— Я не из таких, как Алекс, — сухо сообщил мне Шон. — Я взламываю, а не взрываю. Но у меня есть определенный круг криминальных знакомств. Это мое наследство так же, как гребаный особняк и отцовская псина. Деньги не пахнут, они — всего лишь деньги, на которые можно и атомную бомбу купить, и университет кибернетики основать. Так что не жалуйся. Все, что нам в этом мире достается, имеет определенную цену. Ты можешь решить для себя только одно: сваливаешь ли ты через две недели отсюда, или сдаешь гребаный билет.

Под действием обезболивающего и снотворных Шон уснул, а я набрала питерский номер мамы. И впервые призналась где и с кем живу.

— Я не смогу вернуться сейчас. Так получилось… Знаешь, здесь есть один молодой человек, и у него проблемы, и я должна остаться. Прости.

А дальше последовал подробный рассказ, в котором я старалась не выдать родной матушке, что встречаюсь с преподавателем, и уже полтора года. У нее с моими бойфрендами отношения как-то не складываются, не усугубляем… Так и не выведав у меня достаточное количество подробностей, мама сухо свернула разговор и положила трубку. Но только я последовала ее примеру, как телефон снова ожил. Алекс.

— Привет, Карина.

— Привет, — улыбнулась я в трубку.

— Как у тебя дела?

— Шон ранен, — мрачно сказала я.

— Оу… — и затяжное молчание. — Серьезно?

— Доктор говорит, что нет. Он не в больнице, здесь остался.

— Ясно. А ты сама как?

— А сама я сдаю билет.

— Хм.

— Что хм?

— У меня тоже плохие новости, Карина, — со вздохом произнес он.

— Что такое? — в моей голове пронесся ураган вариантов. Один хуже другого.

— Твой отец попал в реанимацию с подозрением на микроинфаркт.

Ту ночь просидела на крыльце, поливая слезами шею собаки, которая понятия не имела о моих проблемах, но в свете последних событий казалась очень утешительной! Я никак не могла понять, почему мама не сказала мне об отце, если мы разговаривали всего несколько минут назад. Почему?

Однако и хорошее тоже нашлось: Шон поправлялся быстро. Через неделю он уже весьма нормально передвигался по дому. Он не жаловался, много времени проводил со своим ненаглядным ноутбуком, и я временами даже забывала, что он был ранен… А потому терзалась вопросом: почему я не уехала? Нет, объективно говоря, я, конечно, поступила правильно, но я бы хотела прийти в больницу к отцу. Поддержать маму, расспросить какого вообще черта мне о случившемся сообщает Алекс, а не она. Я пробовала с ней созвониться, но на мои выпады она отвечала односложно и предельно недовольно. Вот так.

Я не могла бы сказать с уверенностью, но, думаю, Шон оценил то, что я осталась. Об отце я рассказывать не стала, выздоровлению подобные новости не способствуют. Но я не могу с уверенностью утверждать, что этого не сделал Алекс. Может быть, он проговорился? С него станется! Но я задолжала пояснение, почему я так подумала: после того, как Шон чуть окреп, он с удвоенным усердием принялся обучать меня искусству программирования, и я уже не была уверена, что это не способ подманить меня и оставить себе… А учитель он был потрясающий. И, черт, мы сближались. И было так хорошо с ним, вдалеке от забот, вдалеке от реальной жизни. Не существовало проблем, убийств и Константина. Только Шон, наш домик на окраине города, университет, где на меня смотрели с благоговением, и замкнутый мыльный пузырь спокойствия, простоты. Неизменности. Будучи оба вполне самодостаточными людьми, мы не надоедали друг другу общением, и в какой-то момент я вдруг осознала, что сама я похожа скорее на Шона, а не на Алекса… Эта мысль долгое время не давала мне покоя.

— Ты будешь хорошим хакером, — сказал Шон однажды.

— Правда? — улыбнулась я, надеясь, что это мне такой комплимент.

— Потому что я не дам тебе скатиться вниз. — И тот он выхватил у меня карандаш, который я повадилась за раздумьями грызть, и отбросил его в сторону.

И все же в Шоне были некоторые качества, которые меня не устраивали. Он не шел на уступки. То есть тот случай, когда он попросил меня остаться был не просто из ряда вон, а прямо совсем-совсем из ряда вон. Почти признание в любви. Я понимала, что, скорее всего, он любит меня. И, вероятно, скорее всего, некой частичкой я тоже его любила. Да, в конце-то концов, с человеком, который тебе неприятен или безразличен невозможно жить под одной крышей, да еще и так долго, я, например, в это верю. Но все равно он был непреклонен. И, сдается мне, он не прощал. Он не простил бы мне, если бы я выбрала Алекса. И это несколько ослабляло мою решимость… Черт возьми!

«Дорогая Лиза!

