— А каково состояние оросительных каналов и водохранилищ? — Вопрос был обращен к чиновнику, ведавшему ирригационными сооружениями.

— Они в приемлемом состоянии, — сообщил он. — В эти два года Нил не преподносил нам сюрпризов — ни засухи, ни наводнений, что позволяло вовремя проводить необходимые ремонтные работы. Правда, в последнее время происходит усиление наносов и, как следствие, засорение каналов. Этим необходимо заняться.

— Тут все взаимосвязано: без полноценного орошения нам не видать хороших урожаев, а без денег, вырученных за урожай, невозможно поддерживать в порядке оросительную систему. Как насчет налогов?

— Ввозные пошлины собраны, как обычно, — сказал главный мытарь.

— Прибыли возросли, — добавил Эпафродит. — Неожиданно возник повальный спрос на оливковое масло. Не знаю уж, что люди с ним делают в таком количестве — ванны, что ли, принимают?

— А какое нам до этого дело, если они платят пятидесятипроцентный налог? — отозвался мытарь.

— И то правда, — подтвердил Мардиан. — Похоже, в наше время вырос спрос на качественный товар. Раньше простой люд довольствовался льняным маслом, теперь же подавай им оливковое. На что тут жаловаться?

— Уж если кто и жалуется, то не я, — хмыкнул сборщик податей.

— Большие празднества в честь Сераписа привлекли множество народу, — неожиданно подал голос жрец. До сего момента он молчал, так что я забыла о его присутствии. — И число паломников к Исиде в последние два сезона сильно возросло. Возможно, это некий знак.

— Я думаю, — сказал Эпафродит, — что люди устают от обыденности и обращаются к богам. Мистерии, таинства Исиды, Митра — восточные ритуалы находят все новых почитателей.

— Но не иудаизм, — отметил Мардиан. — Ваши законы и правила слишком особенные. Присоединиться к вам чрезвычайно сложно.

— Да, — согласился Эпафродит. — И это сделано намеренно. В отличие от прочих мы не хотим, чтобы наша вера сделалась всеобщей. Не хотим даже, чтобы наших единоверцев стало слишком много. Когда что-то слишком разрастается, усиливается и возвеличивается, оно поневоле меняется и становится не тем, чем было изначально.

— Так произошло с римлянами, — подхватил верховный жрец. — Когда Рим был всего лишь городом, все знали, что его гражданам присущи скромность, строгие принципы и высокие устремления. Но взгляните, какими они стали сейчас, подчинив себе большую часть обитаемого мира!

— Да, и наш Бог предвидел эту опасность, — промолвил Эпафродит. — Он сказал: «Берегись, чтобы ты не забыл Господа, Бога твоего… когда будешь есть и насыщаться, и построишь хорошие домы и будешь жить [в них], и когда будет у тебя много крупного и мелкого скота и будет много серебра и золота, и всего у тебя будет много, — то смотри, чтобы не надмилось сердце твое и не забыл ты Господа, Бога твоего, и чтобы ты не сказал в сердце твоем: моя сила и крепость руки моей приобрели мне богатство сие. Если же ты забудешь Господа, Бога твоего, то свидетельствуюсь вам сегодня, что вы погибнете»[1].

— Неудивительно, что вы не привлекаете много новообращенных, — заключил жрец Сераписа. — Наш бог гораздо более реалистичен в плане человеческих слабостей. Не говоря уж об Исиде, чье милосердие беспредельно.

— Мы ожидаем мессию, призванного осуществить волю нашего Бога, — сказал Эпафродит.

— О, все ожидают Спасителя — золотое дитя, — вздохнул Мардиан. — Я как-то составил список этих Спасителей из всех известных мне верований. Кого там только нет. Некоторые, например, верят, будто это женщина, родом с Востока. По моему разумению, дело тут вот в чем: все мы сознаем несовершенство мира и полагаем, что его следует улучшить. Мы понимаем это, но осуществить, увы, не в силах. Тогда мы думаем: «О, если бы явился таинственный Спаситель и помог нам…» — Мардиан пожал своими округлыми плечами, и бахрома его туники качнулась. — Но пока он не явился, нам следует трудиться самим.

— Вы прекрасно потрудились в мое отсутствие, — сказала я. — Каждый из вас заслуживает похвалы. Ни у одного правителя нет сановников лучше.

Мысленно я решила, что все они должны быть вознаграждены по заслугам и удостоены подобающих почестей.

Неожиданно я почувствовала такую усталость, что едва могла держать голову. Но главное я уже выяснила: в Египте все хорошо.

Глава 2

На следующее утро, пока свежий воздух гавани вливался в мою комнату и отраженный свет играл на стенах, я пробудилась ото сна, в котором видела себя погрузившейся на морское дно: ноги и руки опутывали водоросли, волосы запутались в ветвях кораллов. В первый миг после пробуждения я пробежала рукой по волосам, чтобы освободить их, и очень удивилась, обнаружив, что они в этом не нуждаются. При всей своей странности сон был очень реалистичным.

Потянувшись, я ощутила легкое прикосновение полотняных простыней, более тонких, чем в Риме. Сон подействовал на меня благотворно, и самочувствие мое заметно улучшилось.


