— Ха-ха-ха! — смеялся Помпей. — Право зависит от того, кто его трактует.

— Значит, ты тоже собираешься стать ученым? — вежливо спрашивал сидящего рядом со мной мальчика Феофан. — Поэтому и пришел вместе с отцом?

Проклятие! Теперь я не могла расслышать, о чем говорили отец и Помпей, а это было чрезвычайно важно. Я пыталась отрешиться от раздававшихся рядом слов, но безуспешно.

— Нет, — сказал мальчик, заглушая голоса царственных собеседников. — Хотя я люблю ботанику и животных. Больше всего меня занимает самое сложное животное на свете: человек. Я хочу изучать его, поэтому стану врачом.

— А как тебя зовут? — спросил Феофан, как будто и в самом деле заинтересованный. — И сколько тебе лет?

— Олимпий, — ответил мальчик. — Мне девять лет, летом исполнится десять.

«Тише!» — мысленно приказывала я.

Но Феофан продолжал задавать вопросы. Живет ли мальчик вместе с отцом в Мусейоне? Какой именно раздел медицины его привлекает? Как насчет фармакопеи, науки о лекарствах? Она соединяет знания о растениях и врачевание.

— О да, — говорил Олимпий. — Я надеялся, что смогу спросить кого-нибудь из вас о «безумном меде». Собственно говоря, ради этого я сегодня и пришел. То есть, конечно, уговорил отца взять меня с собой.

С лица Феофана сошла улыбка.

— «Мед безумия» — meli maenomenon. Только не расспрашивай о нем Помпея, его до сих пор печалит это название. Видишь ли, область вокруг Черного моря, где правил Митридат, как раз известна этим ядовитым медом. Некоторые из его союзников разложили соты по пути следования наших войск. Наши люди отведали их, и мы потеряли много солдат. Много.

Он покачал головой.

— Но зачем же вы его ели, если знали, что он ядовит?

— Мы не знали. Мы поняли все только потом. По-видимому, пчелы пьют нектар тамошних азалий, и в нем содержится некое вещество, отравляющее мед. Само растение ядовито, недаром местные жители называют его «проклятием коз», «убийцей ягнят» и «губителем стад». Нам следовало принять это к сведению.

— А как же пчелы? Убивает ли яд и их? — спрашивал Олимпий.

— И Цезарь попытался провести в сенате решение, — говорил Помпей, — чтобы Египет…

— И ты тоже, друг!

Отец шутливо погрозил пальцем, как будто все это очень забавно, а вовсе не угрожающе; как будто Помпей — его добрый товарищ, а не стервятник, пытающийся нас съесть.

Помпей обезоруживающе улыбался.

— Верно, верно, но…

— Нет, на пчел яд не действует, — сказал Феофан.

— Доброкачественный мед смешивается с плохим, — присоединился к обсуждению Варрон. Теперь отдаленные голоса никак не могли заглушить их беседу, и я перестала прислушиваться. — Похоже, ядовита только часть сот.

— Но ни на вид, ни на вкус порченого меда не отличить? — уточнил Олимпий с серьезным видом настоящего лекаря.

— Он может быть немного потемнее или пожиже, — отозвался Феофан. — Но не настолько, чтобы каждый мог это почувствовать.

— Зато, — добавил Варрон, — действие этого весеннего меда ощутил каждый. Солдаты почувствовали головную боль и звон в ушах, потом их тела стали неметь, им начали чудиться какие-то тоннели, ведущие к свету. Так говорили те, кому удалось выжить. Следующая стадия — рвота, потом беспамятство и бред. — Он выждал драматическую паузу. — Пульс замедляется, лица синеют…

— Ух ты!

Это произвело впечатление даже на Олимпия, которого, казалось, нелегко поразить.

— А ты знаешь, что войска Ксенофона тоже пали жертвой той же самой напасти? Четыреста лет тому назад! Тысячи отравившихся, в той же самой местности. Мы, историки, занимаемся такими данными, — говорил Варрон. — Теперь, когда я здесь, мне бы хотелось ознакомиться с некоторыми свитками вашей прославленной библиотеки, где собраны все записанные людьми знания. — Он обратился уже не к мальчику, а к моему отцу. — Правда? Говорят, в здешней библиотеке полмиллиона томов?

Отец прервал свою беседу с Помпеем — разговор, так занимавший меня. Конечно, «мед безумия» — интересная тема, но еще интереснее завещание, согласно которому Египет должен отойти к Риму. Неужели один из наших предков на самом деле совершил такое? Спаси нас, Исида!

— Что? — Отец сложил ладонь чашечкой и приложил к уху.

— Я спросил, неужели правда, что в твоей библиотеке целых полмиллиона свитков? — прокричал Варрон.

Мои сестры вновь закатили глаза в связи с очередным проявлением римского невежества.

— Так говорят, — сказал отец.

— Да, это правда, — подтвердил Мелеагр. — Там действительно хранятся все когда-либо написанные манускрипты. Во всяком случае, все те, что достались Птолемеям.

— Причем, — добавил отец, — у нас находятся главным образом подлинники. Если мы приобретаем документ, то снимаем с него копию и отсылаем прежнему владельцу.

