– Тебе не хотелось когда-нибудь вот так убежать от всего? Я богата, знатна, у меня хорошие связи, я принята при дворе английского короля и могу иметь все, что только взбредет в голову, кроме свободы ходить босиком по летней траве. Тебе не кажется, что голоногая девчонка, которая весь день присматривает за овцами на летних лугах, а потом до самого рассвета гуляет при луне со своим парнем, деревенским пастухом, не понимает, насколько она счастлива?

– Летом – возможно, – задорно сказал Мартин, пытаясь скрыть удивление, – но зимой, когда ее голые ноги мерзнут, а босые ступни грубеют и трескаются от цыпок, и она под ледяным проливным дождем ищет пропавшую овцу, а ее парня повесили, потому что он был голоден и украл булку, может быть, тогда она позавидует вам.

Аннунсиата остановилась как вкопанная и широко раскрыла глаза.

– Но, Мартин, ты никогда раньше не говорил так.

– Мы никогда раньше не были одни, как сейчас, – ответил он, подходя ближе.

Ее сердце забилось как бешеное, но тут дверь отворилась и хозяин впустил слуг с горячими блюдами. Мартин и Аннунсиата разошлись в разные стороны, чтобы занять места за столом. В присутствии слуг они вынуждены были говорить на посторонние темы и поглощать обед, который, как и обещал хозяин таверны, оказался действительно необыкновенным, изобилующим всевозможными деликатесами. На столе был свежий карп под апельсиновым соусом, поджаренный до хрустящей корочки, жареная утка, фаршированная черешней и миндалем, нежная розовая копченая ветчина, источавшая такой тонкий и аппетитный аромат, что, вдыхая его, можно было захлебнуться слюной, креветки в слоеном тесте – поскольку шел июль и устриц еще не было – с блюдом спаржи, свежая малина, клубника со взбитыми сливками и нежнейший пудинг с запеченными абрикосами. Когда они закончили бутылку шампанского, их взгляд обратился к кларету, который оказался почти так же хорош, как и говорил хозяин.

Весь обед сопровождался приятной и легкой беседой. У них было множество общих воспоминаний, они получили одинаковое образование у одних и тех же учителей, их характеры были схожи, им не составляло труда находить общие темы и общий язык.

В течение многих лет Аннунсиата относилась к Мартину с большим уважением, как к лучшему другу и самому приятному компаньону. Но сейчас, находясь наедине с ним в простой и непринужденной, почти домашней, обстановке, она почувствовала легкое, но приятное беспокойство и внезапно поняла, что их дружба и привычная простота общения незаметно для обоих переросла в нечто большее, в более глубокую нежность... Аннунсиата вспомнила множество дразнящих поцелуев, ту готовность, с которой Мартин предлагал ей руку и обнимал так, как дозволялось в его положении, уверенность, что она получит успокоение, когда приходила к нему в страхе или несчастье. Они улыбались друг другу через стол, и в сиянии их глаз было все: и ответы, и вопросы.

Обед закончился, но они не выходили из-за стола, продолжая пить вино. Беседа текла медленно, однако не иссякала, хотя временами почти сходила на нет. Напряжение в воздухе было подобно напряжению в бутоне, готовым распуститься и рано или поздно стать прекрасным цветком. Аннунсиата неожиданно почувствовала, что ей очень спокойно и никуда не надо спешить. Казалось, время расступилось, позволяя использовать его по своему усмотрению.

– Я хочу прогуляться, – сказала она наконец.

– Куда? – спросил Мартин, подчиняясь её воле, с простотой, лучше всяких слов подсказывавшей, что он разделяет нахлынувшее на нее ощущение покоя.

– Вдоль реки. Я хочу просто пройтись по свежему воздуху, посмотреть, как течет вода и как меняется цвет неба. Нет, нет, без маски, только плащ. Я хочу чувствовать воздух лицом.

Они так и поступили и, держась за руки, очень долго шли вдоль реки, совсем потеряв чувство времени, иногда разговаривая, иногда молча. И когда они молчали, их мысли плавно текли в одном направлении. Они миновали летние домики светской знати, а дальше были только зеленые поля, на которых паслись по-летнему раскормленные коровы. Когда они проходили мимо, утки с шумом поднялись с заросшего камышами берега, а там, где берег был чист, лебеди величаво плыли рядом, наблюдая за ними с явным интересом.

– Должно быть, здесь часто устраивали пикники. Они ждут, – Аннунсиата указала на благородных птиц, – что мы их покормим.

Они продолжали свой путь, а затем, не сговариваясь, одновременно повернули в сторону таверны. Жара спадала, ночи, несмотря на то, что шел июль, порой бывали очень прохладными. Вернувшись в комнату, расположенную над рекой, от которой пахло водой, они с удовольствием обнаружили, что хозяин уже затопил оба камина, чтобы прогреть их комнаты. Аннунсиата почувствовала, что решение принято, и принято не ею, но была рада этому. Они не просили зажечь камины, но хозяин сделал это – приходилось оставаться.

