Вскоре в помещение вошел представительный мужчина, за которым следовал раб с серебряным подносом, полным пурпурных ягод.

— Для меня высокая честь представить мой скромный рассказ о войне перед теми, кто видел описываемые события воочию, — сказал он. — Если мною допущены неточности, прошу вас, ваши величества, не стесняться и указывать на ошибки. Они вполне возможны, ибо, как известно всем присутствующим, меня там не было.

Он кивнул нам, оглядел собравшуюся компанию, шагнул вперед и начал декламировать:

— «Bello Alexandrino conflato Caesar Rhodo atque ex Syria Ciliciaque omnem classem arcessit: Creta sagittarios, equites ab rege…»

Цезарь нахмурился, сознавая, что и мне, и Птолемею трудно уследить за латинским повествованием. Однако я хотела, чтобы Гиртий продолжил: это давало мне возможность присмотреться к присутствующим, забыв о ежеминутной готовности отвечать на вопросы или произносить речи.

Увы, моему желанию не суждено было сбыться.

— Прошу прощения, — произнес Цезарь, подняв руку. — Боюсь, наши царственные гости не искушены в латыни. Полагаю, они гораздо лучше поймут рассказ на греческом языке.

— Ах да, конечно. — Гиртий закрыл глаза и вернулся к началу: — Когда вспыхнула Александрийская война, Цезарь призвал все флоты с Родоса, из Сирии и Киликии. С Крита он призвал лучников, а кавалерию…

Ягоды переложили в маленькие многоцветные стеклянные блюда. Многоцветное стекло делали у нас в Александрии. Интересно, кто выбрал эту изысканную посуду — Цезарь или Гиртий?

Отведав ягоды, я нашла их слишком терпкими.

— Весьма многолюден, ремеслами славен, товарами всяческими изобилен и зданиями дивными изукрашен сей город… — монотонно вещал Гиртий.

Мне трудно было следить за его речью, ибо мысли мои блуждали. Порывы легкого ветерка приносили из открытого сада густой, чуть сладковатый запах незнакомых растений.

Неожиданно Октавиан зашелся в приступе кашля, и только тогда я догадалась, что его утонченная хрупкая красота может быть признаком недуга. Гиртий вежливо остановился и лишь после того, как юноша совладал с кашлем, продолжил:

— Однако случись мне доказывать, что мужи сего города благородства исполнены, и не склонны к предательству, и коварству не родственны, вряд ли в том преуспел бы я…

— Я протестую! — воскликнул Птолемей. — Почему ты так говоришь?

— Я думаю, Гиртий имел в виду, что… — начал Цезарь.

— Нет, пусть Гиртий сам скажет! — уперся Птолемей.

Гиртий огляделся по сторонам в поисках помощи.

— Но ведь всем хорошо известно, что александрийцы ненадежны и склонны к мятежам. Даже в мирное время горожане устраивают бунты по любому поводу. Разве это неправда? — Он обратился ко мне.

— Да, — вынужденно признала я. — Нашим народом трудно управлять, а с тех пор как они низвергли (о, как ненавистно мне это проклятое слово!) Птолемея Десятого, толпа стала еще более буйной и непредсказуемой. В годы моего детства город взбунтовался из-за того, что один римлянин случайно убил кошку, а к моему восшествию на трон дело обстояло еще хуже. У меня фактически отобрали престол, и Цезарю пришлось прибегнуть к оружию, чтобы усмирить мятежную чернь, не признающую никакой власти. Правда, его власть она признала.

— Иными словами, — уточнил Брут, — Цезарь прибыл, чтобы навязать жителям Александрии то, чего они вовсе не желали?

— Не нужно представлять их свободолюбивыми героями, — сказала я. — Напомню: эти люди коварно убили своего благодетеля Помпея, искавшего у них убежища. Предатели, попирающие все нравственные законы.

— Помпея убил не народ, а кучка придворных интриганов, — не унимался Брут.

— При полной поддержке народа, — настаивала я.

К сожалению, Брут судил о вещах абстрактно. Чтобы понять ситуацию, нужно было вырасти в Александрии.

— И в эту кучку интриганов входили члены царской семьи, один из которых расстался с жизнью, а другая пройдет пленницей во время триумфа, — заявила Сервилия, качая головой так, что ее огромные жемчужные серьги двигались в такт движению.

Взгляд Цезаря остановился на них, и голос его смягчился.

— Я вижу, ты по-прежнему радуешь себя сокровищами Британии, — сказал он.

Брут опустил взгляд на блюдо с тутовыми ягодами и умолк.

— Это правда, что ты вторгся в Британию из-за любви Сервилии к жемчугам? — спросила Октавия.

Ее вопрос был поставлен прямо и, кажется, звучал без особого ехидства, но все равно вызвал досаду.

— Кто распускает столь нелепые сплетни? — воскликнул Цезарь. — Когда люди прекратят распространять обо мне оскорбительные толки?

— Я… я тут ни при чем, люди говорят, — зачастила Октавия, и голос ее дрогнул.

— Так нечего повторять за ними всякий вздор! — отрезал Цезарь, едва сдерживая гнев. — Я никогда не начал бы военную кампанию в угоду чьему-то тщеславию, включая мое собственное. Боги мои! За кого ты меня принимаешь? Если я вторгся в Британию, то лишь по велению Рима, в интересах Рима, во славу Рима!

