Анна Тодд - До того как

– Привет, – говорю я, приближаясь.

Сердце вот-вот выскочит из груди. Сама не понимаю, какого хрена творю, но с меня хватит. Бесит, что Оливия такая идеальная, ей все достается; так пусть лишится даже того, что принадлежит ей. Особенно милого и верного, как щеночек, мужа.

– Т-ты что делаешь, Стефани? – спрашивает заметно побледневший Роджер.

– Так, разговариваю.

Задираю подол юбки до самого пупка, показывая кружевные трусики. Роджер пятится и ударяется в шкафчики.

– В чем дело? – спрашиваю и смеюсь. Внутренности завязались узлом, я в любой момент готова хлопнуться в обморок, но в то же время чувствую себя поразительной и могущественной. Должно быть, адреналин, и мне это нравится. Хочется продолжения. Подхожу ближе к Роджеру, тяну за «молнию» на кофте.

Роджер прикрывает руками глаза.

– Стефани, прекрати.

Твою мать, он и впрямь верный щеночек. Моя ревность разгорается жарче.

– Да брось, Роджер, хватит…

– Стефани! – Голос Оливии гремит на всю кухню. – Какого дьявола?!

Она стоит в дверном проеме, опираясь на косяк. На ней фланелевая пижама с голубой окантовкой. Сестра в бешенстве.

– Роджер? – обращается она к мужу.

– Детка, я сам не понял, что произошло. Она пришла, раздевается тут… – Он вскидывает руки, как бы умоляя супругу раскрыть глаза и увидеть, что за шалава ее младшая сестренка.

Оливия взглядом чуть не прожигает во мне дырку.

– Убирайся, Стефани!

– Ты меня даже не спросила, правда ли это!

Закидываю сумку на плечо и отдергиваю юбку.

– Знаю я тебя, – как ни в чем не бывало говорит сестра. Она? Знает меня? Она меня вообще не знает. Знала бы, не вела бы себя как коза эгоистичная.

– И?.. – Смотрю на Роджера. Тот пятится, как от змеи. Типа, у него есть право меня осуждать. Хотя если бы не боялся, что сестра нас застукает, поставил бы меня раком у блестящей кухонной стойки.

– Ладно, ты приставала к моему мужу? – спрашивает Оливия. Губы у нее дрожат, она едва не плачет. Мне следует все отрицать, обвинить Роджера. Он такой жалкий, что Оливия мне поверит. Я тоже умею расплакаться при желании.

Ой, да ладно вам…

– Стерва ты избалованная! – кричит Оливия. Роджер подскакивает к ней, обнимает.

Это я-то стерва избалованная? Издевается? Вечно ей все, а мне – хрен. Надоело уступать! Пусть спасибо скажет, что я чего похуже не выкинула. А ведь могла бы ранить их куда как больнее. Сама себе удивляюсь, какие мысли в голову лезут… и мне они нравятся.

– Убирайся, Стефани. – Оливию трясет, и Роджер гладит ее по рукам, пытается успокоить.

Ну и ладно, уйду. Все равно мне скоро не придется больше мириться с таким поганым отношением.

Скоро я поступлю в колледж.

Там я во всем стану первой.

Он заблудился, не думал о будущем. Слишком уж сильно привык к новому окружению; даже акцент вроде бы начал стираться. Он свел повседневное существование к замкнутому кругу ежедневных рутин, реагируя и действуя всегда одинаково, с одними и теми же последствиями. Женщины сменяли одна другую: сары, лоры, вовсе без имени…

Разве могло и дальше так продолжаться?

В первую неделю нового учебного года он повстречал ее. Неведомая и непреодолимая сила поместила эту девушку в кампус. Судьба знала, кто он, какая у него репутация, какие намерения. И вот он задумал украсть очередную невинность, разрушить жизнь еще одной девушке. На сей раз все будет не так плохо, говорил он себе. Девушка пострадает не сильно. Все получится проще, невиннее, веселее.

Так он думал, пока ветер не взъерошил ей волосы, открыв лицо. Пока ее серые глаза и алые губы не стали сводить его с ума, сниться ему по ночам. Он так сильно запал на нее, что поначалу даже не понял, чувствует ли что-то на самом деле или только воображает. Нет, он ничего не придумал, новые чувства сотрясали его, как рычание льва. Он жизни без нее не мыслил, каждая мысль была о ней.

Как-то глубоко ночью, когда падал снег, укрывая белым покрывалом улицы, он оказался на парковке, совершенно один. Сжимая руль старенького «Форда Капри», он практически ничего не видел перед собой, не мог думать внятно.

Как могло все зайти так далеко?

Девушка должна была стать легкой добычей. Симпатичное лицо, невинная улыбка, странного оттенка глаза, в которых, казалось бы, нет глубины… Он не должен был влюбиться, а она не должна была вызвать в нем желание стать лучше.

Он-то думал, что у него и так все неплохо.

И действительно, все было неплохо – до того, как он совершил прекрасную ошибку, позволив девушке стать для него всем. Он полюбил ее, да так сильно, что боялся утратить, ибо, утратив ее, он утратил бы и себя.

Он все крепче сжимал руль; побелевшие костяшки сильно выделялись на фоне черного обода; мысли путались сильней и сильней. Из-за отчаяния он не мог трезво соображать, и в тот момент, когда его страхи тонули в тишине пустой парковки, он осознал, что сделает все – абсолютно все, – лишь бы ее удержать.

