Мэри Брэддон - До горького конца

— Хорош ребенок, тетушка? — спросила Грация, надеясь дать разговору миролюбивый оборот.

— У него корь, — отвечала мистрис Джемс резко.

— Я никогда не видала такой сильной сыпи.

— Но он, надеюсь, скоро поправится, тетушка?

— О, он поправится очень скоро, но не приведи Бор, иметь дело с такими лентяйками, как эти месячные няньки. Если бы можно было воспитывать детей первый месяц посредством машин, это было бы большим облегчением для семейств. Что мистер Вальгри?

— Он здоров, тетушка. Дядя Джемс, вероятно, писал вам, что он уезжает.

— Да, писал что-то такое, но я ничего не разобрала. Твой дядя плохой писака. Когда же он уезжает?

— Сегодня, — вымолвила Грация, вынув из рабочей корзинки одну из злополучных наволок и разглядывая дыру.

— Сегодня! — воскликнула тетка. — Что-то уж слишком скоро. Впрочем, он платил аккуратно и может уехать когда ему угодно. Трудно найти другого такого спокойного жильца. И он доставил нам немало выгоды. Я положу от десяти до пятнадцати фунтов в сберегательный банк на имя твоего отца из денег, которые мы получили с него.

Мистрис Джемс сняла шляпу, умылась в кухне самым жестким желтым мылом, не заботясь, полезно ли оно для ее кожи, надела чистый чепчик и пошла засвидетельствовать свое почтение уезжавшему жильцу. Его чемодан и мешок были вынесены в старомодную низкую прихожую, у дверей ждала кингсберийская почтовая карета. Грация стояла у окна, бледная как призрак. Отыщет ли он ее, чтобы проститься с ней? Или уедет, не сказав ни слова? Глаза света теперь видят его, доведет ли он хладнокровно свою жестокую роль до конца, не заботясь об ее страдании?

В прихожей послышался ее голос. Она начала слушать, как будто каждое слово было вдохновенным.

— Очень жаль, что приходится расстаться с вами, мистрис Редмайн, — сказал он своим ленивым тоном. — Я не ожидал, что сельская жизнь мне так понравится. Тысячу раз благодарю вас за ваше внимание. Ничто кроме крайней необходимости, не могло бы заставить меня расстаться с вами. Надеюсь, что вы позволите мне приехать к вам опять когда-нибудь.

— Мы всегда будем рады видеть вас, мистер Вальгри, — отвечала мистрис Джемс своим самым любезным тоном. — Трудно найти жильца, который доставил бы так мало беспокойства, как вы.

Мистер Вальгрев слабо улыбнулся. Одно бедное молодое сердце было сильно обеспокоено его посещением. Он был человек практический, но не железный и его мучило сознание, что он принес зло этому дому.

Почтовая карета стояла у дверей, чемодан и мешок были уже укреплены на крышке, и нельзя было терять времени, чтобы не опоздать на поезд. Но мистер Вальгрев медлил и беспокойно смотрел по сторонам.

— Не проститься ли мне с вашею племянницей, мистрис Редмайн? — сказал он наконец.

— Вы очень внимательны, сэр. Грация действительно сочла бы себя обиженною, если бы вы уехали, не простившись с ней. Она у нас воспитывалась в пансионе и полна причуд. Да где же она? Грация!

При этом резком возгласе дверь гостиной быстро растворилась, и на пороге показалась Грация, бледная как полотно и едва способная стоять на ногах. К счастью для нее, внимание мистрис Джемс было отвлечено ее сыном и наследником, который в эту минуту разбил окно кареты, укладывая удочки жильца.

Долгое время образ Грации Редмайн, как он видел ее в ту минуту, преследовал Губерта Вальгрева. Бледное лицо, взгляд полный отчаяния и что-то дикое в глазах. Ее образ во многих видах преследовал его всю жизнь, но ужаснее всего было для него воспоминание об этом взгляде, об этой безмолвной мольбе.

Он подошел к ней и взял ее руку.

— Я не мог уехать, не простившись с вами, Грация, — сказал он. — Я говорил вашей тетушке, как счастлив я был здесь и что я намерен приехать опять когда-нибудь.

Он подождал, надеясь, что она скажет что-нибудь, Но она не сказала ничего, только губы ее слегка задрожали.

— Прощайте, — повторил он и прибавил, понизив голос: — Прощайте и да благословит вас Бог, моя милая.

Он быстро отвернулся, пожал руку мистрис Редмайн, потом старшему из ее сыновей и дал ему пару соверенов на удочки. Служанка получила уже вознаграждение и улыбалась благодарною улыбкой на заднем плане. Еще через минуту кучер щелкнул кнутом, колеса застучали, и Губерт Вальгрев уехал.

— На целый час опоздали со стиркой, — сказала мистрис Джемс. — К счастию, все уже намылено, и погода хорошая для сушки. Это большое счастье.

Грация ушла в свою комнату, с трудом поднявшись по старой знакомой лестнице, не видя ничего от слез, застилавших ее глаза. О, утомленные члены! О, растерзанное сердце!.. Неужели ей не видать более счастия в этом мире?

