Мэри Брэддон - До горького конца

Он вышел в сад и сел курить под старым кедром, но и здесь одиночество, в котором он провел уже несколько лет, было в этот день невыносимо. Трудно определить, что было главною причиной: веселый ли звон колоколов, или то, что он знал, что все его соседи веселятся так близко от него, но он наконец не выдержал, и решился идти в Клеведон.

«Я могу не принимать участие в их дурачествах, — сказал он себе. — Я буду только смотреть».

Он пошел в свою комнату и оделся в одно из платьев, лежавших долго без употребления в его дорожных сундуках. Он все еще был красивый человек, несмотря на злое выражение, сделавшееся обычным на его лице и на его сгорбленные плечи, — красивая развалина человека, возвратившегося из далекого мира счастливыми полным надежд к своей единственной дочери.

Обед для поселян, фермеров, рабочих, садовников, лесников и прочего мелкого люда был назначен в половине второго, а в четыре обед для арендаторов, к которому был приглашен и Ричард Редмайн. Он имел слишком достаточно времени впереди, чтобы придти в Клеведон, не опоздав к обеду, но он не думал об обеде. Он хотел только походить по парку, посмотреть издали на толпу и вернуться домой в сумерки.

Он выбрал самую краткую дорогу, ту самую тропинку, которой шла Грация с Губертом Вальгревом в день пикника. Он шел не спеша, курил трубку, и время от времени останавливался перед созревшими нивами, и смотрел на них критическим взглядом опытного человека, но не с интересом владельца. Если б эти нивы были до сих пор в его руках, он и тогда интересовался бы ими не более. У него не осталось в жизни никакой цели, для которой стоило бы заботиться об увеличении своих доходов, и вообще никакой цели, для которой стоило бы жить. Он жил только слабою надеждой, что рано или поздно настанет день расчета с человеком, погубившим его дочь.

Теперь, среди мирного сельского ландшафта, он был дальше, чем когда-нибудь, от мысли, что день расчета настаал.

Если человек чувствует потребность проживать так пли иначе свои деньги, — что, по-видимому, есть непременное условие существования для многих, — он едва ли найдет более приятный способ бросить несколько сотен фунтов, как тот, который придумала Жоржнна Клеведон по поводу двадцать девятого дня рождения сэра Френсиса. В такой чаше наслаждения, по-видимому, не может быть ни одной горькой капли, когда соблюдены все условия для успеха, когда нет ни одной забытой волшебницы, которая могла бы явиться среди праздника и накликать несчастие на принца и принцессу дома. Тем не менее кто поручится, что даже в этом идиллическом мире сердце Сусанны Джонс не разрывается от досады при виде нового платья Мери Смит, что чувство унижения не угнетает мистрис Броун при виде новой шляпки мистрис Робинзон? тогда как скудное жалованье ее мужа не дало ей даже возможности украсить свою голову какою-нибудь лентой. Кто решится утверждать, что муки ревности, терзающие сельского Стрифона при виде любезничанья его Хлои с Дамоном, не так же ужасны, как страдания какого-нибудь лондонского денди, смущаемого неверностью графини.

Сэр Френсис Клеведон не задавался такими вопросами, когда смотрел на палатки, флаги, цветы и фонтаны и нарядно одетых поселян, толпившихся на зеленом амфитеатре под полуденным солнцем. Он думал, вопреки мнению Джона Ворта, что Жоржи нашла очень хорошее средство бросить две или три сотни фунтов.

— Так ты доволен, Франк? — сращивала Жоржи, стоя рядом с мужем на площадке пред домом и глядя на толпу. — Я была бы в отчаянии, если бы все это тебе не нравилось. Ужасно подумать, что ты женился на девушке, у которой не было гроша за душой, и что она с самого начала принялась мотать твои деньги. Но ведь это только раз в год, и все для тебя, и я надеюсь, что ты доволен.

— Могу ли я быть недоволен тобою, когда ты в этой шляпке? — отвечал сэр Фрэнсис, глядя на прекрасное молодое лицо, обрамленное азалиями и блондой. Жоржина была в этот день вся в белом, как и Сибилия, стоявшая рядом с ней и любезничавшая с другом своего брата, инженерным капитаном Гартвудом. Гости, приглашенные на этот день, еще не начали съезжаться, гости, жившие в доме, лениво бродили из угла в угол, выглядывали в окна, выходили на площадку и смотрели на толпу людей низшего разряда с удивлением и снисходительным любопытством.

— Я очень рад, что они бедные проведут весело хоть один день, — сказала добродушная мистрисс Чевиот, не имевшая ничего общего с этими илотами.

— Да, — пробормотал Уэстон. — Мы должны радоваться за них, но было бы забавнее видеть их, если бы сегодня шел дождь. Я был на летнем гуляньи в Иорке. Дождь лил беспрерывно, и ничего не могло быть забавнее, как видеть публику на открытых местах. Я уверен, что нам было бы веселее, если бы сегодня была дурная погода. Вообразите девушек танцующими в калошах, pas de galoches.