— Слава Александрии! — с улыбкой воскликнул Помпей.

— Может быть, нам устроить экскурсию? — спросил отец. — Завтра, если благороднейший император не против?

Не успел Помпей ответить, как раздался трубный зов, и столовые приборы заменили на еще более великолепные. Теперь подали основные блюда, и среди них немало угощений, не знакомых даже царским детям — я никогда их не пробовала.

Морские ежи в листьях мяты… угорь, запеченный в листовой свекле… хурма… грибы и сладкая крапива… фригийский овечий сыр… родосский изюм… сладкий десертный виноград. Все вокруг повторяли названия блюд. Подали и медовые лепешки, что оказалось неудачным выбором: Помпей и его сподвижники отодвинули их, поскольку медовый запах вызывал у них неприятные воспоминания. Напрасно отец заверял их, что это лучший мед из Коса.

Вино лилось в изобилии, к разным блюдам разные сорта: египетские красное и белое, прославленное вино Тасоса с яблочным ароматом и самое сладкое — прамнианское.

— Его делают из почти высушенного винограда, — пояснил Варрон и причмокнул губами, осушив чашу. — Это так концентрирует сладость, что… ммм… — Он снова причмокнул.

Мне вино подали таким разбавленным, что я не могла почувствовать и оценить разницу, но все равно кивнула.

Жаль, что и отцу не добавляли в вино воды; отчасти из-за волнения, он пил чашу за чашей, и на лице его появилась странная полуулыбка. Он стал фамильярно клониться в сторону Помпея, а потом — я никогда этого не забуду! — вдруг послал за своей флейтой и решил сыграть на ней. Да! Чтобы развлечь дорогих гостей, как он пояснил. И поскольку он был царем, никто не смел возразить и сказать, что так поступать ни в коем случае нельзя.

Мне очень хотелось предостеречь его, но я тоже не осмелилась и вынуждена была молча наблюдать, как слуга подал флейту, а отец сошел с ложа и нетвердым шагом направился на открытое пространство, чтобы все могли его видеть.

Я взирала на него в ужасе, со стыдом и смущением, а римляне вытаращились на царственного артиста. Он сделал глубокий вздох, чтобы наполнить легкие, потом поднес инструмент к губам и принялся наигрывать мелодию. Звук получался негромкий, но в зале воцарилась такая глубокая тишина, что каждая нота дрожала в воздухе.

Олимпий повернулся и взглянул на меня с жалостью, но не презрительно, а сочувственно. Мне же хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть сего недостойного зрелища. Царь выступал как уличный музыкант — или как обезьянка для своего хозяина.

И виной всему вино, именно вино! В тот момент я поклялась, что никогда не позволю вину одолеть меня. Кажется, я сдержала клятву, хотя Дионис и сок его лоз доставляли мне немало горестей.

Неожиданно один из римлян засмеялся, и это произвело тройной эффект: вскоре смеялся даже Помпей, а потом взревел от хохота весь зал. Бедный отец воспринял это как знак одобрения своему искусству, поклонился и даже — ох, вот настоящий позор! — исполнил короткий танец.

Что он там мне говорил?

«Изволь вести себя наилучшим образом. Мы должны всеми способами убедить его в том, что пребывание нашего рода на египетском престоле наиболее выгодно для Рима».

Как мог он забыть о своей собственной миссии и об опасности, угрожавшей Египту? Неужели сила вина так велика?

Когда мой отец нетвердым шагом направился обратно к своему месту, Помпей погладил подушку, как будто царь был ручным зверьком.

— Римляне считают танцы перед публикой постыдным занятием, — прошептал, склонившись к моему уху, Олимпий. — Для тех, кто так делает, у них есть обидные прозвища.

Зачем он говорил это? Чтобы мне стало еще хуже?

— Знаю, — холодно ответила я, хотя на самом деле ничего не знала.

«Мы должны всеми способами убедить его в том, что пребывание нашего рода на египетском престоле наиболее выгодно для Рима. Мы, Птолемеи».

Береника и старшая Клеопатра лишь глазели по сторонам; от этих Птолемеев проку не было никакого. Почему они ничего не сделали, ничего не сказали, чтобы предотвратить позор?

«Сегодня вечером ты должна вести себя как царевна… с достоинством… Какое очаровательное дитя…»

Может быть, я еще могу что-то предпринять? Помпею я, кажется, понравилась, он сразу отметил меня своим вниманием.

Я сошла с табурета и направилась к нему. Он возлежал, опираясь на локоть, и когда я подошла поближе, то увидела: вино подействовало и на него. Взгляд его слегка блуждал, к лицу приклеилась нетрезвая улыбка. На его запястье поблескивал широкий золотой браслет, по которому он рассеянно пробегал пальцами.

— Император, — сказала я, заставив себя ощутить золотой обруч на лбу, напоминающий о моем царском происхождении, — в Александрии есть много интересного помимо пиршественного зала или музыки. Завтра, при дневном свете, позволь показать тебе наши чудеса: маяк, усыпальницу Александра, Мусейон и библиотеку. Ты согласен?

Одна сторона его рта приподнялась, когда он одарил меня кривой улыбкой.