев и женщин бальзаковского возраста, похожих на Бриджит Бардо. Если и жить в Париже, то именно там.

– Мы можем поехать, – повернувшись к нему и понизив голос, сказала я. – На «Евростаре». Это несложно устроить. Наверное, можно обойтись без Натана. Я никогда не была в Париже, но очень хотела бы. Правда. Особенно с человеком, который знает его как свои пять пальцев. Что скажете, Уилл?

Я вообразила себя в кафе. Я сижу за столиком и восхищаюсь парой новых французских туфель, купленных в шикарном маленьком бутике, или ковыряю булочку ногтями, накрашенными элегантным алым лаком. Я почувствовала вкус кофе и запах дыма сигарет «Голуаз» за соседним столиком.

– Нет.

– Что? – Мне не сразу удалось вернуться из-за своего придорожного столика.

– Нет.

– Но вы только что сказали…

– Вы не понимаете, Кларк. Я не хочу ехать туда в этой… этой штуке. – Уилл, понизив голос, жестом указал на кресло. – Я хочу оказаться в Париже самим собой, прежним. Хочу сидеть на стуле, откинувшись на спинку, в своей любимой одежде, и переглядываться с хорошенькими француженками, которые смотрят на меня, как на любого другого мужчину. А не отводят поспешно глаза, сообразив, что я застрял в чертовой детской коляске-переростке.

– Но мы можем попробовать, – осмелилась я. – Необязательно…

– Нет. Нет, не можем. Потому что я закрываю глаза и точно знаю, каково сидеть на рю де Фран-Буржуа: в руке сигарета, передо мной холодный клементиновый[56] сок в высоком бокале, пахнет чьим-то жарящимся стейком, вдалеке тарахтит мопед. Я знаю все ощущения до единого. – Он сглотнул. – В день, когда я поеду с вами в этой чертовой штуковине, все мои воспоминания, все чувства сотрутся. Придется прикладывать усилия, чтобы просто усесться за столик, заезжать и съезжать с парижских бордюров. Таксисты откажутся нас подвозить, а чертово кресло не удастся зарядить от французской розетки. Вам понятно? – Его голос стал жестким.

Я закрутила крышку термоса, внимательно изучая свои туфли, потому что не хотела, чтобы он видел мое лицо.

– Понятно, – ответила я.

– Хорошо, – глубоко вздохнул Уилл.

За нашими спинами остановился автобус, чтобы выгрузить у ворот замка очередную партию гостей. Мы молча наблюдали, как они, приученные глазеть на руины минувшей эпохи, покорно выходят гуськом из автобуса и направляются в старую крепость.

Возможно, Уилл понял, что я немного подавлена, потому что слегка наклонился ко мне. Лицо его смягчилось.

– Итак, Кларк. Дождь, похоже, прекратился. Куда мы сегодня пойдем? В лабиринт?

– Нет! – сорвалось с моих губ, и я поймала взгляд Уилла.

– У вас клаустрофобия?

– Что-то вроде. – Я начала собирать наши вещи. – Давайте просто вернемся домой.


В следующие выходные я спустилась вниз посреди ночи, чтобы попить. Я страдала бессонницей и обнаружила, что вставать не намного лучше, чем лежать в кровати, борясь с водоворотом неприятных мыслей.

Мне не нравилось бодрствовать по ночам. Я невольно гадала, не бодрствует ли Уилл по ту сторону замка, и воображение затягивало меня в его мысли. Это было мрачное место.

Хотите знать правду? Я ничего не добилась с ним. Время утекало. Я не смогла даже убедить его поехать в Париж. И когда он объяснил почему, с ним трудно было спорить. У него находились все причины отказаться от любой долгой поездки, которую я предлагала. А поскольку я не могла объяснить, почему мне так хочется взять его с собой, я никак не могла на него повлиять.

Я шла мимо гостиной и услышала звук – приглушенный кашель или, возможно, восклицание. Я остановилась, вернулась назад и подошла к двери. Осторожно толкнула ее. На полу гостиной была устроена импровизированная кровать из диванных подушек, на которой под гостевым одеялом лежали мои родители. Их головы находились на одном уровне с газовым камином. Мы мгновение смотрели друг на друга в полумраке, стакан застыл у меня в руке.

– Что… что вы здесь делаете?

– Тсс! – Мать приподнялась на локте. – Говори тише. Мы… – Она посмотрела на отца. – Мы решили поменяться.

– Что?

– Мы решили поменяться. – Мать в поисках поддержки покосилась на отца.

– Мы отдали Трине нашу кровать, – пояснил папа. На нем была старая голубая футболка с прорехой на плече, а волосы сбились набок. – Они с Томасом не могли прижиться в каморке. И мы отдали им свою спальню.

– Но вы не можете спать здесь! Это же неудобно!

– Нам удобно, милая, – сказал папа. – Правда. – Пока я стояла, пытаясь осмыслить его слова, он добавил: – Это только по выходным. А ты не можешь спать в той каморке. Тебе нужно высыпаться, ведь ты… – Он прокашлялся. – Ведь ты единственная из нас работаешь и вообще… – Мой здоровяк-отец не мог смотреть мне в глаза.

– Ложись, Лу. Спи. У нас все хорошо. – Мама практически выгнала меня.

Я поднялась по лестнице, бесшумно ступая по ковровой дорожке и краем уха прислушиваясь к бормотанию внизу.