Одновременно дядюшке пришла в голову довольно удачная мысль связаться с дядей Яцека, который раньше был послом и под опекой коего Яцек находился за границей. От него-то наверняка можно будет узнать что-то.

Я так зажглась идеей, что сразу из кондитерской позвонила Тото с вопросом, не знает ли он, где находится пан Влодзимеж Довгирд. Тото не знал, но сказал, что наверняка знают в Охотничьем клубе и что через полчаса он будет располагать информацией для меня.

С той поры, как дядя Довгирд получил какой-то особенно неприятный ревматизм, он отказался от дипломатической службы и находился то ли где-то на юге – то ли у себя в имении под Ленчицей. Дядю Довгирда я знала не слишком хорошо. Два или три раза он посещал моих родителей – пока я была обручена, потом еще – на нашей свадьбе и когда мы год назад встречались с ним в Хулване. Говорил, что именно Египет лучше всего влияет на его ревматизм.

Но хотя мы знакомы очень слабо, он действительно меня любит. Да и я всегда питала к нему симпатию. Он привлекателен уже своей внешностью. Мало напоминает дипломата. По крайней мере вид у него не международный, а совершенно польский. Очень похож он на пана Эдварда Платера из Осухова и на Войцеха Коссака[45].

Я с нетерпением ждала звонка Тото и ужасно обрадовалась, когда он заявил мне, что дядя Довгирд у себя в Кочинцах под Ленчицей.

– Ах, это прекрасно! – воскликнула я, а поскольку и решения принимаю быстро, то сказала: – Знаешь, у меня безумное желание проведать его. Не поедешь со мной?

Тото не было нужды повторять предложение дважды. Он никогда не может долго усидеть на месте. Часом позже он заехал за мной на своей машине. Я уже была готова. Только быстренько заглянула в ванную. Пакет лежал на своем месте. Я успокоилась, закрыла ванную на ключ, а ключ спрятала между старыми журналами в холле.

Тото поглядывал на меня с удивлением.

– И что это за странные манипуляции? – спросил.

Я ответила смехом. На все подозрения Тото следует отвечать смехом. Он не умеет сосредотачиваться на одной мысли больше пары минут. Разве что речь о лошадях, охоте или машинах. Когда я садилась в автомобиль, внимательно осмотрелась, но не заметила тех агентов, что следят за моим окном. Наверняка им это уже надоело и они отказались от дальнейшего следствия.

Только когда в такой прекрасный морозный, снежный день выедешь за город, видишь, как много мы теряем в домашних стенах. Господи, как же здесь чудесно!

Тото рассказывал мне о какой-то, если верить ему, важной трансакции, которую он проводил в последние дни. Продал из своих конюшен двадцать арабских кобылиц в Америку. Во всем этом главным для него была не хорошая цена, которую он получил за лошадей, но сам факт, что американский конезаводчик признаёт его конюшни лучшими в Европе. Я слушала его вполуха, одновременно раздумывая о красоте природы и о том, отчего не пишу стихи.

С детства я была очень впечатлительна: любила красоту цветов, восходы и закаты солнца, заснеженные поля и всякие такие вещи. Уже в третьем классе пыталась написать стихи. Маменька говорила, очень хорошие. Было их у меня где-то три тетради. Увы, куда-то подевались. А в той суматохе, в которой я живу, так редко выпадает минутка свободного времени, чтобы сесть и сочинить стих.

Если на лето уеду в Холдов, обязательно займусь этим.

В Кочинцах я не была еще ни разу, хотя должна была бы заинтересоваться ими, поскольку однажды, когда невероятно долгая жизнь дядюшки Довгирда закончится, они достанутся нам в наследство.

В Кочинцы дорога вела по длинной аллее, а потом – сквозь густой парк. Само поместье не производило приятного впечатления. Был это двухэтажный тяжелый дом, напоминающий какой-нибудь прусский вокзал. Когда мы остановились перед дверьми, а на сигнал, казалось, никто не отреагировал, мы даже на миг подумали, что заблудились и попали куда-то не туда. Но тут от задней двери прибежал лакей и пояснил, что главный вход на зиму закрыт, поскольку не отапливается. И потому мы поехали к боковому въезду.

По широким ступеням мы поднялись наверх. Дядя Довгирд поприветствовал нас на пороге в довольно оригинальном наряде: на голове его была меховая шапка, на плечи наброшена бекеша из белой овчины, а на ногах – клетчатые немецкие теплые тапочки на меху. Как же он изменился! Я всегда помнила его как изысканного худощавого господина с моноклем в глазу, моноклем, который так прекрасно подходил к длинному худому иссушенному лицу с острыми чертами. Он пополнел, щеки его слегка свисали, на носу были толстые очки. Давно не стриженные усы казались большой седой щеткой.

Тото, титулуя дядю в каждой фразе, напомнил «уважаемому господину послу», что некогда он имел честь его знать. Какие же смешные бывают эти мужчины в своем ранжировании мира. Для Тото, который ведь не был ни от кого зависим, дядя Довгирд оставался персоной важной, а его присутствие так поглощало Тото, что он, казалось, позабыл и обо мне. Дядя Довгирд и правда некогда играл немалую роль в политической и общественной жизни. И доныне, говорят, к нему обращаются за советами. Но для меня совершенно ясно, что дядя Довгирд – просто старый человек милой внешности и с довольно оригинальным способом бытия.

