Бульварные газеты набросились на родителей футболиста. «Как они могли позволить ему умереть?» – кричали заголовки. Я невольно чувствовала то же самое. Лео Макинерни было двадцать четыре года. Он прожил со своим увечьем почти три года, немногим больше, чем Уилл. Несомненно, он был слишком молод, чтобы решать, жить ему или нет. А потом я прочла статью, которую читал Уилл, – не чье-то личное мнение, а настоящую исследовательскую работу о том, что на самом деле происходило в жизни юноши. Похоже, автор поговорил с его родителями.

Они рассказали, что Лео играл в футбол с трех лет. Он жил футболом. Травму он получил в результате неудачного захвата, какие случаются, по их выражению, «один раз на миллион». Родители делали все возможное, чтобы ободрить сына, дать почувствовать, что его жизнь не потеряла смысл. Но Лео погрузился в депрессию. Он стал атлетом, лишенным не только атлетизма, но и возможности двигаться, а иногда и дышать без посторонней помощи. Ничто не приносило ему удовольствия. Его жизнь была полна боли, подорвана инфекцией, и он полностью зависел от окружающих. Лео скучал по друзьям, но отказывался с ними встречаться. Сказал своей девушке, что не желает ее видеть. Ежедневно твердил родителям о своем нежелании жить. Говорил им, что смотреть, как другие люди хотя бы наполовину живут той жизнью, которую он для себя планировал, невыносимо, настоящая пытка.

Лео дважды пытался уморить себя голодом, но попадал в больницу, а по возвращении домой умолял родителей задушить его во сне. Прочитав это, я сидела в библиотеке, прижимая кулаки к глазам, пока наконец не перестала всхлипывать.


Папа потерял работу. Он держался довольно мужественно. Вернулся домой, переоделся в рубашку и галстук и отправился на следующем автобусе в город, чтобы встать на учет на бирже труда.

Он сказал маме, что согласен на все, хотя был квалифицированным рабочим с многолетним опытом.

– Не думаю, что сейчас время проявлять разборчивость, – добавил он, игнорируя мамины возражения.

Но если мне оказалось тяжело найти работу, перспективы пятидесятипятилетнего мужчины, который всю жизнь занимался одним-единственным делом, были еще менее радужными. Его не возьмут даже кладовщиком или охранником, с отчаянием сказал он, вернувшись с очередной серии собеседований. Работодатели предпочтут ненадежного семнадцатилетнего сопляка, потому что правительство возместит расходы на зарплату, но не зрелого мужчину с безупречным послужным списком. Через две недели постоянных отказов они с мамой признали, что нужно подать заявление на пособие, просто чтобы продержаться, пока он не найдет работу, и вечерами корпели над маловразумительными пятидесятистраничными анкетами, в которых спрашивалось, сколько человек в его семье пользуется стиральной машиной и когда он в последний раз выезжал за границу – папа предполагал, что в 1988 году. Я положила подаренные Уиллом деньги в жестянку для наличности в кухонном шкафу. Мне казалось, родителям станет легче, появись у них небольшой запас на черный день.

Проснувшись утром, я обнаружила, что конверт с деньгами просунут под дверь.

Приехали туристы, и город начал наполняться. Мистер Трейнор все реже и реже показывался дома, его рабочий день удлинялся по мере того, как замок посещало все больше людей. Я встретила его в городе однажды вече ром в четверг, когда возвращалась из химчистки. В этом не было бы ничего необычного, если бы он не обнимал рыжеволосую женщину, явно не миссис Трейнор. При виде меня он отпихнул ее, словно горячую картофелину.

Я отвернулась, притворившись, будто разглядываю витрину. Мне не слишком хотелось, чтобы он знал, что я их видела, и я постаралась об этом забыть.

В пятницу, после того как папа потерял работу, Уилл получил приглашение – приглашение на свадьбу Алисии и Руперта. Строго говоря, открытку прислали полковник и миссис Тимоти Дьюар, родители Алисии, приглашая Уилла отметить бракосочетание их дочери с Рупертом Фрешвеллом. Приглашение пришло в плотном пергаментном конверте с расписанием празднования и толстым, сложенным в несколько раз списком подарков. Последние предлагалось купить в магазинах, о которых я никогда не слышала.

– Надо же, какая наглость, – заметила я, изучая позолоченные буквы и позолоченный край толстой открытки. – Выбросить?

– Как хотите. – Уилл был воплощенное равнодушие.

Я взглянула на список:

– А что такое кускусьер?[54]

Возможно, дело в том, как быстро он отвернулся и уткнулся в компьютер. Возможно, дело в его тоне. Но почему-то я не выбросила приглашение, а аккуратно убрала в папку Уилла на кухне.

Уилл дал мне еще одну книгу рассказов, которую заказал на Amazon, а также «Красную королеву». Я знала, что она мне не понравится.

– В ней даже сюжета нет, – заметила я, изучая заднюю сторону обложки.

– Ну и что? – ответил Уилл. – А вы постарайтесь.

Я постаралась – не из-за интереса к генетике, просто опасаясь, что в противном случае Уилл будет меня третировать. В последнее время он стал немного грубым. И что самое неприятное, задавал вопросы по прочитанному, желая убедиться, что я не отлыниваю.

