Мэри Брэддон - До горького конца

Последние слова несколько смягчили Грацию. Она была уверена в превосходстве людей благородного происхождения, считая их существами совершенно отличными от обыкновенных смертных, с которыми она проводила жизнь.

— Не думаю, чтобы это понравилось отцу, — повторила она и более уже не протестовала.

— Когда отец ваш уезжал, — возразила ей тетка, — он отдал мне в полное распоряжение дом и скотный двор. Я поручаю все вам, мистрис Джемс, сказал он. Пусть Грация читает свои книги, играет на фортепиано и наслаждается жизнью. Я уверен, что она не будет мешать вам в хозяйстве. Это его слова, Грация, и вы их слышали.

— Да, — отвечала Грация, — но я уверена, что ему не могло прийти в голову, что мы обратим Брайервурд в наемную квартиру.

Мистер Ворт сожалел, что огорчил свою любимицу. Она сидела, полуотвернув от него голову и надув свои розовые губки.

— Оставим это, если Грация не согласна, — сказал он.

— Я стыжусь вашей гордости и вашего тщеславия, Грация, — воскликнула мистрис Джемс. Противоречие племянницы заставило ее сильнее ухватиться за свое намерение. — Я думала, что вы обрадуетесь возможности приобрести несколько фунтов для отца. Все, что заплатит джентльмен за помещение, будет чистою прибылью, и от содержания его, надеюсь, будет какая-нибудь выгода, и притом вы оказали бы этим услугу другу вашему, мистеру Ворту.

— Хорошо, пусть он приедет, — сказала Грация. — Я на все готова для отца.

— Вам не будет до него никакого дела, — возразила мистрис Джемс, супруг которой уже проснулся и смотрел на нее широко раскрыв глаза. — Сара будет прислуживать ему, а я буду стряпать для него. Джентльмены прихотливы насчет стола. Не хотите ли посмотреть комнату Ричарда, мистер Ворт?

Джемс Редмайн между тем совсем очнулся, и жена объявила ему в чем дело тоном, по которому он понял, что ради семейного спокойствия не должен противоречить ее намерению.

Они отправились осматривать комнату Ричарда, и даже Грация удостоила присоединиться к ним. Покорившись перспективе иметь в доме жильца, она невольно заинтересовалась им. Появление нового лица составляло эпоху в ее однообразной жизни.

Губерт Вальгрев, — так звали незнакомца, — был, по словам мистера Ворта, адвокат, человек трудолюбивый и уже имевший порядочную практику. У него были кое-какие собственные средства, происходил он от хорошей фамилии, но был почти одинок в мире, не имея близких родных. Он вынес недавно серьезную болезнь, причиною которой была чрезмерная работа, и доктора предписали ему два или три месяца отдыха в каком-нибудь спокойном загородном месте, где он мог бы пользоваться чистым воздухом и уединением.

— Бездействие не в его характере, — сказал мистер Ворт, — но доктора объявили ему, что если он не бросит работы, то окончательно расстроит свое здоровье, и он принужден покориться и пишет мне, чтоб, я нашел ему здесь помещение.

— Так он знает это место?

— И да, и нет. Он провел здесь только один день.

— А вы, надеюсь, давно знаете этого человека?

Необходимо было увериться в благонадежности их будущего жильца.

— Ему было два года, когда я познакомился с ним, — отвечал мистер Ворт с задумчивою улыбкой.

— Этого достаточно. Я знаю, что вы не стали бы рекомендовать человека нестепенного.

— О, он человек степенный, даже слишком степенный для своих лет, как мне иногда кажется. Он не способен на увлечения. Он совершенный контраст с своим… с молодыми людьми моего времени.

Спальня Ричарда Редмайна была большая прохладная комната, с тремя передними окнами, выходившими в сад и с боковым окном, из которого можно было видеть поворот большой дороги, очень удобная комната со старинными, красного дерева, комодами и бюро, с красивою кроватью, с канифасовыми занавесками у постели и окон, с узкими полосами полинявших брюссельских ковров, с окрашенным темною краскою умывальником, уставленным простою белою посудой, с парой вышитых шерстью по канве картин, изображавших сон Иосифа, в рамках под стеклами, с четырьмя ярко раскрашенными гравюрами охотничьих сцен, со старинным индийским чайником и полудюжиной треснувших чашек на высоком камине и со всезаглушающим запахом сушеной лаванды, — комната, в которой человек мог жить и умереть спокойно.

Мистер Ворт оглядел ее и одобрил.

— Я напишу ему, что он может привезти с собою свою ванну. Надеюсь, что вы дадите ему холодной воды сколько ему понадобится.

— О, конечно, — отвечала мистрис Джемс недоволь. ным тоном. — Пусть берет сколько хочет воды, если он из тех господ, которые не могут жить без того, чтобы не полоскаться.

Мистрис Джемс смотрела с отвращением на всякое излишнее употребление воды, как на прихоть, сопряженную с тратой времени при ношении воды взад и вперед и с пачкатней лестниц и коридоров.

— Вы знаете лучшую гостиную, — сказала она.