Я велела Хармионе и Ирас распаковать дорожные сундуки и послала за Олимпием. Мне требовались советы врача и по поводу моего собственного состояния, и по поводу здоровья Птолемея, которого продолжал мучить кашель. Путешествие брат перенес тяжело; мы оба доставили немало хлопот нашим спутникам. Правда, вчера Птолемей весь день пропадал в садах, но мне казалось, что вид у него по-прежнему больной. Однако причиной тому могла быть усталость, и я очень надеялась услышать от Олимпия именно это.

Но когда Олимпий вошел в мою комнату после утреннего осмотра Птолемея, его улыбка выглядела очень натянутой.

— Наш дорогой… — начал он, и я поняла, что дело плохо.

— Что с ним? — перебила я Олимпия, не желая выслушивать предисловия. — Что с ним неладно?

— Я прослушал его грудь, велел ему прокашляться, посмотрел мокроту. Прощупал позвоночник, суставы, изучил цвет выделений. То, что я увидел, мне не понравилось.

— И что же ты увидел?

— Застой и гниение легких. Чахотка.

И все из-за проклятого Рима! Этот римский холод, морозы, сырость…

— Такое бывает и в других местах, не только в Риме, — сказал Олимпий, как будто прочел мои мысли. — В Египте тоже немало случаев гниения легких.

— Но Рим все усугубил.

— Может быть, и нет. Но теперь Птолемей вернулся домой. Люди приезжают в Египет за исцелением.

— Как ты думаешь, может он выздороветь?

— Я не знаю, — ответил он. — Если бы ты была мне не другом детства, а лишь царицей, я, как придворный лекарь, стал бы заверять тебя в его непременном излечении. Но ты Клеопатра, а я Олимпий, и потому скажу откровенно: опасность велика.

— О боги! — вырвалось у меня. Потерять еще и Птолемея — это слишком тяжело для меня одной. — Понимаю…

— Лекарств от такого недуга не существует, но надежда все-таки есть. Мы позаботимся о том, чтобы он постоянно был в тепле, как можно больше времени проводил на солнце, много отдыхал и дышал свежим воздухом. Подождем, посмотрим на его состояние. Возможно, осенью нам придется отправить его в Верхний Египет, где всегда тепло, солнечно и сухо.

Я понурилась. Птолемей так рвался домой, и легко ли мне будет отослать его снова?

— Значит, быть посему, — пробормотала я, а когда подняла голову, то увидела, что Олимпий внимательно ко мне присматривается. — В чем дело?

— Ты изменилась, — сказал он не сразу.

— В чем?

— Похудела, — сказал Олимпий. — Что-то в тебе выгорело. Будь ты из золота, я бы сказал, что металл облагородился, стал чище. Тебе очень идет. Ты воистину прекрасна. — Он попытался рассмеяться. — Красота — полезное качество для царицы.

— Я жду ребенка, — сообщила я.

— Я догадался. И совершенно очевидно, что эта беременность для тебя очень трудна. И для твоей души, и для тела.

— Я чувствую себя нехорошо.

— Тебя это удивляет? А почему? Ситуация ужасная. Цезарь умер, и не просто умер, а убит. Ты лишилась покровителя и защитника, зато осталась с ребенком, который никому не нужен.

— Он нужен мне.

— Ребенок появится, но подходящей истории, чтобы преподнести ее народу, нет. Амон исчез. По крайней мере, в человеческом воплощении.

Его слова звучали жестоко, но он говорил честно и смело.

— Прости, — добавил, помолчав, Олимпий. — Мне, конечно, жаль, что с Цезарем случилось такое, но…

— Я знаю, ты не любил его. Никогда не любил, однако и не притворялся.

— Его нельзя не оплакивать, ибо Цезарь, вне зависимости от моего к нему отношения, подобного конца не заслужил, — заявил Олимпий. — Он был великим человеком, спору нет. Просто я всегда считал, что он тебя не ценит. Ты досталась ему слишком легко, и я боялся, что он не станет дорожить тобой так, как ты того достойна.

— Я думаю, он пришел к этому со временем.

— Что ж, только вот время его истекло. И мне жаль.

— Спасибо тебе. — Я помолчала, потом сменила тему: — Я чувствую себя не лучшим образом не только в душе, но телом. Боюсь, со мной что-то не так. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь.

Он прослушал меня со всех сторон, проверил пульс, прощупал шею и лодыжки, несколько раз сжал мои ребра, повертел ступни, выслушал все мои жалобы и наконец объявил:

— Никаких признаков серьезного недуга, которые нельзя было бы объяснить последствиями перенесенного нервного потрясения, я не обнаружил. Пойдем прогуляемся по моему новому саду. Точнее, по твоему саду — ведь я насадил его на дворцовой территории. Пройдемся, и я немного поучу тебя врачеванию.

Легкий воздух снаружи был насыщен ароматами позднего цветения декоративных фруктовых деревьев, а пробивавшиеся сквозь их листву солнечные лучи рисовали на зеленых лужайках причудливые узоры света и тени. Газоны и клумбы разительно отличались от сада на вилле Цезаря. Белые цветы, усыпавшие здешние лужайки, словно подмигивали, приглашая знатных гостей расстелить на траве скатерть и устроить пирушку.