Не пойми откуда высыпало еще пять-шесть человек. Какие-то далекие кузины, отставной генерал, какой-то юноша, сердечно приветствовавший Тото. Мы прошли в большую библиотеку, несколько запущенную, но все еще красивую. Гамбургский ампир в лучшем своем проявлении. Кресла выстелены флорентийской кожей, а стол накрыт толстым зеленым сукном.

Казалось, дядя рад нашему приезду. Он шаркал в своих теплых тапочках, долго объяснял лакею, что нужно подать на завтрак, спрашивая совета у генерала и Тото. Не перестал быть гурманом. Тото, восхищаясь клинками, развешанными на стенах, уже сворачивал разговор на лошадей, когда я дала ему понять: мне нужно обсудить с дядей некоторые важные вопросы.

Мы перешли в кабинет, и дядя, внимательно глянув на меня своими маленькими, несколько поблекшими глазками, спросил:

– Что там, дорогая? Как дела у моего племянника? Догадываюсь, что он как-то проштрафился.

– Отчего же, – возразила я. – Яцек – родной племянник своего дядюшки. Разве мог он сделать что-то дурное или бестактное?

Дядя галантно поклонился и с улыбкой произнес:

– Ты, моя дорогая, всегда была слишком добра ко мне, но в этом случае я склонен чувствовать, что случилось дурное. А коль ты решилась на такой мартиролог[46], как визит ко мне, старому скучному человеку, то наверняка произошло нечто экстраординарное.

Мне пришлось излагать дело с небывалым тактом. Естественно, я не могла открыто сказать дяде, в чем тут проблема, но при этом хотела все у него выспросить.

– Дело довольно обычное, – сказала я. – Вы знаете, насколько я ревнива.

– Не поверю, что Яцек дает повод для ревности! – крикнул он с притворным возмущением.

– Ах нет, дядюшка. Но я довольно ревнива к его прошлому.

– Это должно ему льстить.

– Возможно, он и был бы доволен, если бы об этом узнал, но я верю, что наш разговор останется между нами.

Дядя кивнул:

– Останется тайной за семью печатями.

– Так вот, дядя, все дело в его далеком прошлом. Не вспоминаете ли вы женщины по имени Элизабет Норманн?

– Элизабет Норманн? – Он нахмурился и задумался. – Столько фамилий слышал… Элизабет Норманн?.. Какого возраста эта дама?..

– Нынче ей примерно за тридцать.

– А как выглядит?

Я подробно описала ее, добавив, естественно, что в те времена она должна была выглядеть куда моложе.

Дядя тряхнул головой:

– Очень жаль, но ничего такого не припоминается.

– Но вы должны были ее знать. В свое время Яцек весьма интересовался ею…

Он вздернул брови:

– Ох… Кажется, я что-то вспоминаю… Очень пристойная панна… Была молоденькой и совершенно очаровательной… Да-да. Яцек привел ее на прием в посольство… Верно. Звалась она Бетти, Бетти Норманн. Шатенка с зелеными глазами. Ее отец, весьма comme il faut старик, был владельцем судоходного предприятия или чего-то наподобие. Принимали их в лучших домах. Верно. Помню, Бетти Норманн. Вроде бы она даже кузина леди Нортклифф… Кажется, Яцек тогда был очень увлечен ею… – Он с улыбкой взял меня за руку и добавил: – Но, полагаю, ты ведь не можешь иметь к нему за это претензий?.. Это было так давно…

– А кто говорит о претензиях? Я просто хотела бы о ней кое-что узнать.

Дядя задумался.

– Конечно, помню, Бетти Норманн. Красивая, ладная девушка. И такая милая. Кажется, она была всерьез заинтересована Яцеком. Да, естественно. Она даже учила польский, что не часто бывает с иностранками. Была очень способная. Потом как-то исчезла с горизонта. Впрочем, оно и понятно. Яцек на несколько месяцев уехал в Америку, а она возвратилась в Бельгию к родным. Да, она часто бывала в посольстве. Милая и непосредственная. Ею все восхищались. У нее даже была необычная черта: увлекалась политикой. Но это старые времена… Ты что же, встретила ее?

«Значит, она точно писала то письмо, – констатировала я мысленно. – Естественно, дядя Альбин дал себя обмануть». Все дело начинало становиться для меня понятным. Если ее не было, когда Яцек отбыл в Америку, значит, уезжала она вовсе не к родным в Бельгию, а вместе с ним. Теперь я понимаю, отчего он всегда обходит молчанием свою жизнь в Соединенных Штатах. Я даже какое-то время полагала, что он никогда там не был. И только когда однажды он повстречал в швейцарском посольстве одного господина, с которым познакомился в Чикаго, я поняла – Америку он знает прекрасно.

Выходит, дядя Альбин был прав, предлагая поговорить с дядей Довгирдом.

Общая ситуация стала проясняться. Похоже, Яцек тайно женился на ней, а выезд в Америку был, собственно, медовым месяцем. Но одна вещь была для меня совершенно непонятной: отчего эта женщина бросила его?..

Это такая же загадка, как и ее приезд в Польшу после стольких-то лет. Она ведь не питает иллюзий, что Яцек согласится вернуться к ней, пусть и под угрозой полицейского преследования. И как следует понимать то, что Яцек сказал, будто дела его складываются прекрасно?.. Должно ли это означать, что он сумел достичь с ней какого-то соглашения?.. В любом случае она не производит впечатления уступчивой женщины. Скорее, выглядит упрямой, может, даже слишком. Женщины подобного типа не привыкли отступать ни перед чем.