Обед прошел очень весело. Мистер Вальгрев казался таким довольным, как будто слава его и состояние были уже составлены, и ему осталось только наслаждаться жизнью. Он говорил и шутил неумолкаемо, между тем как молодые Редмайны, одаренные смутным чувством юмора, громко хохотали в промежутках между своим важным занятием, а Грация улыбалась на своем почетном месте и сияла как фонтан под солнечными лучами. Ей не нужно было говорить. Достаточно было, что она смотрела такою веселою и прекрасною. Может быть, всякая птичка в Брайервудском саду могла съесть столько же, сколько съела в этот день мисс Редмайн, по человек способен наслаждаться пищей только когда все духовные радости угасают в его душе. Грация питалась в этот день пищею, выросшею не на земной почве. Она была в волшебном мире и смотрела на действительность такими же глазами, как Титания, ласкавшая своего прозаического возлюбленного.

Они провели в столовой часа два, показавшиеся Грации получасом невозмутимого блаженства, потом отправились в цветник.

Клеведонский цветник занимал около восьми акров и был когда-то главным украшением поместья. Оставленный в печальном пренебрежении, он густо зарос кустами жасмина, роз и жимолости. Дорожки покрылись мхом, над аллеями образовались непроницаемые зеленые своды; тут валялась сломанная статуя, там лежал пустой мраморный водоем от фонтана. В конце одной из аллей был большой пруд, полу-заросший водяными лилиями, другая выходила на широкий луг, окруженный густою изгородью из остролистника. Только трава местами была скошена, и итальянский цветник леди Клеведон содержался в порядке. Все остальное было в хаотическом состоянии.

— Если бы я был миллионер, я оставил бы хоть один сад в таком виде, — сказал мистер Вальгрев, гуляя между розовыми кустами и цепляясь за ветки, преграждавшие дорожки. — Я всегда воображал себе розовую беседку у Бендемирского потока таким же заглохшим местом. В этих густых массах зелени встречаются такие чудные формы и краски, каких никогда не составит никакой садовник.

Грация, конечно, согласилась с ним. Она считала всякое слово, выходившее из его уст, перлом премудрости.

Отыскав зеленую беседку, большую и прохладную, мистер Ворт и дядя Джемс остались в ней курить и пить молочный пунш, и пригласили в свой приют старого дворецкого. Но нельзя было ожидать, что мистер Ворт останется в обществе дворецкого, и мистрис Джемс нимало не удивилась, когда он, попробовав пунш, ушел гулять так же, как и Грация, с ее кузенами. Кузены скоро скрылись из скучного сада в лес, где можно было погоняться за разною дичью и полазить по деревьям, и Грация осталась опять наедине с мистером Вальгревом.

Этот день был, может быть, самым счастливым днем ее краткой жизни, — днем невозмутимого блаженстства. Что за беда, что ее возлюбленный вслед за признанием в своей любви сказал ей, что между ними лежит непроходимая преграда? Придет время, когда мысль об этом приведет ее в отчаяние, но это время еще не пришло. Он любил ее, и в этом заключалось все счастие, какое она могла себе вообразить. Она думала о нем, как о человеке, стоящем несравненно выше ее, она отдала ему свое сердце в детском неведении, что приносит жертву. Жизнь ее была в последнее время очень хороша только потому, что он был близко от нее. Даже когда она считала его равнодушным к ней, ей было достаточно видеть его лицо, слышать его голос. Каково же было ей узнать, что он любит ее, что это высшее, почти невероятное счастье выпало на ее долю? Из всех женщин, которые обожали его — девушка с таким сентиментальным характером, как Грация, способна вообразить, что все другие женщины, встречавшиеся с ее идеалом, не могли не обожать его — из всех женщин он выбрал ее. Непостижимое снисхождение! Безумное сердце все еще замирало от восторга при воспоминании о блаженном мгновении, когда он произнес: «Грация, я люблю вас».

Что же касается мистера Вальгрева, это прогулка по запущенным цветникам и фруктовым садам, со случайными остановками для того, чтобы нарвать роз или набрать земляники на широкий фиговый лист, показалась ему тоже далеко не неприятною, хотя в его чашу наслаждения примешивалась доля горечи и сожаления. Счастливое лицо Грации даже среди роз омрачалось в его глазах страшною тенью будущего. Как ни хорош был этот день, следующий был близко. Как покинуть девушку, так горячо его любящую? Он сознавал, что это будет для него большим испытанием. Но неделю тому назад он смотрел очень легко на свое увлечение и говорил себе, что он менее кого бы то ни было способен горевать при разлуке. Хорошенькие лица были для него не новостью. Он жил между привлекательными женщинами, которые ухаживали за ним с тех самых пор, как его профессиональная карьера стала подавать надежды на богатую жатву в будущем.

«Как бы тони было, но я сказал ей правду, — думал он, глядя на оживленное лицо Грации, сиявшее величайшим счастием. — Я этим очень доволен. Какое она милое, доверчивое существо, нимало не заботится о будущем, неспособна ни на какие эгоистические расчеты, довольна только тем, что любима! Жаль, что я не придержал языка. Мне следовало бы завтра же уехать из Брайервуда. Остаться здесь все равно, что остаться на краю пропасти. Однако…» Однако он намеревался остаться и остался.