Брут открыл рот, собираясь сказать что-то, но передумал и поджал губы.

Ворвался жаркий порыв ветра, за ним последовали дальние раскаты грома. Бумаги Гиртия зашуршали. Он пытался продолжить чтение, но близкий раскат грома заглушил его голос.

— Друзья мои, — сказал Цезарь, — может быть, нам лучше прекратить чтение, чтобы вы успели вернуться домой, пока не разразилась гроза? Летние грозы бывают буйными.

Все поспешно встали и рассыпались в благодарностях хозяину дома. Один за другим они стали прощаться и со мной: Октавия и Октавиан — по-доброму, Брут и Сервилия — сухо. Октавиан сказал, что он будет рад показать мне достопримечательности или ответить на любые интересующие меня вопросы. Я поблагодарила его и заверила, что непременно к нему обращусь. Кашляя, он направился к выходу в сопровождении Агриппы.

Остались Птолемей, Гиртий и я.

Дорогой Гиртий, благодарю тебя за чтение, — сказал Цезарь. — Мои слуги доставят тебя и Птолемея домой в носилках, а я позабочусь о благополучном возвращении царицы.

— Но… — попытался возразить Птолемей.

— Отправляйся с ним, — сказала я. — Буря может разразиться в любой момент.

Мои слова подчеркнул мощный громовой раскат.

Мы остались в комнате вдвоем; Кальпурния, должно быть, поднялась наверх. Порыв ветра, принесший сорванные с ветвей листья, с такой силой хлопнул дверями, что створка отколола от стены часть сине-зеленой фрески с изображением морского побережья. Полоски молний расчертили небо и озарили сад, окружив статуи голубоватым свечением.

Я поежилась, чувствуя, что в мантию этих жарких порывов ветра, словно в кокон, заключен холод. Никогда прежде я не видела настоящих молний, хотя на монетах Птолемеев изображался орел с молниями в когтях — символ мощи.

Цезарь стоял рядом, глядя на меня.

— Спасибо за ужин, — сказала я. — Он был…

— Неприятным, — закончил он за меня. — Но необходимым. Теперь все увидели друг друга, познакомились, любопытство удовлетворено.

Зачем ты пригласил Брута? Он не из твоей семьи.

— Да, не из моей, несмотря на идиотские слухи о том, будто он мой сын! — Цезарь поморщился. — Хотя, признаюсь… будь у меня взрослый сын, я хотел бы видеть его похожим на Брута.

— Почему?

Брут показался мне слишком суровым и прямолинейным, ему явно не хватало живости и человечности.

— Он чист душой, что по нынешним временам редкость. Ты можешь быть уверена в том, что внутри Брут таков же, как и снаружи.

— Допускаю. Однако то, что я вижу снаружи, вовсе не радует и отбивает всякое желание знакомиться с тем, что внутри.

— О, если захочет, он умеет быть очаровательным, — сказал Цезарь.

— Очевидно, сегодня вечером желания у него не было. А что ты имел в виду, говоря о слухах, будто он твой сын?

— Некогда, очень давно, мы с Сервилией любили друг друга.

— Так вот почему Брут испытывает к тебе неприязнь!

— Нет, дело не в этом. Он слишком высок духом, чтобы позволить столь низменной причине повлиять на его поведение. По моему разумению, он не может простить мне того, что я помиловал его за присоединение к силам Помпея. А он присоединился к Помпею, движимый верностью идеалам республики, хотя самого Помпея ненавидел, поскольку тот убил его отца.

— Да, этот человек весьма непрост, — промолвила я. — Не хотелось бы мне иметь такого сына. Молись богам, чтобы Цезарион ни в чем не походил на Брута.

— Дорогая Клеопатра, я молю богов о том, чтобы наш сын не походил ни на кого. Зачем ему быть чьей-то копией?

— Однако ты сказал, что он — истинный ты, — напомнила я. — Что ты имел в виду?

— Точно не знаю, — медленно произнес Цезарь. — Взглянув на него в первый раз, я словно потерялся и не вполне отдавал себе отчет в том, что вижу. Боюсь, что иметь ребенка — значит стать заложником судьбы.

— Мы все таковы.

— Легче отвечать за себя, чем за другого.

Глава 25

Я хотела ответить, но страшный раскат грома сделал разговор невозможным. Дом содрогался, деревья снаружи гнулись, их толстые ветви хлестали вверх и вниз, а струи воды молотили по земле, словно град метательных копий. Я выросла в убеждении, что наш египетский климат мягок и приятен, но по-настоящему оценила это, только ощутив ярость римской грозы.

Цезарь положил руку мне на плечо, и я молча прислонилась к нему. До этого момента я и не осознавала, какого напряжения сил стоил мне ужин и как я устала. Теперь гости ушли, но Кальпурния находилась наверху и наверняка напрягала слух, силясь понять, что мы делаем. Что ж, на ее месте я поступила бы так же.

Наконец гроза поутихла, а дождь продолжал лить. Некоторые участки сада оказались затопленными, и из открытых дверей теперь проникал густой запах сырой земли. Раскаты грома удалялись, молнии еще разрывали облака, но все дальше и дальше. Почти полная луна вырвалась из плена чернильных грозовых туч и залила мокрую листву, скамейки и раскисшие лужайки своим таинственным светом.