Я так устала думать, я уже не знаю, что и кто для меня лучше. Дома болен папа, здесь — Шон. Не знаю правильно ли я проступила, что осталась, но…

Знаешь, я уже тогда билет купила, а Шон пришел раненый домой, и я не смогла бросить его, не тогда, когда я самый близкий человек ему и нужна. А я больше не должна бы тянуть, чего еще мне ждать? Следующая возможность улететь, следующий повод — окончание университета, но до этого остался год, и каждый день привязывает меня к Шону все сильнее. Я разрываюсь на части, меня тянет и манит Родина! Ах, если бы Шон переехал со мной в Россию, я бы ничего больше не желала. Я бы забыла Алекса, наверное, прошел бы еще год, еще два, еще три, десять, но забыла бы. Но не теперь, когда я знаю, что Шон со мной только на время. Он создан из стали, которая не гнется, не ломается, и мне он не уступит никогда. И я не уступлю, а так хотела бы быть с ним… Лиза, что мне делать?! Мне кажется, что даже Шон уже не верит, что я уеду, не говоря обо мне. Вот сейчас Шон спокойно встал, практически со сквозной дырой в боку поехал по делам, а я сижу здесь и думаю о жизни такой несправедливой. Неужели мне действительно уготована участь, как тебе, остаться навечно вне Родины? С одной стороны это ужасно, с другой… мне здесь спокойно…

Куда ж я рвусь? Навстречу опасным приключениям, как обычно? Сейчас, здесь я живу почти без забот, но все равно не могу смириться, нужна ли мне эта опасность, вечная гонка, вечная война за независимость? Я не мечтала я оказаться за границей, я навидалась с малолетства этих стран ближнего и дальнего зарубежья, и ни одна не тянула так, как вечно холодная Россия.

Ты можешь себе представить… я… говорю… с акцентом. Вот вам и языковая практика. Ладно, люблю, целую, твоя Карина».

Но я была не совсем права. В честь моего дня рождения Шон снова пошел на величайшую уступку и позволил мне его сфотографировать. Ну то есть не из-под левой пятки, пока он отворачивается или не видит, как бывало раньше, а как нормального человека. И, о чудо, он согласился сфотографировать меня. Причем подошел к процессу с присущей ему ответственностью. Наверное, если бы не это, у меня не было бы ни одной собственной фотографий из Австралии. И отчего-то я подумала, что раз он мне уступил, то это что-то меняет. А потому однажды когда мы ехали из университета, я попросила:

— Останови, пожалуйста, машину. — Я терпеливо дождалась, когда он припаркуется у обочины и обратит на меня все свое внимание. — Если бы я попросила тебя об этом, ты бы со мной поехал в Россию?

— Нет, — ответил он твердо, и я повернулась в кресле, обхватив его лицо руками.

— Но почему? Прошу, поедем со мной, — попросила я. — Я не хочу тебя терять. Ты мне нужен… Но и Россия мне тоже нужна.

— Ты защищаешь диплом. Ты уезжаешь, — произнес он, а потом добавил: — от меня. Я за тобой не поеду.

— Я уезжаю не от тебя, а домой. Туда, где мое место. Поедем со мной, пожалуйста. Я прошу тебя!

Шон вырвал лицо из моих рук, отвернулся и завел двигатель снова.

— Я ни за кем никуда никогда не поеду. Ты меня поняла?

— Принципы, твои вечные принципы. Они бесят. Они никому не делают лучше! — воскликнула я. И только машина остановилась, я выскочила из нее и хлопнула дверью. Шон последовал за мной.

— Карина, мне хорошо с тобой, но этого недостаточно.

— А чего достаточно? Зачем все усложнять до космического масштаба?

— Все итак усложнено до космического масштаба. В первую очередь ты — мое задание. И пока ты не скажешь, что остаешься здесь, со мной, так оно и будет. Ты можешь сказать, что согласна остаться здесь?

— Нет.

— Вопрос закрыт. И, кстати, завтра я улетаю по работе.

— На Манфреда Монацелли?

— Да.

Славно поговорили, а?

Шон вернулся спустя неделю. Не знаю, что там с ним делали, но выглядел он разбитым. И хотя мы уже друг на друга не дулись, что-то неуловимо изменилось. Надлом, надрыв… Разбитая чашка — повод истерики, дописанный диплом спрятан на полке, письма близких, родных, пожелания удачи в защите диплома оказались стерты и спрятаны, потому что обещали расставание, и мимолетные проблески отчаяния в глазах друг друга.

Примерно за месяц до моей защиты все развалилось окончательно, а спровоцировала это не я. Напротив, я была в шоке от его действий.

В тот день я умоталась и уснула прямо на диване, а он меня разбудил. Ночью.

— Который час? — тут же лихорадочно спросила я, пытаясь сообразить, что происходит.

— Двенадцать, — ответил он. Ну, можно сказать ранняя ночь.

— Пойдем спать? — предложила я и попыталась встать, но он не позволил.

— Подожди, — остановил меня Шон. — И не перебивай. Я все знаю, просто хочу, чтобы недосказанного не осталось. — От одних лишь этих слов мне стало дурно. Я попыталась по его глазам прочитать то, что должно было последовать, но тщетно. — Это ничего не решает и не ничего не значит, просто вот. Возможно, я бы хотел жить с тобой всегда. — И он протянул мне коробочку с кольцом. Мне стало плохо.

— Я не могу, нет… я…

— Я знаю. — Тогда зачем он это делает? Зачем?! — Просто как память. — Это было предложение? Неужели оно и таким бывает тоже? Он вот так, проходя мимо и не надеясь на положительный ответ, исполнял мечту каждой девушки. Нет, я решительно не понимала Шона Картера. Вообще. — И еще вопрос. Если бы я поехал с тобой в Россию, ты бы согласилась?