Жрецы поклонились и положили перед центральной статуей жертвенные дары.

Семья окружила Цезаря, словно намеревалась защитить его от злоумышленников. В первую очередь родные ограждали его от трех статуй, явно не считая их благодетельными.


Снаружи толпа разбилась на тысячи групп: остатки еды собирали со столов, пустые амфоры из-под вина — их набрались целые горы! — грузили на крепкие телеги. Добропорядочные трезвые граждане расходились по домам, однако пьянчуги, гуляки и ветреная молодежь оставались на улицах.

Кальпурния, Октавиан и Октавия ушли, а Цезарь направился ко мне, стоявшей рядом с Богудом и Бокусом.

— Друзья, я сожалею, что не смог приветствовать вас раньше, и теперь исправлю это упущение, — промолвил он. — Надеюсь, праздник доставил вам удовольствие.

— Я никогда не видел ничего подобного! — воскликнул Бокус. — Эти дни войдут в историю.

— Я надеюсь, — отозвался Цезарь. — В противном случае уйма денег выброшена на ветер. — Он рассмеялся. — Но я склонен думать, что триумфы действительно будут помнить. Разумеется, со временем люди захотят превзойти меня, устраивая еще более пышные празднества с еще более роскошным угощением. Но я был зачинателем, а первый опыт всегда сохраняется в людской памяти. — Он огляделся по сторонам. — Давайте пройдемся по улицам и посмотрим, как празднует Рим. Воздух здесь, на Форуме, несколько разрежен.

Мы покинули Форум, и тут же стало ясно, что настоящей ночной жары мы еще не ощутили. Воздух был густым и тяжелым, узкие улочки битком забиты народом. В ноздри ударил запах драгоценного фалернского: кто-то опрокинул амфору, и вино ручейком струилось между камнями мостовой. Казалось, все вокруг обожрались, перепились и теперь способны лишь буйствовать. Поскольку люди захмелели, а боковые улицы почти не освещались, ни нам, ни даже Цезарю не было надобности прикрывать лица: на нас попросту никто не обращал внимания. Это давало возможность услышать, что говорят простые люди, когда не опасаются оскорбить слух сильных мира.

— Ну и потратился он, ничего не скажешь! Должно быть, чтобы устроить эту попойку, он снова обчистил сокровищницу храма!

— Значит, говоришь, он поместил в храме статую своей египетской шлюхи? Большую статую? Бьюсь об заклад, та часть тела, что его прельщает, непременно чем-нибудь прикрыта.

— Наверное, он путается с царицей, потому что сам хочет стать царем.

— Ага. А храмы и Форумы строит, потому что насмотрелся на все такое в Александрии. Теперь старый Рим стал ему нехорош — подавай белый мрамор, как у греков.

Из-за пьяной толпы, жары и обилия запахов мне было трудно дышать. Духота сжимала мои виски, а услышанные слова наполняли тревогой сердце.

Похоже, римляне истолковывали все наихудшим образом. Почему они ополчились на Цезаря? Он печется о судьбе простого народа куда больше, чем высокородные праздные сенаторы, к которым толпа благоволит.

Все же раздался одинокий голос, заявивший, что Цезарь — великий человек и величайший полководец со времен Александра. Но на эти слова тут же последовало возражение:

— А ты слышал, что он решил поменять календарь? Ему мало быть военачальником — он возомнил себя богом, в чьей власти месяцы и дни!

Один из гуляк споткнулся и выронил чашу с вином, обрызгав Цезарю плечо.

Я схватила Цезаря за руку и сказала:

— Давай уйдем отсюда. Тут нечем дышать, и я не желаю выслушивать эту дрянь.

— Дрянь? — переспросил он. — Так оно и есть. Я услышал немало дряни, зато теперь знаю, что они думают.

Цезарь сделал знак, наша маленькая компания развернулась, и он повел нас обратно по переулкам и боковым улочкам. В их путанице он чувствовал себя вполне уверенно, а я бы здесь непременно заблудилась.

— Получается, я впустую потратил деньги, — сказал он упавшим голосом.

— Один человек тебя похвалил, — напомнила я ему.

— Один человек, — с горечью повторил он. — Один из двухсот тысяч, пировавших за мой счет.

Глава 28

На следующий день солнце освещало целую армию уборщиков, очищавших Форум и улицы Рима от мусора, накопившегося за время празднеств. Невиданные в истории города триумфы, сопровождавшиеся увеселениями, представлениями, состязаниями, боями, пирами и раздачей даров, продолжались десять дней и теперь вошли в историю вместе с именем императора, диктатора, консула Гая Юлия Цезаря. Но праздники кончились, настал новый день. Некоторые избалованные римляне, не успев отойти от одних торжеств, уже задумывались о том, какие развлечения ждут их впереди.

Цезарю не терпелось провести задуманные реформы, и послушный сенат одобрил их. Он поставил себе целью искоренить злоупотребления в государственном управлении и решил даровать римское гражданство жителям Цизальпинской Галлии — северной части Италии, давным-давно жившей общей жизнью с Римом.

