Викторьен Соссэ - Дневник кушетки

Она ласкала его, целовала его глаза; прильнувши своими губами к его губам, она оставалась несколько мгновений в таком положении. Она гладила его волосы и затылок и тесно прижималась к нему. О! как походили эти недавние враги на возлюбленных! И как они были прекрасны! Я, как дура, страдала в своем углу; я никак не могу покорить свою чувствительность.

Габи увлекла его ко мне и села, близко наклонившись к нему.

– Говори со мной, – сказала она. – Говори со мной! Попробуй мне рассказать историю твоего сердца. Я ведь не обыкновенная женщина для тебя. Я друг, я поверенная в твоих делах; для тебя я готова на все. Скажи мне, могу ли я за тобой последовать. Поступай со мной так, как будто я была не менее уважаема тобою. Я не женщина, у меня нет больше прежней красоты, я уже не приманка, у меня уже нет больше женственности, и я люблю… Очень! Перемени тон, говори ласковее, пусть твой голос ласкает меня. Говори совсем тихо, оттеняя созвучие слов… ведь ты умеешь так мило говорить, мой обожаемый, когда хочешь!

– Я болен, милашка Габи; у меня болезнь, о которой я никому никогда не расскажу. Эта болезнь отравляет мою жизнь. О! моя жизнь! Как я ее возненавидел… С двадцати лет вся моя жизнь – сплошной флирт! У меня было более тысячи содержанок!.. О! Что за жизнь! И я не могу заставить себя переменить мой образ жизни!.. Ты видишь, Габи, я был бы верным мужем, преданным, очень надежным… Я люблю флирт… Да, я знаю нескольких женщин… Но это было невозможно. Семейная жизнь, как я ее понимаю, требует детей. Ну, у меня не может быть детей…

– Ах! – воскликнула Габи.

– Я не могу. Это мой порок. Как! это тебя удивляет, что животное такое солидное, как я, с такими могучими плечами, громадными руками, геркулесовской грудью, является таким бесполезным. Все же это правда. И это меня мучит. Я бы хотел иметь ребеночка, мальчишку, с вьющимися волосиками, невинными глазенками, безумными шалостями; он будет моим, в нем будет течь моя кровь, он будем моею частью.

Я уже давно полагал, что наступит день, когда я пожалею об этом… недуге. Я смеялся над ним, но в глубине души я надеялся, что это пройдет, что я опять воскресну. Мои надежды не оправдались…

– Почему?

– Мертвецы не воскресают.

– Однако…

– Нельзя доверять наружности… Я стараюсь, я уже на самой верхней ступени своей жизненной лестницы. Я уже достиг maximuma моего физического могущества. Дальше идти некуда. Мне уже нужно мало-помалу спускаться. И, дорогая, у меня не будет этой радости, видеть около себя ребенка, маленького ребенка… Иметь детей, как это очаровательно! Сначала дитя такое маленькое, слабое и нежное. Оно подобно дереву: один порыв ветра может погубить побег, но если он устоял, этот побег, то он поднимется, это уже куст или прекрасный отросток юного дерева и, наконец, это дерево. Я же теперь бесполезный пень; на мне уже не вырастут новые побеги. Увы! чем я сделаюсь! Я ужасно боюсь будущего. Видишь ли ты этих жалких стариков, с которыми грубо обходится сварливая прислуга, которая хорошо знает, что ее не прогонят, так как в ней нуждаются. И я не буду иметь около себя друга – женщину, с которой у меня были бы общие воспоминания, совместные путешествия, труды, добрые дела. У меня не будет женщины, с которой я бы мог смеяться над своими любовными историями. Это ужасно!

– Нет ли у тебя других… забот?

– Каких, дорогая моя?

– Только что ты мне сказал, что у тебя был судебный пристав…

– А! да, я тебе говорил об этом… Да, это верно… Но это преходящее, я смеюсь над этим. Это не больше, как шутка; если я захочу, у меня завтра будет состояние.

– Ну, а если продадут твою мебель?

– Но я только этого и желаю; я хочу, чтобы ее продали. Мне уже надоело смотреть на эти вещи, и к тому же они вызывают во мне столько воспоминаний, – здесь меня посетило столько очаровательных женщин, которых я уже не видел больше… Всякая вещь здесь была моей соучастницей во лжи…

Злюка! А того он не сказал, что мы были в одинаковой степени соучастницами и его радости!

– Почему бы тебе не предпринять продолжительного путешествия? – спросила Габи.

– Потому что я один, всегда один.

– А между тем у тебя есть друзья! Я знаю людей…

– Которые кажутся моими друзьями, – прервал мой хозяин. – Менее лицемерные, более ревнивые и имеют еще меньше поводов называться моими истинными друзьями. Кроме того, мне не интересно путешествовать с мужчиной.

– А со мной ты бы хотел?

– С тобой?

– Да, я была бы счастлива уехать с тобой на край света…

– Ты не знаешь, о чем ты говоришь… А твой муж?

– Не беспокойся о моем муже…

– Ты хочешь бросить своего мужа? – воскликнул мой хозяин.

– Почему же нет?

– О, это смешно! И ты бы бросила мужа, чтобы сопровождать меня – такого, каков я есть…

– Я была бы твоим другом, а не твоей любовницей. Я бы не ревновала тебя.

