Мэг Кэбот - Дневники принцессы

Придется, пожалуй, повнимательнее прочитать статью в сегодняшней «Пост». Триста миллионов долларов? Это больше, чем Опра Уинфри заработала за весь прошлый год. Если мы такие богачи, как вышло, что у меня в комнате стоит не цветной телевизор, а черно-белый?

Взять на заметку: посмотреть в словаре слово "эмпирический".

Неудивительно, что папа так разозлился из-за статьи Кэрол Фернандес. Когда мои дополнительные занятия закончились и мы с Ларсом вышли из школы, все вокруг было забито репортерами. Я не преувеличиваю. Можно подумать, что я убийца или еще какая-нибудь знаменитость.

По словам мистера Джанини (он вышел вместе с нами), репортеры съезжались весь день. Я заметила фургоны с эмблемами разных каналов и передач: «Нью-йоркский первый», «Фокс Ньюс», Си-Эн-Эн, «Сегодня вечером». Репортеры пытались взять интервью чуть ли не у всех ребят из нашей школы, спрашивали, знают ли они меня (наконец-то я получила хоть какую-то выгоду от своей непопулярности в школе, вряд ли репортерам удалось найти человека, который бы действительно знал, кто я такая, а с новой прической меня тем более никто не узнает). Мистер Джанини сказал, что директрисе пришлось в конце концов позвонить в полицию, потому что территория школы имени Альберта Эйнштейна – частное владение, а репортеры нарушили границы, бросают на лестницу окурки, загораживают проход по тротуару, прислоняются к Джо и все такое.

Если разобраться, самые популярные ребята из нашей школы делают все то же самое, когда околачиваются вокруг после последнего звонка, но к ним миссис Гупта почему-то никогда не вызывала полицию. Хотя, с другой стороны, их родители, наверное, платят за обучение.

Должна сказать, я теперь немного представляю, каково было принцессе Диане. Когда мы с Ларсом и мистером Дж. вышли из школы, репортеры бросились к нам, тыча в нас микрофонами и выкрикивая всякие фразы типа «Амелия, может улыбнетесь?» или «Амелия, каково это, проснуться утром обыкновенной дочерью матери-одиночки, а вечером лечь спать принцессой с состоянием в триста миллионов долларов?».

Я немного испугалась. Ответить на все их вопросы я бы не смогла, даже если бы захотела, потому что не знала, в какой микрофон говорить. Кроме того, от вспышек фотоаппаратов, которые сверкали со всех сторон прямо перед моими глазами, я почти ослепла.

Тут Ларс начал действовать. Это надо было видеть! Первым делом он велел мне ничего не говорить. Потом он загородил меня рукой и велел мистеру Дж. прикрыть меня с другой стороны. Не знаю, как это вышло, но потом мы пригнули головы и понеслись через эту толпу с фотоаппаратами и микрофонами. Следующее, что я помню, это как Ларс втолкнул меня на заднее сиденье папиного автомобиля и заскочил следом.

Вот так! Видать, тренировка в израильской армии не прошла даром. (Я подслушала, как Ларс рассказывал Вахиму, что именно там он научился обращаться с автоматом «узи». Оказалось, что у Ларса и Вахима даже есть несколько общих знакомых. Наверное, все телохранители проходят подготовку в одном и том же тренировочном лагере в пустыне Гоби.)

Короче говоря, как только Ларс захлопнул заднюю дверь, он приказал шоферу: «Гони». Тот нажал на газ. Водителя я не узнала, но рядом с ним сидел мой папа. Пока мы отъезжали – тормоза визжат, вспышки сверкают, репортеры чуть ли не на капот прыгают, чтобы сделать снимок получше, – папа небрежно так говорит:

– Ну-с, Миа, как прошел день?

О господи!

Я решила не обращать на папу внимания и повернулась, чтобы через заднее стекло помахать мистеру Дж. Но мистер Дж. совсем потерялся в лесу из микрофонов. Однако он ничего репортерам не говорил, а только махал на них руками и пытался протолкнуться к станции метро, чтобы ехать домой на поезде Е.

Тогда мне стало жалко мистера Джанини. Конечно, он наверняка целовал мою маму, но он очень славный и не заслужил, чтобы его преследовали репортеры. Я сказала об этом папе и добавила, что мы могли бы подвезти мистера Дж. до дома, но он только надулся и оттянул ремень безопасности.

– Черт бы побрал эти ремни, – пробурчал он, – вечно они мешают дышать.

Тогда я спросила папу, где я теперь буду ходить в школу. Он посмотрел на меня как на ненормальную и чуть ли не заорал:

– Ты же сама сказала, что хочешь остаться в школе имени Альберта Эйнштейна!

А я ответила, что это было до того, как Кэрол Фернандес меня разоблачила. Тогда папа спросил, в чем выражается это разоблачение. Я ему объяснила, что разоблачение – это когда кто-нибудь рассказывает на всю страну по национальному телевидению или пишет в газете и сообщает с высокой трибуны о твоей сексуальной ориентации. Только в моем случае, объясняю, речь идет не о сексуальной ориентации, а о принадлежности к королевской семье.

Тогда папа ответил, что только из-за того, что была раскрыта моя принадлежность к королевской семье, я не буду переходить в другую школу. Он сказал, что мне придется остаться в школе имени Альберта Эйнштейна, а от репортеров меня будет защищать Ларс, он будет ходить со мной на уроки.