Он собирался поставить вне закона все религиозные объединения (на деле представлявшие собой политические клубы и постоянно подстрекавшие к бунтам против установленного порядка), за исключением еврейских, поскольку иудеи держались в стороне от политики. Он намеревался вполовину уменьшить количество бездельников, получавших от государства хлебное пособие, а также навести порядок в колониях за пределами Рима. Он отдал приказ свести основные положения права в единый кодекс, поскольку законы, существовавшие в виде сотен различных документов, трудно использовать на практике. Были задуманы преобразования по ряду частных вопросов, очень важных для римлян, хотя едва ли понятных чужакам. И это лишь начало грандиозных планов Цезаря.

— Знаешь, — сказал он как-то вечером, явившись на виллу прямо из сената, — я велел механикам разработать три проекта, которые изменят мир. — Увидев на моем лице скептическое выражение, Цезарь поспешно исправился: — Ну, один из них обязательно изменит мир!

Он опустился на колени и стал со скрежетом царапать кинжалом по полу, набрасывая чертеж.

— Смотри! Пелопоннес в Греции — почти остров, с материком его соединяет лишь Коринфский перешеек. Так вот, представь себе, как можно помочь судоходству, если прорыть через перешеек канал и полностью отделить Пелопоннес. Волны там такие бурные, что корабли перетаскивают через перешеек волоком, лишь бы не огибать полуостров. Но если соединить Эгейское и Ионическое моря…

— Но там невозможно прорыть канал, — возразила я. — Перешеек, как и почти вся Греция, это сплошной скальный массив.

— Каналы изменили Египет! — стоял на своем Цезарь. — Разве твоя страна процветала бы так, как сейчас, не будь каналов, соединяющих Александрию с Нилом?

— В Египте почва песчаная, — заметила я, — а в Греции каменистая. Лучше расскажи про другие проекты.

— Уж и помечтать нельзя! — рассмеялся Цезарь. — Ладно, слушай. Другой план таков: я хочу осушить Понтийские болота и сделать эту территорию пригодной для земледелия. На данный момент там бескрайние комариные топи.

— И твои механики считают задачу осуществимой?

— Они надеются.

— Но это не все идеи. Что еще?

— Я пророю новый канал для Тибра. Вернее, два новых канала. Один соединит Тибр с рекой Анио, так что суда смогут добираться до Таррацины. А в Риме я отведу речное русло на запад, на равнину Ватикана. Тогда все, что сейчас происходит на Марсовом поле, можно будет перенести в Ватикан, а само Марсово поле застроить. Я хочу возвести там гигантский храм Марса — он так милостив к Риму. И я хочу, чтобы это был самый большой храм в Риме. Нет, во всем мире!

Его глаза сверкали от возбуждения. Таким я не видела Цезаря со времен Египта. Грандиозные невероятные планы переполняли его и вдыхали в него жизнь, в отличие от политического болота Рима.

Рим был необходим Цезарю как источник и средоточие сил. Однако я не могла не заметить, что Рим высасывал из него силы и энергию, делавшие его победителем. Вдали от Рима Цезарь совершал великие деяния, а пребывание здесь угрожало упадком.

— Расскажи мне о твоих планах подробнее, — попросила я. — Уверена, у тебя их гораздо больше. Ты не хочешь выкладывать все разом, а намерен раскрывать один за другим, как выкатывают клетки с животными на арену цирка.

На мгновение на лице Цезаря появилось непроницаемое выражение. Он явно колебался, стоит ли делиться со мной сокровенным. Но он доверял мне, и ему очень хотелось поговорить о своих проектах — словно изреченная мысль уже обретает реальность. Он растянулся на полу, положив руки под голову, словно лежал не на каменной плитке, а на травянистом лугу.

— В мирное время появляется возможность осуществить самые дерзкие замыслы, — сказал он. — На войне добывают главный трофей — мир, позволяющий плодотворно работать.

— Насколько я знаю, кое-кто из твоих сограждан боится мира и того, что ты собираешься предпринять в мирное время, — ответила я, вспоминая разговоры в римской толпе.

— Они боятся меня, потому что не доверяют победоносному военачальнику, — сказал он. — Когда сражения позади, победители обычно срывают с себя маски доброжелательности и дают волю властолюбию и мстительной жестокости. Людям трудно поверить, что я не из той породы. Но со временем они убедятся в этом и поймут, кто есть кто.

— Со временем? А ты уверен, что это время тебе отпущено? — непроизвольно вырвалось у меня.

Во мне говорил страх — опасение за его и свое будущее. Моя слабость.

— Никто не станет убивать меня, — ответил он, произнеся вслух это страшное слово. — Не потому, что я так уж любим. Просто все знают, что с моей смертью воцарится хаос. Нет никого, кто способен занять мое место и сдержать волны новой страшной гражданской войны.

Он был прав, конечно. Но заглядывают ли люди так далеко вперед? Будь оно так, скольких бед удалось бы избежать.