– Ну, она вам, дядя, рассказала достаточно много.

– На первый взгляд. Но из всего этого мы мало что можем для себя вытянуть. Естественно, я пересылаю всю эту информацию в детективное бюро в Брюсселе. Однако сомневаюсь, что это нам как-то пригодится.

– Тогда как мы поступим?

– Нужно набраться терпения. И рассчитывать на счастливый случай.

– А вы не пробовали просто подпоить ее?

Он засмеялся:

– Увы, все попытки ни к чему не привели. Мисс Элизабет Норманн утверждает, что ее организм обладает идиосинкразией к алкоголю. Некогда, будучи еще совсем ребенком, она выпила бокал шампанского и так отравилась, что чуть не умерла.

– И может ли быть это правдой?

Дядя Альбин пожал плечами:

– Возможно, между тем к делу это не имеет никакого отношения. Что же до твоего замечания, будто ей не нужны деньги, то мне оно кажется совершенно справедливым, поскольку женщина эта наверняка богата. У нее прекрасные украшения стоимостью в несколько сотен тысяч, очень дорогие шубы и наилучшие туалеты. Я в таком не особо понимаю толк. Должно быть, она распоряжается немалым богатством. И кажется нормальнейшей женщиной в мире. У нее живое воображение, разносторонние интересы, она разбирается в музыке, живописи, архитектуре, урбанистике. Любит узнавать новых людей.

– Дядя, вы ей кого-нибудь представляли?

– О да. Нескольких человек.

Я возмутилась:

– И как же вы позволили себе такую неосторожность?! Ведь они в разговоре с ней могут назвать – и наверняка называли – вашу фамилию. Она сразу сообразит, что господин, с которым она познакомилась, вряд ли случайно носит ту же фамилию, что и моя девичья.

– Об этом можешь не беспокоиться, – успокоил меня дядя. – Для этой женщины, которая не владеет ни одним из славянских языков, все наши фамилии невозможно не только запомнить, их немыслимо даже произнести. Я в этом неоднократно убеждался.

– И все же это она писала Яцеку – и писала по-польски.

Дядя кивнул:

– Что для меня совершенно необъяснимо. Я убежден, писала или она, или кто-то, знающий польский. Если она сама – то я, скорее, склонен допускать, что переписывала это с чужой рукописи, рабски копируя буквы и не понимая содержания. Уверен в одном: польского языка она не знает. Я проводил сотни экспериментов. Например, отправившись в ресторан, сделал вид, что плохо понял ее пожелания, и отдал кельнеру другие распоряжения. Либо неожиданно вставлял какое-нибудь польское слово, либо в разговоре, что вел рядом с ней, позволял себе какую-то реплику о ней. Мне следует доверять своей интуиции. Ни разу в ее глазах или чертах лица, в поведении либо выражении не промелькнуло ни малейшего намека на реакцию. Не может она знать польский. Это для меня аксиома.

Я задумалась и тряхнула головой.

– Но для меня в таком случае остается необъяснимым, отчего она писала Яцеку по-польски?.. Если ей пришлось так напрягаться, чтобы рабски копировать чье-то письмо, то почему она не использовала обычнейшего французского языка – или английского, которые знает?.. Ведь Яцек тоже владеет ими… Нет, дядя, все это дело представляется мне куда более таинственным и сложным, чем кажется. В мире вообще множество сложных и неожиданных вещей…

Мне ужасно хотелось рассказать дяде о моих переживаниях в связи с тем несчастным Тоннором. Но пришлось промолчать.

Дядя признал мою правоту, что все это выглядит куда как подозрительно. Я видела, что он сильно обеспокоился. Это крепко подорвало мою веру в него.

Я вернулась домой весьма подавленная. Ко всему прочему, еще и узнала от Яцека, что он нынче будет ужасно занят. В Польшу приезжает маршал Геринг. Намерен развлекаться в Варшаве несколько дней, а потом отправится на охоту в Беловежскую Пущу. Мы будем на рауте в министерстве и на приеме в немецком посольстве.

Интересно, узнает ли меня Геринг. Когда в прошлом году я с ним познакомилась в Берлине, он очень долго разговаривал со мной и был чрезвычайно галантен. Перед походом в посольство надо бы сделать гладкую прическу. Они там любят, чтобы женщины выглядели как можно скромнее. Яцеку, по-моему, придется отправиться в Беловежскую Пущу.

Яцек что-то недоговаривает, но я чувствую: этот визит Геринга ужасно важен. Вроде бы речь об Австрии, чтобы мы не мешали ей соединиться с Германией. Тогда и немцы не станут нам препятствовать в продвижении на Балтике. Я лично не понимаю, зачем бы нам мешать им. Я никогда не чувствовала к жителям Вены неприязни. Прекрасные веселые люди. Я нигде так не развлекалась, как в Вене.

В то же время делала попытки объяснить Яцеку, что не могу понять, отчего люди придают такое огромное значение Балтике. Понимаю: морская торговля, Гдыня – с точки зрения экономики это представляет немалую ценность. Но если говорить про общество, то оно же не получит от подобного никакой пользы. Редко случается такой год, чтобы над польским морем можно было бы высидеть пару месяцев. Вода нечеловечески холодная, часто дождит, о комфорте вне Юраты и мечтать нельзя, а в Юрате же – отвратительное общество. Одна плутократия наихудшего рода.

