Алгоритм выглядел разумным и вполне посильным для выполнения, но не лишенным подтекста. Несмотря на кажущуюся простоту, провоцирующую на немедленные действия, предприятие было не из легких: на пути к цели меня подстерегали фугасные мины и зыбучие пески.

— Но он догадается!

— О чем?

— Отец узнает, для чего мне нужны деньги, — жалобно вздохнула я. — Не может же он не спросить!

Ник недоуменно посмотрел на меня, не понимая, каким образом разглашение цели затрат может повредить «Уэстзаймской истории».

— Ну и что?

— Если папа узнает, для чего мне деньги, сразу воспарит на небеса от счастья, — терпеливо объяснила я. — Так и вижу газетный заголовок: «Дочка вступила в семейное дело. К папаше наведался радостный кондратий».

Ник сморщил нос, по-прежнему не понимая, что к чему.

— Что в этом плохого?

— Он упадет в обморок от счастья, Ник, — раздельно проговорила я, чтобы до него дошло. — Обморок означает большую радость, нежели восторг или экстаз.

— К чему ты клонишь?

Я вздохнула. Иногда лучшие друзья оказываются на редкость непонятливыми.

— Это же мой отец, Ник! Мне поперек души делать его счастливым!

Ник допил бокал и заказал новый проходившему мимо официанту. В ожидании выпивки он молчал, собираясь с мыслями, и разглядывал гостей, соображая, во что влип. Вскоре официант вернулся со скотчем и содовой.

— Ну-ка, еще раз. Правильно ли я понял? — произнес Ник, держа подкрепляющее средство не под рукой, как многие, а непосредственно в руке. — Тебе легче перебиваться кое-как, лишь бы случайно не обрадовать отца? Так надо понимать?

— Ну, в общем, да. Спал ты, что ли, последние четыре года? — Я допила содержимое своего бокала и огляделась в поисках официанта, но тот как сквозь землю провалился. Стоя с пустым бокалом в руке, я нервно комкала салфетку.

Ник пристально изучал свой скотч.

— Мне казалось, ты любишь свою работу.

— Я работаю персональным помощником у автора дизайна второсортных помойных ведер, носящих гордые имена «Дездемона» и «Пикассо», хотя окончила Парсонс с дипломом магистра промышленного дизайна. Кому вообще может нравиться роль Пятницы?

Ник на секунду застыл, молча глядя на меня, — он не был готов к такому объему работ. Рассматривая ворох чертежей и набросков, скопившихся на моем кухонном столе, Ник решил, что придумал прекрасный предлог наладить мои отношения с отцом. Ему показалось, что заем на открытие собственного дела — отличный способ сплотить нас с папой: общая цель даст возможность укрепить мосты, которые порядком обветшали. В этом был весь Ник: при виде пропасти он первым делом прикидывает ее ширину и начинает наводить переправу. Потребность примирять у него врожденная и непреодолимая — среди предков Ника несколько поколений «инженеров общества», но ни один дипломатический корпус не научит, как ликвидировать саморазрушение моих масштабов.

По выражению глаз я увидела, что Ник напуган, шокирован и ошеломлен ранами, которые я себе наношу. Мне удалось пробить маску любезной невозмутимости, хотя в данный момент это не входило в мои намерения. Откровение не было призвано сыграть роль паяльной лампы — я всего лишь выразила свое мнение о существующей ситуации, но сказанное прозвучало жестче, грубее, чем представлялось в мыслях. Отчего-то мне стало не по себе. Хотя я знала, что последние четыре года не прошли для меня даром и не были потеряны впустую, меня вдруг испугали собственные импульсивные решения.

— Можно мне еще? — попросила я, протягивая пустой бокал со скомканной салфеткой внутри. Мне хотелось, чтобы Ник куда-нибудь отлучился и не смотрел на меня с шокированным видом. Что-то изменилось, но я не могла понять, что именно. Откровение каким-то образом изгнало меня из райского сада, и я внезапно почувствовала себя обнаженной, беззащитной и терзаемой угрызениями совести.

Ник колебался, не зная, чем мне помочь. Не будучи уверенным, что джин с тоником является лучшим лекарством от мазохизма, он все же забрал у меня пустой бокал и отправился за новым.

Когда Ник скрылся в толпе гостей, я закрыла глаза и глубоко вздохнула, размышляя, как дошла до жизни такой. К Марку Медичи я пошла назло отцу: подумать только, дочь Джозефа Уэста стала девочкой на побегушках у известного старьевщика от дизайна! Однако у Медичи было чему поучиться. Марк — настоящий мастер своего дела, гениальный создатель мусорных ведер, кредитных карт, кофейных чашек и фирменных пакетов для модных дизайнеров с Пятой авеню. Он разбирался в новейших технологиях и сумел поставить науку себе на службу, производя пластиковые стулья и урны поразительно дешево и эффективно и моментально меняя форму и цвет изделий. Имея в своем распоряжении недорогие силиконовые сплавы, Марк на диво гибко применял их к любым изменениям рынка. Послюнив палец, он улавливал направление рыночного ветра и соответственно переделывал дизайн. У Марка Медичи все сезонное, одноразовое и легкозаменяемое новыми моделями.