– Вы мне не учитель, – ворчала я.

– И слава богу, – искренне отвечал он.

Эта книга – на удивление живо написанная – была посвящена битве за выживание. В ней утверждалось, что женщины выбирают мужчин вовсе не потому, что любят их. Якобы самки всех видов всегда выбирают сильнейшего самца, чтобы дать своему потомству лучшие шансы. И ничего не могут с этим поделать. Так устроена природа.

Я была не согласна с автором. И его доводы мне не нравились. В том, в чем Уилл пытался меня убедить, был неприятный подтекст. С точки зрения автора, Уилл был физически слабым, неполноценным. Бесполезным биологически. И жизнь его не имела смысла.

Уилл распространялся об этом весь день, и наконец я не выдержала:

– Однако кое-чего этот Мэтт Ридли не учел.

– Неужели? – Уилл оторвался от экрана компьютера.

– Что, если генетически превосходящий самец на самом деле настоящий придурок?


В третью субботу мая приехали Трина и Томас. Мама выбежала в сад еще до того, как они дошли до середины нашей улицы. Она прижала Томаса к груди, уверяя, что за время своего отсутствия он вырос на несколько дюймов. Томас изменился, повзрослел и выглядел как маленький мужчина. Трина обрезала волосы, и в ней появилась непривычная утонченность. На ней был незнакомый пиджак и сандалии с ремешками. Нехорошо, конечно, но я задумалась, где она взяла деньги.

– Ну как? – спросила я, пока мама гуляла с Томасом по саду, показывая ему в крошечном пруду лягушек.

Папа смотрел с дедушкой футбол, разочарованно восклицая при очередной упущенной возможности.

– Отлично. Очень хорошо. В смысле, тяжело, когда никто не помогает с Томасом, а в садике ему понравилось не сразу. – Трина наклонилась вперед. – Только не говори маме. Я сказала ей, что у него все хорошо.

– Но учеба тебе нравится.

– Это самое приятное, – расплылась в улыбке Трина. – Не могу выразить, Лу, как здорово снова пользоваться мозгами. Как будто я на годы потеряла огромную часть себя… и снова нашла. Наверное, это звучит глупо?

Я покачала головой. Я была искренне рада за нее. Мне хотелось рассказать сестре о библиотеке, компьютерах и обо всем, что я сделала для Уилла. Но решила, что сейчас в центре внимания должна быть она. Мы сидели на складных стульях под потрепанным тентом и попивали чай. Я заметила, что ее пальцы снова здорового цвета.

– Мама скучает по тебе, – сказала я.

– Теперь мы будем приезжать почти каждые выходные. Просто мне нужно было… Лу, дело ведь не только в том, чтобы Томас освоился. Мне нужно было время, чтобы побыть вдалеке от всего этого. Просто чтобы побыть другим человеком.

Трина и выглядела немного другим человеком. Так странно. Всего несколько недель вдали от дома способны стереть знакомые черты. Мне казалось, что сестра ступила на путь к совершенно иной, новой жизни. И почему-то – что она меня бросила.

– Мама сказала, твой приятель-инвалид приходил на ужин.

– Он не «мой приятель-инвалид». Его зовут Уилл.

– Извини. Уилл. Выходит, список радостей жизни работает?

– Отчасти. Какие-то поездки удачны, какие-то нет. – Я рассказала о катастрофе с лошадиными скачками и неожиданном успехе скрипичного концерта, о наших пикниках, и сестра засмеялась, когда я рассказала о праздничном ужине.

– Как ты думаешь?.. – Я видела, что она подбирает слова. – Ты победишь?

Как будто это соревнование.

Я сорвала веточку жимолости и принялась обрывать с нее листья.

– Не знаю. Мне кажется, нужно ускориться. – Я рассказала ей, что миссис Трейнор говорила о путешествии за границу.

– И все же не могу поверить, что ты была на скрипичном концерте. Ты!

– Мне понравилось.

Трина подняла бровь.

– Нет, правда понравилось. Это было… эмоционально.

Она присмотрелась ко мне:

– Мама говорит, он очень милый.

– Он правда милый.

– И красивый.

– Травма позвоночника еще не превращает его в Квазимодо.

«Только не говори, какая это трагическая потеря», – мысленно попросила я.

Но, наверное, моя сестра была достаточно умна.

– Как бы то ни было, мама явно удивилась. По-моему, она ожидала увидеть Квазимодо.

– В том-то и дело, Трин, – отозвалась я, выливая остатки чая в клумбу. – Все ожидают увидеть Квазимодо.


За ужином мама была жизнерадостной. Она приготовила лазанью, любимое блюдо Трины, а Томасу в виде исключения позволили не спать допоздна. Мы ели, разговаривали и смеялись и обсуждали безопасные темы, например футбольную команду, мою работу и сокурсников Трины. Мама, наверное, сто раз спросила сестру, уверена ли она, что хорошо справляется одна, не нужно ли ей что-нибудь для Томаса – как будто у родителей были лишние деньги. Я порадовалась, что предупредила Трину, что папа и мама остались без гроша. Она отказалась от помощи вежливо и убедительно. Только позже мне пришло в голову спросить, действительно ли ей ничего не нужно.