Потом я спросила, кто же будет возить его на машине. Папа показал на нового шофера, Хэнса. Тот посмотрел на меня в зеркало заднего вида, кивнул и сказал:

– Привет.

Тут я спросила:

– Что, Ларс будет ходить за мной повсюду, куда бы я ни пошла? Что, если мне, например, понадобилось бы просто дойти до дома Лилли?

Это, конечно, при условии, что мы с ней остались бы подругами, что теперь, конечно, уже невозможно. А папа говорит:

– Ларс пойдет с тобой.

Значит, получается, что я никогда больше не смогу никуда пойти одна. Это меня вроде как разозлило. Сижу я, значит, на заднем сиденье, красная от сигнала светофора, который светит в окно, и говорю:

– Ладно, тогда вот что. Я больше не хочу быть принцессой. Можешь забрать назад свои сто долларов в день и отослать бабушку обратно во Францию. Я завязываю с этим делом.

А папа говорит усталым таким голосом:

– Миа, ты не можешь «завязать». Сегодняшняя статья решила дело. Завтра твои фотографии появятся во всех газетах по всей Америке, возможно, даже по всему миру. Все узнают, что ты Амелия, принцесса Дженовии. Человек не может перестать быть тем, кто он есть.

Наверное, это было очень не по-принцессовски, но я заплакала и плакала до самой «Плазы». Ларс дал мне свой большой носовой платок, по-моему, с его стороны это было очень мило.

Мама думает, что Кэрол Фернандес получила информацию от бабушки. Но мне как-то не верится, что бабушка могла это сделать – ну, вы понимаете, сообщить подробности обо мне в «Нью-Йорк пост». Вряд ли она стала бы это делать, особенно если учесть, что я еще так мало продвинулась в своем обучении. Вы же понимаете, после этой статьи я просто должна буду вести себя как принцесса, то есть как настоящая принцесса, но бабушка еще даже не затронула действительно важные вещи, например, мы еще не обсуждали, как со знанием дела вести спор с отъявленными противниками монархии вроде Лилли. До сих пор бабушка только научила меня, как сидеть, как одеваться, как пользоваться вилкой для рыбы, как обращаться к старшим из обслуживающего персонала дворца, как говорить «да, спасибо» или «спасибо, нет» на семи языках, как готовить «сайдкар» и кое-чему из теории марксизма.

Ну и какой, спрашивается, мне ото всего этого толк?

Но мама совершенно уверена, и ее невозможно переубедить. Папа на нее здорово рассердился, но она уперлась и ни в какую. Мама говорит, что это бабушка снабдила Кэрол Фернандес информацией и что, если папа хочет знать правду, ему достаточно позвонить и спросить ее саму.

Папа и спросил, только не бабушку, а маму. Он спросил, почему она не хочет допустить мысль, что это ее дружок проболтался Кэрол Фернандес.

По-моему, папа пожалел о своих словах сразу же, как только сказал это, потому что мама сделала такие глаза, какие у нее бывают, когда она очень, очень рассердится. Они превратились в щелочки, а губы почти совсем исчезли – так крепко она их сжала. А потом она взяла и сказала:

– Убирайся!

И голос у нее при этом был такой же, как в одном фильме ужасов про полтергейст.

Но папа и не подумал уйти, хотя формально мансарда принадлежит маме. Слава богу, что Кэрол Фернандес не указала в своей статье наш адрес, и слава богу, что мама так боится, как бы сенатор Джес Хелмс не натравил ЦРУ на социополитических художников вроде нее, чтобы отобрать у них гранты Национальной организации просвещения, что не вносит наш номер телефона в справочники, из-за этого про нашу мансарду не пронюхал ни один репортер, и мы можем спокойно заказывать на дом еду из китайского ресторана, не боясь, что в следующем номере «Экстры» кто-нибудь напишет, что принцесса Амелия обожает китайскую кухню.

Вместо того чтобы уйти, папа выдал:

– Честное слово, Хелен, твоя неприязнь к моей матери мешает тебе видеть вещи в истинном свете.

– В истинном свете? – закричала мама. – Истинная правда, Филипп, состоит в том, что…

В этом месте я решила, что лучше скрыться в свою комнату. Чтобы не слышать, как мама с папой ссорятся, я надела наушники. Этот фокус я увидела в одном сериале: так делал один мальчишка, родители которого разводились. Короче говоря, я надела наушники и стала слушать CD плеер. Сейчас мой любимый диск – последний альбом Бритни Спирс. Я знаю, что это ужасно глупо, и я бы ни за что не призналась в этом Лилли, но втайне я вроде как мечтаю быть Бритни Спирс. Как-то раз мне даже приснилось, что я – Бритни Спирс и выступаю в актовом зале нашей школы, на мне такое маленькое розовое мини-платье, и, когда я уже собираюсь выходить на сцену, ко мне подходит Джош Рихтер и говорит, как я хорошо выгляжу.

Ну разве не стыдно в этом признаться? Забавно, что хотя я знаю, что никогда не расскажу об этом сне Лилли – она обязательно приплетет сюда Фрейда и начнет объяснять, что у меня низкая самооценка или еще что-нибудь в этом роде, – Тине Хаким Баба я спокойно могла бы об этом рассказать. Тина бы меня поняла и только спросила бы что-нибудь дельное, например был ли Джош в кожаных брюках.