В отличие от Медичи Уэсты не придерживались этической концепции ширпотреба, пользующегося повышенным спросом. Нас не интересовала продукция с коротким жизненным циклом. Папа — старомодный модернист, который верил в прочность, классику, вещи, в окружении которых можно прожить всю жизнь. Он, как Баухауз[4], нес качественный дизайн в массы. Хотя практически каждый музей современного искусства являлся счастливым обладателем папиных работ, будь то стул, ваза или часы со стрелками, которые идут наоборот, Уэст-дизайнер не почил на лаврах: спустя тридцать пять лет работы отец по-прежнему создавал новые великолепные произведения, ничем не напоминающие прежние. В отличие от него Марк был способен лишь на вариации на заданную тему. В арсенале Медичи имелась проверенная формула успеха: выкопать что-нибудь из классики пятидесятых и добавить неожиданных отвлекающих завитушек. Марк напоминал мне редактора модного журнала, пришпиливающего камею слоновой кости на лацкан прошлогоднего костюма в надежде его освежить.

Некоторые из дизайнерских идей Марка мне нравились — например «Дездемона» (объемистая урна для мусора) со сглаженными изгибами и широкими ручками, пусть даже это всего лишь модификация вазы Альвара Аальто. Но я была сыта по горло возможностью вторичной переработки и плановой амортизацией. В «Марк Медичи и партнеры» не было духа творческого прогресса, который составлял смысл моего существования. Именно поэтому я извлекла на свет божий собственный чертежный стол, альбом для набросков, угольные карандаши и снова занялась дизайном. Перерыв получился не маленький — больше трех лет, но некоторые навыки не забываются. Определенные умения закодированы в нашей ДНК.

Пусть моя работа тоже не была новаторской, но хотя бы крохотный детский шажок в нужном направлении. Я смикшировала технологические принципы Медичи с идеалами Уэста. Результатом стали изящные и простые изделия обтекаемых форм с изначальной концепцией прочности и постоянства, отличающиеся дешевизной и легкостью воспроизводимости в промышленных условиях. Думать о конкурентоспособности продукции я научилась в «Марк Медичи и партнеры». Вчерашние выпускники факультетов промышленного дизайна, наводнившие офис, как мусор заштатные улицы, знать не знали даже азов продвижения товара на рынок. Они напоминали кинорежиссеров, включающих в сценарий рискованные прыжки через пропасть в двадцать футов шириной, оставляя осуществление трюка на усмотрение руководителя группы каскадеров. В отличие от них я стала дизайнером без иллюзий. У меня сложилось четкое практическое понимание того, во что обходится создание недорогих товаров. Дизайнерский проект для меня — рельефная карта трудностей, лоция с обозначением мелей под названиями «непрактично», «чересчур замысловато» или «непомерно дорого».

К этому меня привели годы общения с производителями и улаживания марковских проблем. Они вложили мне в руку карандаш и превратили в обходительную секретаршу, скрывавшую за мягкими манерами иную личность и тайную сверхсилу. С дежурной улыбкой я дни напролет просиживала за столом, отвечая на вопросы упивавшихся своей крутизной стажеров, чьи работы моим и в подметки не годились. Признаюсь, неприятное ощущение: постоянное болезненное напряжение сковывает мышцы и не дает покоя мыслям. Когда назло отцу я пошла на должность подай-принеси-убери, то и предположить не могла, что и здесь буду расти как личность и как художник. Люди много говорят о процессе духовной зрелости, но как-то не верится, что это произойдет и с тобой.

Еще раз глубоко вздохнув, я начала думать, что сказать отцу. Теперь я и сама чувствовала необходимость объясниться. Просветление сродни одностороннему движению: я не могла уйти с вечеринки так же, как пришла, не попытавшись ничего изменить.

Избегая встречаться взглядом с сестрой моей бабки, Дороти, я сосредоточенно размышляла о будущем, когда вернулся Ник.

— Кэмми просила напомнить о пятиминутной готовности, — сказал он, послав Дороти самую милую и располагающую улыбку. Все-таки Ник — подлиза, с навязчивым, маниакальным, патологическим желанием нравиться. Несмотря на горячее, как активная зона реактора, сердце, он остается политиканом, с показным умилением целующим розовощеких младенцев и демонстративно пожимающим руки избирателям.

Я взглянула на дочерей Кэрол, затянутых в искусственный шелк цвета шампанского. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, их мамаша закатила венчание а-ля сказка Перро. Для своей четвертой клятвы перед алтарем в верности до гроба Кэрол нарядилась в длинное белое платье, в церкви появилась под звуки «Гряди, невеста» в органной аранжировке, а при выходе новобрачных на крыльцо в небо выпустили уйму белых голубей. На этот раз Кэрол подстраховалась на совесть: впереди у отца максимум пятнадцать лет полноценной жизни. Солидный отрезок, конечно, но отнюдь не целая вечность.

— Как ты определил, что это Кэмми, а не Сэмми? — спросила я, желая отвлечься. Сарказм — плохой советчик, когда требуется соорудить робкую просьбу о деньгах. Здесь могли помочь только настоятельные размышления о папином счастье.