Это было чудесное Рождество, двенадцать дней застывшего солнечного света. Весь дом был наполнен запахами деликатесов и звуками веселья. В каждой комнате пылали большие камины, а ночью горело множество свечей, и было светло, как днем. В доме толпился народ: конечно, приехали домой Морис и Карелии, прибыли на праздник Дейзи и Джон Элисбери. Дейзи снова была беременна, как и Каролин, поэтому общих тем для разговоров у них было предостаточно. Сабина с Криспианом приехали тоже и весело присоединялись ко всем затеям, хотя Хьюго заметил, что Сабина с завистью посматривает на двух женщин, чьи животы уже заметно округлились, и на двух детей – Артура и Джеймса-Маттиаса.

Хьюго никогда не видел мать в таком восторженном настроении. Когда Мартин назначил Карелли лордом без правил, ему показалось, что его брат и его мать заключили тайное соглашение о том, чтобы сделать это Рождество самым веселым на свете. Каждый следующий приказ Карелли был более сумасбродным, чем предыдущий, и Аннунсиата умоляла его чуть-чуть сбавить прыть, пока Мартин не предположил, что они не доживут до двенадцатой ночи, не свернув чьей-нибудь шеи. Карелли где-то раздобыл белый пушистый кошачий хвост и прикрепил его на заднем шве своих бриджей немыслимого цвета: одна штанина была белой, а другая – желтой.

– Чтобы доказать и показать мою власть, – говорил он.

А когда все уже были измучены играми, плясками и шарадами, они пели и музицировали. Мартин играл, Дейзи и Морис пели, и все хором подпевали, когда начинались их любимые «Quem Pastores», «In Dulci Jubilo», «Green Groweth the Holly» и «There is no Rose». В рождественский вечер для всех был приготовлен сюрприз. Специально для этой ночи Морис написал пьесу и всю последнюю неделю учил Мартина играть вторую партию. Эту пьесу они исполнили в четыре руки на двух корнетти. Музыка была великолепна. Корнетти считался инструментом, звук которого наиболее близок к звуку человеческого голоса по тембру и диапазону. Морис владел этим инструментом в совершенстве. Мартин же никогда раньше не играл на корнетти, но вторая партия была несложной, и ему удалось за неделю достаточно прилично освоить инструмент. Когда Хьюго закрывал глаза, ему казалось, что два голоса, далекие и чистые, переплетаются между собой и уводят вдаль всех присутствующих; это напоминало пение ангелов в тишине ясной ночи. Он открыл глаза и посмотрел на мать. Она сидела у камина на стуле с высокой спинкой и смотрела на языки пламени. Хьюго заметил слезы на се щеках и подумал, что мать вспоминает о Джордже и Руперте.

Но одна вещь в это Рождество очень удивила Хьюго. Его мать, всегда так строго соблюдавшая культовые обряды, не пошла к причастию. Она посещала службы и часто приходила в часовню, когда там никого не было, но не причащалась к телу и крови Господним, и Хьюго не мог понять, что ею движет и почему она страдает. Заметив после Рождества, что мать часто выезжает по каким-то таинственным делам только со своей горничной, он думал, что это, возможно, связано с разногласиями с отцом Сент-Мором и что она причащается в какой-то другой церкви. Когда все гости разъехались и жизнь потекла своим чередом, он также заметил, что мать стала беспокойной, казалось, на нее что-то сильно давит. Хьюго решил во что бы то ни стало выяснить причину ее волнений. Мать была единственным человеком на свете, которого он любил, боготворил и ценил. Он мог отдать жизнь, чтобы сделать ее по-настоящему счастливой.

Глава 19

Снег в этом году растаял очень рано, в начале марта. Аннунсиате захотелось в Лондон, но там все еще свирепствовала оспа, которая поразила Уайтхолл в феврале и в течение недели унесла обеих дочерей принцессы Анны, Мэри и Анну-Софию, оставив принцессу, у которой в январе опять случился выкидыш, бездетной. Затем заболел ее любимый муж Джордж; временами его жизнь висела на волоске, и поговаривали, что принцесса в полном отчаянии денно и нощно сидела у его кровати, держа мужа за руку. Они оба рыдали от ужаса возможной разлуки. Джордж поправился. Но казалось, будто линия Стюартов обречена на вымирание, поскольку в Голландии принцесса Мэри ни разу не забеременела после выкидыша в первый год замужества. Королева считала, что ее детородный возраст уже кончился, потому что она не беременела уже пять лет.

Когда Морис и Карелли вернулись после Рождества в Оксфорд, Аннунсиата снова очень энергично занялась строительством Шоуза, и к концу марта купальня была достроена. Торжествуя, она пригласила всех посмотреть на плоды своей деятельности. Домик был очаровательным: строителям удалось выполнить все ее замыслы. Полы в шахматном порядке выложили черным и белым мрамором, стены и потолок были декорированы чудесной мозаикой и фресками. Мраморная ванна была выполнена в форме огромной раковины гребешка и стоила целого состояния, хотя Аннунсиата считала ее очаровательной безделушкой.

– Она даже симпатичней, чем моя эбеновая ванна, – великодушно сказал Хьюго, и мать нахмурилась.

– Насколько я помню, за ту эбеновую ванну платила я! – резко сказала она. – Со временем я пристрою вторую ванну вот здесь, рядом, а всю комнату постараюсь выдержать в черных тонах с серебром.