Мистер Ворт хорошо знал эту парадную комнату, употребляющуюся только в редких случаях и благоговейно охраняемую под замком от осквернения ногами простых смертных. Большая, низкая комната, полукруглое окно, массивная дубовая резьба на потолке, обитые вылинявшим ситцем кресла и диван, — и какой диван! Небольшой отряд пехоты мог бы отдохнуть на нем, если отдых возможен на чем-нибудь столь жестком, — тяжелый квадратный стол красного дерева, старый буфет, украшенный двумя медными львиными головами с кольцами в носах, три треснувшие китайские вазы, семейная библия и Исаак Уальтон в кожаном переплете, ковер, с которого исчезла всякая ткань ярких цветов полстолетия тому назад, но все еще бережно сохраняемый под полотяною покрышкой белоснежной чистоты, — такова была гостиная, прохладная, полутемная комната, с окном, заросшим розами и жимолостью, комната, в которой можно было продремать лето и промечтать зиму у камина, не замечая, что жизнь идет вперед.

— Лучшая гостиная годится как нельзя более, сказал мистер Ворт. — Какие же ваши условия? Достаточно ли буден трех гиней в неделю за помещение и за содержание?

— Достаточно, — отвечала тетушка Ганна, сообразившая, что две гинеи из трех будут чистою прибылью.

Я согласна, если Джемс согласен.

Ссылка на Джемса была вежливою фикцией, супружеским комплиментом. Весь Кингсбери знал, как слаб голос Джемса Рейдмайна в Брайервуде.

— Следовательно, дело кончено, — сказал мистер Ворт. — Я напишу мистеру Вальгреву, что он может приехать когда хочет.

— Да, — отвечала тетушка Ганна. — Я не из тех хозяев, которые не выметают пыль из угла в угол по целому году, а весной поднимают такую уборку, что ставят весь дом вверх дном и называют это хорошим хозяйством. Мыть каждую пятницу, мести каждый вторник — вот мое правило. Понедельник остается для стирки, среда для глаженья, четверг для печенья, а суббота для общей уборки.

— Боже, тетушка Ганна! — воскликнула Грация с нетерпеливым жестом. — Какое дело до всего этого мистеру Ворту!

— Если не мистер Ворт, то некоторые особы могут это выслушать с пользой для себя. В наше время дочери фермеров ведут себя как герцогини, даже хуже: герцогини, по крайней мере, воспитаны не в грошевых пансионах.

— Это лучший пасион в Вельсе, — вспыхнула Грация. — Отец не отдал бы меня в плохой.

Несправедливость к ее отцу обижала ее всего сильнее.

Мистер Ворт учтиво вмешался между спорившими.

— Я сегодня же напишу мистеру Вальгреву, и он приедет к вам в субботу или в понедельник.

— Мне все равно, когда бы он ни приехал, — отвечала мистрис Джемс.

Они вернулись в сад, где чай был заменен двумя квадратными бутылками можжевеловой настойки, коричным кувшином с холодной весенней водой и парой кружек. Грация была задумчива. Принять жильца было унижением, но она не могла не думать о нем. Чужие люди были так редки в Кингсбери, а принять чужого человека в свой дом было эпохой в жизни. Они вперед будут вести свое летоисчисление с этого события и разделять жизнь в Брайервуде на две половины — до приезда мистера Вальгрева и после приезда мистера Вальгрева.

Он приехал в субботу в начале вечера, тихого, солнечного вечера, с легким ветерком, способным лишь колебать только что распустившиеся розы. Брайервуд показался сплошь покрытым розами утомленным Лондоном взором Губерта Вальгрева. Розы образовали занавес у входа, розы, белые и красные, охваченные бледно-желтою жимолостью, вились до самой крыши, кусты махровых и диких роз покрывали узкий садик между большою дорогой и домом, а в боковую калитку мистер Вальгрев бросил взгляд на старомодный сад, весь покрытый розами.

— Славное место, — пробормотал он утомленным, полунадменным тоном. — Фермы обыкновенно бывают безобразны.

Все семейство, только что кончившее чай в ежедневной гостиной, услышало стук экипажа, и за канифасовым занавесом появилась небольшая группа, в которой Грация была, конечно, не из числа наименее любопытных. Она забыла, каким унижением был приезд жильца в своем нетерпении увидать его.

Джек и Чарли Редмайн пошли, по приказанию матери, помочь внести багаж приезжего: большой сундук, очевидно вынесший много поездок и, судя по тяжести, наполненный книгами, большой кожаный чемодан, еще более изношенный, два кожаных мешка, три или четыре удочки и дУши.

— О! — воскликнула мистрис Джемс с нескрываемым отвращением, — я так и ожидала, что он полоскун.

— Он смотрит джентльменом, — сказала Грация задумчиво.

Одному Богу известно, откуда она получила свое понятие о джентльмене, если только не судила по ректору, беспокойному маленькому человеку, вечно ссорившемуся с тем или с другим из своих прихожан, или по викарию, костлявому двадцатидвухлетнему юноше, по-видимому, не переставшему вырастать из своих платьев.

— Он смотрит джентльменом, — повторила Грация мечтательно.