Я умело старалась убедить Яцека: следует, воспользовавшись присутствием Геринга, подбросить ему мысль, чтобы в обмен на наш нейтралитет относительно аншлюса нам дали доступ к Черному морю. Где-нибудь между Румынией и Россией наверняка же есть такое место, где мы можем получить подобный доступ. Яцек, правда, делал вид, что потешается над моими размышлениями, но мне кажется, ему эта идея пришлась по душе. Впрочем, на Яцеке я не остановлюсь. Сегодня на файфе у пани Собанской мы поговорим об этом.

Столько дел, а еще приходится заботиться о будущем Державы.

Вторник

Господи Боже, и что мне теперь делать?! Как я должна поступить? Знаю, что, если сделаю так, как велит мне совесть, – совершу преступление. А если так, как приказывает долг, – подлость, причем по отношению к человеку, который не только никогда не допустил ничего плохого, но который любит меня так искренне и глубоко.

Утром пришла посылка с почты. Я крайне удивилась по двум причинам. Во-первых, посылка была с продуктами, а во-вторых, отослана из Ковеля некоей совершенно незнакомой мне Зофьей Патрич. Это настолько меня заинтриговало, что я решила вскрыть ее. Удивление мое лишь усилилось, поскольку внутри я обнаружила двух ощипанных куриц. Уже хотела позвать Юзефа, чтобы забрал их на кухню, когда между этими гадостями заметила конверт. Сердце мое застучало сильнее. В тот же миг я поняла, что это Роберт. И не ошиблась.

Некоторое время я колебалась, что мне с ним делать (с тем конвертом). На нем не было адреса. Я еще раз осмотрела упаковку. Ее явно отсылал кто-то другой. Какая-то женщина с неуверенным почерком. К тому же надпись была сделана отвратительным химическим карандашом.

Куры, ко всему прочему, пахли сырым мясом, а может, просто-напросто были несвежими. Меня затошнило. Я оставила их в столовой и закрылась в спальне.

Я, несомненно, имела право вскрыть конверт. Ни майор, ни полковник не могут предъявлять мне какие-либо претензии. С какой же стати я могла допускать, что это от Роберта? Какой мужчина посылал бы письмо даме вместе с дохлыми курами?

Я разорвала конверт, и оттуда выпал ключик. Маленький точеный ключик. Кроме него внутри был какой-то документ и письмо. Поскольку еще не знаю, как поступлю и что со всем этим сделаю, а письмо оказалось одним из прекраснейших, какие только я получала в жизни, то переписываю его ниже:


Ганка!

Это страшно, когда мужчина, когда сильный мужчина должен протягивать руку за помощью к женщине, которую предпочел бы окружить броней защиты, закрыть от всего, что могло бы ранить ее чувствительное сердце, взволновать ее спокойствие, нарушить течение ее дней. Отчаяние охватывает меня из-за того, что приходится это делать, и ничего в мире не может меня оправдать, даже то, как сильно я люблю Тебя – до безумия. Скорее, это можно воспринять еще одним камнем, падающим на мою бедную голову и на мою разрушенную жизнь. Но я должен так поступить. Выслушай же меня. На меня пало несправедливое несчастье. Несчастье, размеры коего я и сам пока что не в силах осознать. Мне пришлось, ради спасения собственной жизни, бежать из Варшавы. Я не успел даже забрать свой чемодан. Лишь благодаря случайно встреченным людям я еще не умер с голода. Что случится со мной завтра или через час – даже не могу предположить. А тут еще и любовь, которая прожигает мое сердце, огромная и безнадежная тоска по Тебе. Та любовь, которую я должен подвергать столь грубой проверке. Знаю, что Ты мне не откажешь. Но знаю и что подставляю Тебя, единственную, величайшее мое сокровище, на возможные неприятности. Потому молю Тебя сохранять огромнейшую осторожность. Пусть никто не узнает, заклинаю Тебя, об этом письме.

А просьба моя такова: в Северо-Восточном банке у меня есть сейф. Я прислал Тебе ключик от него. Добавил также документ с паролем. Ступай туда и вынь все содержимое. Там два пакета. В одном находятся инженерные документы с планами одного завода, который я собирался строить, в другом – деньги. Возьми все себе и тщательно спрячь. По дороге в банк и в самом банке старайся не привлекать внимания. Получить назад эти пакеты чрезвычайно важно для меня – может, столь же важно, как сама моя жизнь.

Если услышишь обо мне что-то дурное, можешь верить всему. Можешь меня презирать и вычеркнуть из своей памяти. Я готов на все. Возможно, я даже всего этого заслуживаю, хотя я и знаю Тебя: Ты никого не осудишь, не выслушав перед тем, не узнав обо всех сплетениях, приведших к трагедии, которая подтолкнула того человека на иной путь, чем тот, куда звало его сердце. В жизни своей пережил я немало поражений, но наибольшее переживаю нынче, когда надо мной нависла возможность потерять Тебя, и, если до тебя дойдут слухи о моей смерти, знай об одном: коль я умру, то умру с Твоим именем на устах.

Роберт