Месяцем раньше после долгой болезни умерла моя бабушка, и то лето было окутано тонкой вуалью печали, которая мягко приглушала все, что мы делали, усмиряя нашу с сестрой склонность к драме и лишая обычных летних поездок на выходные и прогулок. Мать в тщетных попытках сдержать слезы почти все дни проводила у раковины с грязной посудой, а папа с решительным и мрачным видом ускользал по утрам на работу и возвращался через много часов с блестящим от жары лицом, не в силах произнести ни слова, не вскрыв прежде банку с пивом. Сестра вернулась домой после первого года в университете, и ее мысли уже витали где-то далеко от нашего маленького городка. Мне было двадцать, до встречи с Патриком оставалось меньше трех месяцев. Мы наслаждались редким летом полной свободы – никакой финансовой ответственности, никаких долгов, и все наше время принадлежало только нам. У меня была сезонная работа и море свободного времени, чтобы учиться наносить макияж, надевать каблуки, при виде которых отец морщился, и пытаться познать самое себя.

В те дни я одевалась нормально. Или, точнее, одевалась как все местные девушки – длинные волосы, переброшенные через плечо, темно-синие джинсы, довольно тесные футболки, призванные продемонстрировать тонкую талию и высокую грудь. Мы часами оттачивали искусство нанесения блеска для губ и подбирали идеальный оттенок дымчатого макияжа глаз. Мы отлично выглядели в любой одежде, но часами жаловались на несуществующий целлюлит и невидимые изъяны кожи.

И у меня были идеи. Желания. Один мой школьный знакомый отправился в кругосветное путешествие, из которого вернулся каким-то отстраненным и загадочным, как будто не он обтрепанным одиннадцатилетним мальчонкой надувал пузыри из слюны на сдвоенном уроке французского. Повинуясь порыву, я купила дешевый авиабилет в Австралию и стала искать попутчика. Мне нравился налет экзотики, неизведанного, который путешествия придали тому парню. От него веяло большим миром, и это было странно соблазнительным. В конце концов, здесь все обо мне всё знают. А такая сестра, как моя, никогда не даст о чем-то забыть.

Была пятница, и я целый день проработала на парковке в компании девушек, знакомых по школе. Мы провожали гостей на ремесленную ярмарку, которая проводилась в замке. День был полон смеха, шипучих напитков, проглоченных под жарким солнцем, небесной голубизны, игры света на зубчатой стене. Наверное, в тот день мне улыбнулись все туристы до единого. Очень сложно не улыбаться стайке жизнерадостных, хихикающих девиц. Нам заплатили тридцать фунтов, и организаторы были так довольны выручкой, что дали каждой по пятерке сверху. Мы отпраздновали удачу, напившись с парнями, которые работали на дальней парковке у информационного центра. У них было аристократическое произношение, и они щеголяли регбийными футболками и лохматыми головами. Одного из них звали Эд, двое учились в университете – напрочь забыла в каком. Они тоже зарабатывали деньги на каникулах. После целой недели работы у них было полно денег, и когда наши карманы пустели, они охотно покупали выпивку смешливым местным девчонкам, которые отбрасывали волосы с лица, сидели друг у друга на коленях, визжали, шутили и называли их мажорами. Парни говорили на другом языке, обсуждали академические отпуска, каникулы в Южной Америке, пешие походы по Таиланду и шансы на стажировку за рубежом. Мы слушали, пили, и, помнится, моя сестра заглянула в садик при пабе, где мы валялись на траве. На ней была самая старая в мире толстовка с капюшоном, ни капли косметики, и я совсем забыла, что мы собирались встретиться. Я велела ей передать маме и папе, что вернусь, когда мне исполнится тридцать. Почему-то это показалось мне до колик смешным. Трина подняла брови и зашагала прочь, как будто я была самым несносным человеком на свете.

Когда «Красный лев» закрылся, мы все отправились в замковый лабиринт. Кто-то перелез через ворота, и, без конца натыкаясь друг на друга и хихикая, мы нашли дорогу в самый центр, где пили крепкий сидр и передавали по кругу косяк. Помню, как я смотрела на звезды, растворяясь в их бесконечной глубине, а земля ласково кренилась и покачивалась подо мной, словно палуба огромного корабля. Кто-то играл на гитаре. На мне были розовые атласные туфли на шпильках, которые я выбросила в высокую траву и не стала подбирать. Я казалась себе властелином вселенной.

Прошло около получаса, прежде чем я поняла, что остальные девушки ушли.

Еще через какое-то время, когда звезды давно скрылись за ночными облаками, сестра нашла меня в центре лабиринта. Как я уже говорила, она довольно умна. По крайней мере, умнее меня.

Она единственная, кого я знаю, кто может найти выход из лабиринта.


– Вы будете смеяться. Я записалась в библиотеку.

Уилл глазами изучал свою коллекцию компакт-дисков. Он развернулся в кресле и подождал, пока я поставлю напиток в держатель.

– Неужели? И что же вы читаете?

– Да ничего особенного. Вам не понравится. Обычные истории о любви. Но мне нравится.

– На днях вы читали мою Фланнери О’Коннор[48]. – Он отпил из стакана. – Когда я болел.

– Рассказы? Поверить не могу, что вы заметили.