– Ты говоришь вздор. Мы были бы возлюбленными, и это было бы сумасшествием.

– Нет, не возлюбленными…

– Что ты говоришь? Но, дорогая кокетка; даже в эту самую минуту ты готова сделаться моей любовницей. Твои уста жаждут моих поцелуев… У тебя только одно желание – очутиться в моим объятиях… Мы бы не были возлюбленными? О! какое безумие! Но я, я бы сделал тебя своей любовницей! И в доказательство того, что ты ошибаешься, я тебе скажу, что, исполни я свое желание, я тут же получил бы благодарность.

– Нет, нет, нет… Я не хочу!

– Ты этого страстно желаешь! Не лги!

– Я не хочу!

Он приблизил свои губы к ее губам.

– Ты не хочешь? А я чувствую, что ты хочешь!..

Ах! Бедная Габи, она не хотела! Но что бы это было, если бы она хотела?

Она была действительно прекрасна, любовь этих безумных… Я не осмеливаюсь описать эти поцелуи, эти ласки. Закройте ваши глаза и, если вы сможете, вообразите себе то, что вы считаете самым замечательным.

Часом позже Габи ушла; она умоляла его позволить ей прийти еще хоть раз.

– Всегда один! – сказал мой хозяин, когда дверь захлопнулась за Габи. – Всегда один!

Он растянулся на мне, взял книгу и задремал; об обеде же он совершенно забыл. Мой неблагодарный хозяин был в моих объятиях, и я была счастлива, как влюбленная, ощущающая вблизи себя дорогого ее сердцу любовника.

В день Нового года хозяин отсутствовал. Он вернулся через два дня. Вчера утром он представил судебному следователю, явившемуся с разного рода примирительными комбинациями, доказательства поранений. Днем он пригласил красивую даму, бывшую актрисой в каком-то, мне неизвестном, театре; вечером он в течение четырех часов писал, большей частью пожелания счастливого года. Затем, полежав несколько минут, он вскочил с постели, снова зажег лампу и написал еще одно письмо.

Очевидно, это было серьезное письмо, так как закончив писать, он посвятил ему значительное время. Написав, он прочел его очень внимательно вслух.

Вот дословно это письмо:

«Мадемуазель, я не воспользовался данной мне вами возможностью написать вам признание в любви; вы вправе были его ожидать, если вспомнить наш последний разговор. Я устал ломать комедию. Я решил исправить свое поведение и повиноваться, наконец, моему искреннему чувству. Я думаю, что светской девушке будет приятно начать интригу с таким развратником, как я, и повести ее к тому же так, чтобы она завершилась высшим блаженством! без сомнения, гораздо скучнее проводить время в обществе какого-нибудь неопытного или робкого принца, чем щекотать нервы распутника; молодая девушка может смело, закрыв глаза, вверить мне судьбу приключения; я руководитель ее во всех затруднительных положениях. Ну-с, хватит с меня наставлять молодых девушек для какого-нибудь господина X! Я считаю крайне несправедливым брать на себя неблагодарный труд посвящения в тайны; теперь я хочу воспитать девушку с тем условием, чтобы, возмужав, поняв всю науку, она разделяла бы мое общество.

Я позволю себе, мадемуазель, просить вашей руки.

Такое предложение избавляет вас от всяких объяснений в любви, не правда ли?

Вполне вероятно, что если бы я вас не любил, я бы вам не предложил руки; после нашего недавнего разговора я в достаточной степени могу быть уверен, что вы, не заикаясь ни о каких гражданских или религиозных обрядах, согласитесь провести со мной в постели по крайней мере один день.

Но я вас люблю, это бесспорно. Я предполагаю, и это вполне естественно, что буду вам верен; у меня очень мало желания, и я даже не предполагаю возможности его появления.

Как только я получу ваш ответ, – я думаю, что он будет благоприятным, – я пойду к вашей матери, которая, как я думаю, начнет хохотать при первых же моих словах; потому что это невозможно, чтобы мать, имея взрослую дочь, оставалась серьезной при таком изумительном предложении. Действительно, гожусь ли я в мужья? Ваша мать, дорогая мадемуазель, не настолько мещански заносчива, как это кажется с первого раза. Я успел в различных обстоятельствах оценить ее качества и, удивительная вещь, я не нахожу, что она будет невозможной тещей.

Таким образом, хотя и без энтузиазма, я могу принять вашу мать как тещу.

Не хвастаясь, скажу, что очень трудно будет найти в Париже или в провинции мужа, который бы мог вам больше моего понравиться. Я вас поцеловал не менее двенадцати раз, и этого для вас достаточно, чтобы сложить более или менее определенное мнение о моем характере. Когда мы гуляли с вами в толпе, вам должно было льстить, что вы опираетесь на руку господина, который был любимцем такого значительного количества женщин, что можно было бы принять за хвастовство, если бы я стал рассказывать об этом.

Вот это все, что я могу вам предложить взамен вашей молодости, вашей красоты и вашего приданого, которое, я надеюсь, очень важно и для меня, и для вас. Насчет этого предмета, если вы меня послушаете, нам будет очень легко убедить вашу мать; я знаю очень хороший способ, я сделаю вас своей соучастницей.