Мистрис Гаркрос сидела в садовом кресле и смотрела рассеянно на толпу в парке, бродившую взад и вперед под музыку местного оркестра, игравшего марш из Фауста Гуно. Сельские гости были уже очень веселы. Под деревьями была устроена «тетушка Салли», любимая народная игра, и молодые люди уже бомбардировали лицо старой леди, но все чувствовали, что в дообеденное время не может быть настолько веселья. Арендаторы, аппетит которых был возбужден утреннею прогулкой, готовы были завидовать поселянам, долженствовавшим обедать раньше, и утешались только мыслью, что их банкет будет наслаждением в настоящем, когда обед поселян перейдет уже в область прекрасных воспоминаний.

Тяжелы были чувства Августы, когда она смотрела на эту праздничную толпу и думала, что все эти арендаторы и рабочие могли бы быть арендаторами и рабочими ее мужа. Она не завидовала дешевой популярности, которую приобретал сэр Фрэнсис в этот день, и смотрела на праздник, как на пустую выдумку и совершенно лишнюю трату денег. Она смотрела с пренебрежением на репутацию, приобретаемую жареными быками и бочками пива. Губерт сумел бы воспользоваться как следует средствами, которыми обладал сэр Френсис. Он не стал бы как теперь тратить свои дарования на судебном поприще, а вступил бы прямо на поприще государственного человека, ведущее к почестям, которые были всегда высшим благополучием в глазах англичан. Теперь труд его был выгоден только в материальном отношении, но с шестью или семью тысячами годового дохода и с положением землевладельца было бы совсем другое дело. Такой доход, увеличенный ее богатством, дал бы ему возможность приобресть высокое положение в обществе.

«Он будет в парламенте в следующую сессию», — сказала она себе. «Он приобретет имя, которое общество будет уважать. Слава адвоката не стоит трудов. Я буду гордиться им, если он отличится на политическом поприще, буду гордиться вопреки тому, что знаю о нем».

Ее чувства к нему были смесью эгоистического стыла и сострадательной любви. Если бы она не любила его, она не была бы так оскорблена его скрытностью с ней. Но она любила и жалела его, несмотря на холодность их отношений, холодность, которую она неспособна была прервать словом или делом. Она была уверена, что ссора их продолжится не долго, что он смирится и попросит у нее прощения, и она простит его, и тогда предложит ему вступить в парламент, напомнив ему факт, который они оба долго игнорировали, тот факт, что ее богатство принадлежит ему, и что слава, которую он приобретет на политическом поприще, будет для нее несравненно дороже тех жалких успехов, которых значение оценивается только количеством фунтов, шиллингов и пенсов.

Все это она намерена была сделать со временем. Она была не из тех энтузиастов которые, воодушевившись какою-нибудь новою идеей, бегут сообщить ее первому встречному. Она долго обдумывала свои планы и предоставляла им созревать в глубине ее души. Она сознавала, что ее взгляд на положение мужа становился великодушнее и благороднее, и была уверена, что он примет ее предложение охотно и с благодарностью.

Другая женщина рассталась бы с ним навеки после такого открытия, думала она, и ее первым побуждением, когда она узнала тайну, было также расстаться с ним навсегда, но в ней это чувство было затушено в самом начале ее страхом пред мнением света. Мистрис Гаркрос неспособна была дать свету повод судить и рядить о ней.

Мистер Гаркрос был на празднике одним из почетных распорядителей, и в половине первого он, капитан Гартвуд, мистер Голль и Уэстон Валлори были уже среди гостей, все с голубыми бантами и розовыми бутонами. Уэстон отыскал мисс Бонд, сиявшую в своем новом розовом платье. Она скрылась от отца, пока этот серьезный господин обсуждал вопрос об оправдании по совести, и теперь принимала комплименты молодых людей тем с большею свободой, что мистер Флуд был в это время занят в конюшне, помогая распрягать лошадей посетителей, уже начавших съезжаться.

Джанна приветствовала мистера Валлори вспышкой румянца и улыбкой. Ее деревенские поклонники скоро почувствовали свое ничтожество в сравнении с этим блестящим лондонским денди, и смущенные ушли искать утешения у других девушек.

— Как вы прелестны в этом розовом платье! — сказал Уэстон, осматривая Джанку своим смелым взглядом. — Ваш костюм лучше всех, какие я видел сегодня.

— Очень рада, что он вам нравится, — отвечала девушка. — Я купила его на ваш подарок, но, конечно, не сказала этого отцу. Он выгнал бы меня из дома, если бы узнал, что я взяла у вас соверен.

— Так я не подвергну вас опять опасности изгнания. Следующий подарок, который вы получите от меня, будет платье, мною самим купленное.

— О, нет! это невозможно. Отец непременно заметит, если я надену что-нибудь новое. Мне пришлось сочинить ему целую историю, чтобы получить позволение купить это платье. Я сама знаю, что не должна была брать деньги у вас, но мне необходимо было купить что-нибудь новое к нынешнему дню, и ваш подарок был как нельзя более кстати.