– А что мне оставалось? Вы бросили раскрытую книгу. И я не мог ее подобрать.

– А!

– Так что не надо читать всякий мусор. Возьмите рассказы О’Коннор домой. Прочтите лучше их.

Я собиралась отказаться, но сообразила, что для этого нет причин.

– Хорошо. Я верну, как только дочитаю.

– Вы не могли бы включить мне музыку, Кларк?

– Какую?

Уилл назвал диск и кивком указал его примерное местоположение. Я полистала и нашла нужный.

– Один мой друг – первая скрипка в симфоническом оркестре. Он позвонил и сказал, что играет неподалеку на следующей неделе. Это произведение. Вы его знаете?

– Я ничего не знаю о классической музыке. В смысле, иногда папа случайно включает радио с классической музыкой, но…

– Вы ни разу не были на концерте?

– Нет. – (Его изумление казалось искренним.) – Ну, я ходила на «Уэстлайф»[49]. Но не уверена, что это считается. Сестра предложила. Да, и я собиралась сходить на Робби Уильямса в свой двадцать второй день рождения, но чем-то отравилась.

Уилл посмотрел на меня так, как будто я несколько лет провела взаперти в подвале. Он часто так смотрел.

– Вы обязаны пойти. Он предложил мне билеты. Это будет чудесно. Возьмите с собой мать.

– Не выйдет, – засмеялась я и покачала головой. – Моя мать никуда не ходит. К тому же это не в моем вкусе.

– Как не были в вашем вкусе фильмы с субтитрами.

– Я вам не проект, Уилл, – нахмурилась я. – Это не «Моя прекрасная леди».

– «Пигмалион».

– Что?

– Пьеса, о которой вы говорите. Она называется «Пигмалион». «Моя прекрасная леди» – всего лишь ее незаконнорожденный отпрыск.

Я сердито посмотрела на него. Не помогло. Я поставила компакт-диск. Когда я обернулась, Уилл продолжал качать головой.

– Вы ужаснейший сноб, Кларк.

– Что? Я?

– Вы лишаете себя всевозможных впечатлений, потому что говорите себе, будто что-то «не для вас».

– Но это и правда не для меня.

– Откуда вы знаете? Вы ничего не делали, нигде не были. Откуда вам иметь хоть малейшее представление, что для вас, а что нет?

Откуда такому человеку, как он, иметь хоть малейшее представление, что творится у меня в голове? Я почти разозлилась на него за то, что он нарочно ничего не понимает.

– Ну же. Посмотрите на вещи шире.

– Нет.

– Почему?

– Потому что мне будет не по себе. Мне кажется… кажется, они всё поймут.

– Кто? Что поймет?

– Все поймут, что я белая ворона.

– А как, по-вашему, чувствую себя я? – (Мы посмотрели друг на друга.) – Кларк, где бы я теперь ни появился, люди смотрят на меня как на белую ворону.

Мы сидели молча, когда заиграла музыка. Отец Уилла беседовал по телефону у себя в коридоре, и откуда-то издалека во флигель доносился приглушенный смех. «Вход для инвалидов там», – сообщила женщина на ипподроме. Как будто Уилл принадлежал к другому биологическому виду.

Я взглянула на обложку диска:

– Я пойду, если вы пойдете со мной.

– Но одна вы не пойдете.

– Ни за что.

Мы еще немного посидели, пока Уилл переваривал мои слова.

– Господи, вы настоящая заноза в заднице.

– О чем вы не устаете повторять.


На этот раз я ничего не планировала. И ничего не ожидала. Я только тихо надеялась, что после фиаско на скачках Уилл еще в состоянии покинуть флигель. Его друг-скрипач прислал обещанные бесплатные билеты вместе с информационной брошюрой. До зала было сорок минут езды. Я сделала домашнюю работу: выяснила местоположение парковки для инвалидов, заранее позвонила в зал, чтобы прикинуть, как доставить кресло Уилла на место. Нас предложили посадить впереди, меня рядом с Уиллом, на складном стуле.

– Это самое лучшее место, – жизнерадостно сообщила кассирша. – Воздействие оркестра намного сильнее, когда сидишь рядом с ним, прямо в яме. Мне самой часто хочется там посидеть.

Она даже спросила, не прислать ли на парковку встречающего, чтобы проводить нас к нашим местам. Я побоялась, что Уилла смутит избыточное внимание, и вежливо отказалась.

Не знаю, кто больше нервничал по мере приближения вечера – Уилл или я. Я тяжело переживала неудачу нашей последней вылазки, и миссис Трейнор подлила масла в огонь, десяток раз заявившись во флигель, чтобы уточнить, где и когда пройдет концерт и что именно мы будем делать.

Вечерний ритуал Уилла требует времени, сказала она. Кто-то обязательно должен быть рядом, чтобы помочь. У Натана другие планы. Мистер Трейнор, очевидно, намерен провести вечер вне дома.

– Ритуал занимает минимум полтора часа, – сообщила она.

– И невыразимо нуден, – добавил Уилл.

Я поняла, что он ищет предлог никуда не идти.

– Я все сделаю, – выпалила я, прежде чем сообразила, на что соглашаюсь. – Если Уилл расскажет, что делать. Мне несложно остаться и помочь.