Экстренный десятичасовой поезд доставил мистера Вальгрева менее чем в час в Лондон. Ландшафты живописного Кента бежали мимо окна, теряя постепенно свою прелесть сельского спокойствия. Все чаще и чаще попадались виллы, то белые во вкусе итальянских сельских построек, то красные, кирпичные в строго-готическом стиле. Дубы заменились лавровыми деревьями, многовековые буки только что насаженными тощими кустами. При каждом доме имелись оранжереи, цветники, были покрыты распустившеюся геранью и кальцеоларией. На всем лежал однообразный отпечаток английского довольства. Далее чистое, красивое предместье перешло в многолюдную южную окраину великого города. В воздухе запахло мылом, салом, новыми сапогами, справа несло из Дентфорта веревками и смолой, слева болотными испарениями Бермондсея. Далее шум и треск, крик и свист, остановка или две, очевидно, неумышленные и, увы, мистер Вальгрев прибыл на станцию Лондонского моста, и ему уже начало казаться, что жизнь, которую он жил несколько последних недель, была только прекрасным сном, от которого он пробудился теперь к безотрадной действительности.

Он кликнул извозчика, добыл сам свой багаж и поехал по мрачным, грязным улицам. Несмотря на летнее время Сити был шумен и многолюден, полон жизни и движения. Но что это была за жизнь после золотистых полей, испещренных цветами лугов и чудной песни жаворонка в небесной вышине?

«О, как хорошо быть сельским сквайром с двадцатью тысячами годового дохода! — думал он, — и жить как угодно, жениться на Грации Редмайн, проводить время, объезжая беззаботно свое поместье или лежа растянувшись на траве и положив голову на колени жены, пользоваться известностью, которую может дать доброе старое имя и порядочное состояние и не иметь надобности достигать известной цели и ждать медленно созревающего кислого плода общественного успеха, плода кислого для того, кому он не дается, безвкусного для того, кто получает его лишком поздно! Но приходится бороться неутомимо и жертвовать всем в надежде получить его».

Карета подвезла его к одним из ворот Темпля. Тут он жил вопреки моде, занимая несколько красивых комнат в первом этаже. Он знал, какое важное значение имеет внешняя обстановка и что она в некотором роде есть выражение умственного достоинства человека. В его квартире не было ни bric-а-brac[1], ни пунцовых бархатных портьер, встречающихся чаще в легкой литературе, чем в действительности. Комнаты были большие и высокие со старинными каминами, с глубокими окнами, с хорошо сохранившимися панелями. Мебель была прочная и опрятная, немного старомодная и потому вполне гармонировавшая с комнатами. Со всех сторон были книги, в приличных, но прочных переплетах, как и следует быть книгам джентльмена и юриста и очень аккуратно расставленные на старинных полках черного дерева. В главной комнате стояли два или три кресла, обитые рыжеватым сафьяном, письменный стол с бесчисленными лампами и отделениями, две красивые бронзовые лампы, а над высоким камином висела картина, единственная картина во всей квартире Губерта Вальгрева.

То был портрет женщины красоты почти безукоризненной, с лицом открытым, пикантным, обворожительным, с глазами газели, сверкавшими веселым смехом. Костюм, которому художник придал несколько фантастический характер, был, очевидно, старомодный, какой носили лет сорок или тридцать тому назад. В художественном отношении портрет был образцовым произведением, Рейнольдс или Ромни могли бы гордиться им.

Мистера Вальгрева встретил его слуга, человек средних лет и почтенной наружности. Он был и буфетчик, и лакей, жил в небольшом чулане возле кухни, находившейся в связи с квартирой, и с помощью прачки, приходившей рано утром убирать комнаты, вел хозяйство мистера Вальгрева. Он был примерный и опытный слуга, исполнял безукоризненно должность камердинера и мог, в случае надобности, изжарить котлету и сварить овощи, и в значительной степени содействовал комфорту мистера Вальгрева. Фамилия его была Кюпнедж, а христианское имя Авраам, данное ему не потому, чтобы в крови его была еврейская примесь, но для удовлетворения библейских вкусов его матери, о которой он до сих пор говорил с гордостью как о беспримерной прачке и истинной христианке.

— Есть письма, Кюпнедж? — спросил мистер Вэльгрев, развалившись на своем любимом кресле и рассеянно оглядывая комнату.

Комната эта, выходившая окнами на запад, на реку, видом которой Лондон имеет полное право гордиться, была очень хороша и удобна, и носила отпечаток индивидуальности человека, жившего в ней. Его книги, его бумаги, его трубки, все, что украшало его жизнь, было здесь. В этой комнате он работал семь последних лет, почти с тех самых пор, как начал добывать деньги своею профессией. Все это время постепенно наполнялись книжные полки, каждый том был выбран и поставлен им самим и соответствовал его вкусам.

Он начал мириться с переменой с отъездом из прохладного старого дома, с отсутствием цветов, благоухавших там над каждым окном. Лондон был скучен и грязен, но тут было то, что он любил, — книги и полное спокойствие.

«Я кажется, создан так, чтоб жить старым холостяком», — сказал он себе. «Эту квартиру я не променял бы на дворец, если бы только… если бы только мог переселиться в него с Грацией Редмайн. Странно, что эта девушка, дочь фермера, воспитанная в провинциальной школе, произвела на меня больше впечатления, чем все женщины, которых я знал, и кажется мне умнее всех умниц, которых я встречал в обществе. Я, кажется, не способен прельститься одною только красотой, хотя нисколько не умаляю ее значения. Если бы в этой девушке не было ничего привлекательного, кроме красоты, я не мог бы любить ее так сильно, как я любил ее».