Прошло несколько месяцев; он обладал ею, терял, обладал ею снова, не понимая, как так выходит. Он ее любил. Любовь горела в нем ярче любой звезды, и он цитировал отрывки из десяти тысяч ее любимых романов. Она отдала ему все – влюбилась в надежде, что он перестанет быть сволочью. Ее вера заставила его исправляться. Доказывать, что права она, а все остальные ошибаются. Благодаря ей в нем родилась прежде неведомая надежда.

С ней он чувствовал умиротворение; пожар в груди стихал, и сам он привык к этой девушке, жить без нее не мог. Ее тело стало ему убежищем, разум – домом. Чем больше он любил ее, тем больше страданий ей причинял; они боролись, они росли, и постепенно он стал нормальным, каким всегда хотел быть.

Отношения с отцом развивались, постепенно теплея. Несколько семейных ужинов, и он стал понемногу избавляться от ненависти к старику. Стоило увидеть в ином свете себя, и удалось иначе взглянуть на проступки отца. Он стал заботиться о незнакомых людях в доме так, как поклялся никогда не заботиться.

Но непросто противостоять двадцатилетнему опыту саморазрушения и потворства животным инстинктам. Каждый день приходилось бороться с тягой к спиртному, с гневом, что рвался наружу… Он поклялся драться за девушку и клятву держал. Несколько битв он проиграл, однако от цели победить в войне не отказывался ни на миг. Она научила его смеяться и любить, и свою любовь он выражал раз за разом, не думая останавливаться.

Последние дни каникул – лучшие. Все с ума сходят, торопятся осуществить летние мечты и желания. На тусах как никогда много народу, девчонки идут в разгул… а я жду не дождусь, когда начнется учеба. Я не какой-то там идиот-первокурсник, которому не терпится окунуться в чудесный мир универа. Нет, если я верно разыграю карты, то уже весной получу диплом, на целый год раньше срока.

Неплохо для отморозка, от которого даже посещения занятий не ждали.

Мать опасалась за мое будущее и услала меня за полмира от дома, в великий штат Вашингтон, к папаше. Придумала дебильную отмазку, типа мне надо с ним «воссоединиться», но я-то сообразил: она просто не может и не хочет больше мириться с моим свинством. Вот и отправила в Америку, как какого-нибудь колониста-пуританина.

– Кончаешь? – Розовые волосы, пухлые губы. Я и забыл, что у меня между ног шалава.

– Ага. – Обнимаю ее за плечи и закрываю глаза, отдаваясь плотскому удовольствию. Все девки дарят мне только плотское наслаждение.

Спину сводит, и я даже не притворяюсь, будто мне нужно нечто большее. Кончаю.

Утерев губы тыльной стороной ладони, Молли поднимается на ноги.

– Знаешь… – Она достает из сумочки темную помаду. – Мог бы притвориться, что тебе хоть немного интересно, козел.

Чмокнув губами, она утирает пальцем излишки помады.

– Да, я такой. – Откашливаюсь. – Притворяюсь все время.

Закатив глаза, Молли показывает мне средний палец. Она и правда интересна мне, с ней хорошо трахаться, а иногда можно и потусить. Мы с ней во многом похожи: оба отвергнуты семьями. О ее прошлом я мало что знаю, но и так ясно, от какого такого дерьма она сбежала в Вашингтон из богатенькой семейки где-то в Пенсильвании.

– Мудак, – бормочет Молли, закрывая помаду. Естественный цвет губ – пухлых от того, что она только что мне сосала, – идет ей больше.

Молли – моя знакомая, я бы даже сказал, подруга с привилегиями, однако наша «дружба» не моногамна, ни в коем разе, мы оба вольны делать что душе угодно, в смысле трахать, кого захочется. Она то любит меня, то ненавидит… Мне по фигу. Это взаимно.

Друзья нам за такие отношения полощут мозги, но мне-то что? Если скучно – Молли тут как тут, сосет и сразу сваливает. Как по мне, идеальный расклад. Для нее, кажется, тоже.

– Вечером придешь на тусу? – спрашивает Молли.

Встаю и натягиваю боксеры, а поверх – джинсы.

– Я, вообще-то, живу здесь. – Выгибаю бровь.

Мне тут противно. Каждый день я задаюсь вопросом: как я вообще очутился в этой сраной общаге?

Из-за говнистого спермодонора, вот как. Его зовут Кен Скотт, и он первостатейный лузер. Алкоголик, дебил, который мне все детство испортил, чтобы затем волшебным образом съехаться с какой-то мадамой с сыночком, лопушком младше меня на два года.

Это типа его второй шанс. Кену Скотту выпадает второй шанс наладить со мной отношения, а мне пришлось заехать в дебильную общагу при колледже, которым он, кстати, и заправляет. В довершение всего он умолял меня перебраться к нему, как будто я реально соглашусь жить с ним под одной крышей, чтобы он смог меня контролировать. Я думал, он даст мне квартиру… но нет, конечно же. Кен Скотт взбесился, когда я сбежал в эту дырень вместо того, чтобы жить у него в чистеньком доме.

Впрочем, и в общаге есть свои плюсы: тут почти каждую ночь тусы, неиссякаемый поток щелок, и что еще лучше – никто до меня не докапывается.