Послеобеденное время продолжалось три часа. Трубки, разговоры, пунш и сладкая дремота сократили для старших течение времени, и только когда стало заметно смеркаться, когда посвежел воздух и летний ветерок зашумел деревьями, они поняли, что незаметно подкрался вечер, и мистрис Джемс захлопотала о чае. Без чая праздник казался бы неоконченным.

К счастию, все было уже приготовлено, иначе они не успели бы напиться засветло. Сыновья мистрис Редмайн выбрали в роще удобное место, развели костер, вскипятили воду. «Матушке» осталось только заварить и разлить чай.

Все весело отправились в рощу, оглашенную голосами птиц, которым следовало бы быть соловьями, если они ими не были, и уселись на зеленой лужайке, окруженной высокими каштанами, между тем как невдалеке трещал и дымился догоравший костер.

Грация с восторгом захлопала руками.

— О, как хорошо было бы остаться здесь навсегда! — воскликнула она.

«О, как хорошо было бы остаться здесь навсегда, как хорошо было бы, если б этот день длился вечно!» — подумала она, и вдруг ей представилось, что этот блаженный день унесет с собой все ее счастие. Она впервые начала сознавать настоящее положение вещей, впервые явилось у нее предчувствие будущих страданий, разлуки, слез, смерти. Разве лишиться его не все равно, что умереть? — подумала она.

Он сел рядом с ней. Тетушка Ганна посмотрела на них подозрительно, но не заметила ничего особенного в их обращении. Очень естественно, что мистер Вальгрев любезен с Грацией, которая действительно хорошенькая девушка и на пятнадцать лет моложе его. Опасности никакой нет, решила она.

Питье чая прошло приятно, мирно, патриархально. Молодые Рейдманы и отец их ели и пили с таким аппетитом, как будто в рот ничего не брали в последние сутки. К чаю были поданы в изобилии мелкие морские раки, такие красные и хорошенькие, что хотелось нанизать из них ожерелье, — раки и сладкий пирог. Молодые Редмайны ни от чего не отказывались и были так шумно веселы в своем возбужденном состоянии, что Губерт Вальгрев и Грация могли незаметно вести тихий, неслышный для других разговор. Грация опять прояснилась и опять забыла, что жизнь не ограничился одним этим днем, забыла все, кроме того, что он был с ней.

Сумерки превращались в ночь, когда общество, уложив посуду в корзины, отправилось в обратный путь. Пока остальные собирались, мистер Вальгрев и Грация ушли немного вперед, но не скрылись из виду, так что тетушка Ганна могла видеть светлое платье своей племянницы, мелькавшее между деревьями, могла слышать ее счастливый смех. Лишь только все остальные собрались вместе и пустились в путь, как пронзительный крик огласил рощу.

— Боже праведный! Это что такое? — воскликнула мистрис Джемс. — Это голос Грации. Беги скорей, Чарли.

Оба брата бросились вперед, и один из них наткнулся на мистера Вальгрева, который возвращался, держа на руках Грацию. Голова ее лежала на его плече, лицо было покрыто смертельной бледностью.

— Она в обмороке, — сказал он. — Я не понимаю, почему она так испугалась. Мы сели на опрокинутое дерево, чтобы дождаться вас, и вдруг ехидна проскользнула между нами и проползла по ее платью. Она так испугалась, что упала в обморок.

Он тихо опустил ее на траву и положил ее голову на колени тетки. Все родные казались более испуганными, чем можно было ожидать.

— Это только обморок, — сказал мистер Вальгрев успокоительно. — Опустите ее голову на траву, и она скоро придет в себя. Сделайте одолжение, Чарли, сбегайте за водой.

Он стоял на коленях возле девушки, держа одну из ее холодных рук. Лицо ее было бледно как у мертвой, и тетушка Ганна не сводила с него испуганного взгляда.

— Для нее обморок не то что для других, — сказала она, растирая свободную руку племянницы. — Ее не легко привести в чувство. То же самое было с ней в день отъезда ее отца, и намучились же мы тогда с ней. Я думала, что она умерла. Всему причиной, как видите, ее сердце.

— Ее сердце! — воскликнул мистер Вальгрев с испугом. — Что же такое с ее сердцем?

И он поспешно положил руку на грудь девушки.

— Боюсь, что у нее есть какой-нибудь порок в сердце. Ее мать умерла от болезни сердца, пошла однажды наверх за работой и упала у лестницы. Доктор сказал, что ее сердце мгновенно перестало биться. Этот же доктор говорил, что Грация не долговечна, — слишком похожа на мать.

Он почувствовал слабое сотрясение под своею рукой. Слава Богу, сердце, так горячо, так безумно любившее его, не перестало биться. Но он так испугался, что когда Грация открыла глаза и взглянула на него, он был так же бледен, как она.

Она вздохнула долгим, дрожащим вздохом, выпила несколько ложек воды, объявила, что чувствует себя совершенно здоровою, и встала, дрожа с головы до ног.