– А где она? – спросил Хьюго, не вполне уверенный в том, что мать не шутит.

– Сначала была у Руперта, теперь у Карелли, – сказала Аннунсиата. – В тех самых комнатах гостиницы Пекуотера, где ты когда-то жил. По-моему, для них она слишком шикарна.

Они осмотрели Шоуз, который становился все более заброшенным, потому что в нем никто не жил. Хьюго был уверен, что камни для постройки дома были взяты из наружной стены.

– Дома имеют обыкновение исчезать бесследно, если из них взять хоть один камень, – сказал он. – Люди тайно приходят сюда по ночам и крадут камни для строительства своих овчарен. По-моему, мне надо здесь жить.

Это окончательно разозлило Аннунсиату.

– Сделай что-нибудь сам для устройства своей судьбы. Купи себе дом или построй его. Но, похоже, ты думаешь, что можешь не утруждаться, покуда за тебя работаю я. Сколько ты еще собираешься пробыть в Морлэнде, как ты собираешься устраивать свою жизнь?

Хьюго оторопел.

– Я думал, вам понравится моя идея, – ответил он.

– Не знаю, что дало тебе повод так думать, – сказала Аннунсиата и удалилась.

Хьюго расстроился, но объяснил себе резкость матери ее тайными переживаниями и решил, что, когда в следующий раз она предпримет свою секретную прогулку, последует за ней и выяснит, в чем дело.

Было очень трудно никому не попасться на глаза, но Хьюго это удалось, хотя у Миклгейт-бара он чуть не потерял мать, потому, что в баре она поменяла плащ и надела маску. Хлорис прикрепила к седельной сумке запасной плащ, и он узнал их только по лошадям. Переодевание заинтриговало его еще больше. Может быть, мать обратилась в римскую веру? И шла к тайной римской мессе? Тогда понятно, почему она не посещала мессу дома.

В городе преследовать женщин было гораздо проще, потому что они двигались медленнее. Хьюго оставил лошадь около гостиницы и дальнейший путь проделал пешком. Он был удивлен, почти потрясен тем, что женщины оставили своих лошадей – его матери было не положено ходить по грязной улице, как простолюдинке, – но это очень упрощало слежку. Хьюго держался на расстоянии, не выпуская их из вида, но женщины ни разу не обернулись, пока не дошли до дома на Северной улице. Он заметил, что Хлорис отвязала от ручки двери белую ленту. Обе женщины вошли в дом, а он устроился в тени на Таннер-роу – оттуда было удобно наблюдать за домом. Мимо прошел торговец пирогами, и Хьюго купил кусок горячего пирога. В дом никто больше не входил, и он решил, что мать с Хлорис были последними, кто пришел к мессе или к чему-то еще.

Наверху, в маленькой комнатке, Аннунсиата скинула плащ и маску и бросилась в объятия Мартина. Последний раз они встречались две недели назад, и сейчас им больше всего хотелось просто прижаться друг к другу.

– Как здесь холодно, – сказала она, чуть отодвигаясь, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Я приехал недавно и не успел разжечь камин. Я вошел за несколько минут до вас.

– Как я ненавижу эти проклятые, неизвестно кем и для чего придуманные условности, – воскликнула она, тесно прижимаясь к нему, будто ища спасения.

Мартин крепко, но нежно обнял ее, желая защитить от всех бед.

– Это подобно жизни в тени, – сказал он.

– Такая длинная тень...– печально согласилась Аннунсиата. – Выйдем ли мы когда-нибудь на солнечный свет?

– Когда умрем, – грустно ответил он. – Может быть, только тогда. Мы должны выдержать все, что выпадет на нашу долю, раз сами выбрали эту запрещенную любовь.

– Ну почему любовь должна быть под запретом? – страстно воскликнула она. – Как может моя любовь, любовь – быть неправильной? Разве теплота, нежность и любовь исходят не от Бога?

– Моя леди, я не знаю, – мягко сказал он, нежно приподнимая пальцем ее подбородок.

Аннунсиата была похожа на дикую птичку, бьющую крыльями по прутьям клетки. Ему хотелось освободить ее, но он был таким же узником, как и она.

– Ты спрашиваешь меня о том, чего никто на свете не знает.

– Я понимаю. Извини. Ведь ты тоже страдаешь, может быть, даже сильнее меня. О, Мартин, я так хочу открыто жить с тобой и не прятать нашу любовь!

Ее глаза, подобно темному огню, прожигали его до самого сердца.

– Может быть, наступит время, когда нам придется бежать... Мы могли бы поехать в Антверпен или в Хайдельберг. Куда-нибудь, где можно все начать сначала, – сказала она.

– И оставить детей?

– Карелли и Морис поехали бы с нами и были бы вполне счастливы. Карелли мог бы сделать карьеру при дворе императора или курфюрста. Его судьба там. А Морис – Морис мог бы поехать в Лейпциг учиться у Иоханнеса Пецеля. А мы с тобой...

– Моя дорогая, – сказал Мартин, – я хозяин Морлэнда...

– Король своего маленького королевства, – перебила его Аннунсиата.

Он убрал волосы с ее прекрасного белого лба и нежно поцеловал, стараясь хоть так заглушить ее душевную боль.