– Вы хотели что-то сообщить домашним, – неохотно сказал Мартин, снимая с нее плащ. Неохотно потому, что боялся ненароком испортить этот день. Но Аннунсиата только улыбнулась странной, непонятной улыбкой, попросила бумагу и чернила и написала две записки. Надписав, она запечатала их собственной печатью, которую всегда носила с собой. Одна предназначалась для Гиффорда, другая – в Чельмсфорд-хаус. Мартин стоял у окна. Он не хотел спрашивать, что в записках, хотя и хотел знать – что?

Когда слуга ушел и они снова остались одни, Аннунсиата встала и подошла к нему.

– Как странно пахнет река ночью, – проговорила она. – Весь день она пахнет травами: мальвой, травой Святого Джона – ее острый запах заставляет меня думать об утках. Но ночная река пахнет печалью и тайной. Она уже сейчас начинает источать этот запах. Пожалуйста, закрой окна.

Мартин одно за другим закрывал окна, сосредоточившись на этом занятии, чтобы не думать о ее близости, не чувствовать ее нежный возбуждающий аромат. Когда он накинул последний крючок, Аннунсиата резким движением взяла его за руку, останавливая. Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Ее тело пронизывала легкая дрожь, а глаза стали огромными.

– Я написала им, что мы сегодня не вернемся домой, – сказала она. – Я сделала правильно?

Очень осторожно, будто никто из них не знал, как поступить, Мартин перехватил руку Аннунсиаты, повернулся и крепко обнял ее. Он не почувствовал сопротивления, но ясно понял, что ей что-то мешает, и когда, оказавшись с ней лицом к лицу, заглянул в ее глаза, то прочитал в них благоговейный страх и тайное страдание. Он мог понять это, но не хотел. Разгоряченный мозг блуждал между стонущими безднами ее глаз, от которых его отделяла лишь тонкая прозрачная стена. Она опустила веки, дрожащие так, что темные ресницы трепетали на щеках, как маленькие бабочки. Мартин чувствовал любовь и желание, поднимающиеся в нем подобно приливу, который способен уничтожить любое препятствие, вставшее на пути. Медленно, очень медленно он наклонил голову и прижался к се губам.

Ах, этот аромат, ее аромат, вкус и нежность ее губ были так знакомы, будто они целовались сотни раз. Ее губы раскрылись, мягкое, но головокружительное давление нарастало, их языки искали и находили друг друга – тонкая шелковая нить, сдерживающая их, оборвалась, и их с силой бросило друг к другу. Тела беззвучно кричали, требуя большей близости. Они целовались и целовались, крепко сжимая друг друга в объятиях, прерывая поцелуи только для того, чтобы опять возобновить их со счастливым смехом, перехватывающим дыхание, как будто каждый из них вновь обрел любимого, которого считал давно умершим.

Они никуда не спешили, не испытывали отчаяния и не помышляли о погоне. Обнимая друг друга за талию, они прошли в спальню и медленно разделись, смеясь над непривычным занятием. Еще большее удивление и взрыв смеха вызвала одежда друг друга и те мелочи, которые дополняли ее, особенно непослушные многочисленные странные пуговицы. Мартин бережно распустил прическу Аннунсиаты, нежными и чувствительными пальцами вынимая шпильки, на которых она держалась. Пышная масса ее волос упала, как безмолвный тяжелый туман, окутавший ее белую шею и спину. Затем он осторожно снял с нее последнюю тонкую белую рубашку и они остались обнаженными.

Ощущение было таким, будто нагота была для них чем-то очень личным, а одежда, казалось, являлась свидетелем того, что здесь происходит, и мешала им, а теперь они воистину были наедине друг с другом. Время заботливо поддерживало их, словно неся на волне большого прибоя, но без шума и пены. Аннунсиата удивленно разглядывала тело Мартина – стройное, смуглое, нежное, совершенное. Она взяла кисти его рук и поцеловала в трепетной страсти, любуясь их изяществом, силой и спокойной властью над нею, таящейся в них. Она нежно прикасалась к его лицу, проводя рукой по контуру носа и губ, чувственными пальцами пробегала по чистой линии подбородка к маленькому нежному уху, пропускала его шелковистые темные волосы через свои белые пальцы.

– Я люблю тебя... – в удивлении и благоговении прошептала Аннунсиата.

Мартин лежал рядом с ней, а перед его взором простиралось несравненное королевство ее белого, прекрасного тела, настолько прекрасного, что оно казалось нереальным и далеким, вызовом самой природе. Она смотрела на него бездонными глазами, страдающими под гнетом своей красоты. И освободить ее от этого гнета мог только он. Мартин бережно прикасался к ней, нежно пробегая сильными пальцами по всему телу, и ощущение от этих прикосновений было непередаваемо легким – казалось, разницы между прикосновением его пальцев к ее телу и ее тела к его пальцам не было. Их чувства слились воедино. Мартин целовал ее глаза, щеки, губы, длинную шею и нежную ямку в ее основании, круглые груди и мягкий живот, включая самые сокровенные и укромные уголки. Аннунсиата отзывалась на эти ласки страстным трепетом тела, жаждущего подчиниться его силе.

Когда он аккуратно и бережно овладел ею, стон сладострастия вырвался из их груди от невыносимого желания: казалось, движения обоих были подчинены какой-то непонятной силе, владеющей ими без их на то воли, словно они были рождены большим темным приливом, далеко-далеко отсюда, там, где рождается невообразимый экстаз.