Матильда понятия не имела, для чего он ей это говорит. Видимо, ему нравилась эта история, ведь она доказывала: тот, кто сеет насилие, иногда сам становится его жертвой.

– Я долго жил в лесу отшельником, – продолжил он. – Там я тоже знал одного скопца. Он был монахом, как и я, и он оскопил себя сам, потому что демоны поставили его перед соблазном совершить противоестественный блуд с одним из братьев.

Монаха это забавляло, а в Матильде поднималась волна отвращения.

– Закрой рот! – прошипела Авуаза.

«К кому она обращается, к Деккуру или к брату Даниэлю?»

Как бы там ни было, теперь она обращалась не к ним, а к Матильде:

– Могу ли я рассчитывать на твою преданность?

Этот вопрос она уже задавала, и девушка ответила утвердительно. Видимо, Авуаза хотела, чтобы она повторила это при всех.

Матильда попыталась справиться с головокружением. Она знала: что бы она сейчас ни сказала, это должно прозвучать убедительно. Авуаза ослеплена, она легко поверит всему, но Деккур распознает ложь по тому, как дрожит ее голос, а монах Даниэль, очевидно, только и ждет, когда другие люди потерпят неудачу, поссорятся, соврут или погибнут, а он сможет этому порадоваться.

– В детстве, – начала Матильда, – в детстве Рогнвальд… отец рассказывал мне историю о короле Хегни и его дочери Хильд. Хильд влюбилась в Хедина, и, чтобы быть вместе, они сбежали от ее строгого отца. Тот бросился в погоню, и на большом поле между его людьми и людьми Хедина состоялась битва. Она длилась всю ночь, и к утру почти все были убиты. Увидев мертвых воинов, Хильд пришла в отчаяние и попросила Одина, чтобы он запретил валькириям забирать погибших в Вальгаллу. Все они вернулись к жизни, но лишь для того, чтобы на следующее утро снова сразиться друг с другом. Этот бой длится вечно.

Девушка не знала, когда эта история всплыла у нее в памяти: только что или в те долгие одинокие холодные часы, проведенные в темнице. Она знала лишь одно: в мире ее матери и, наверное, в мире отца эту историю рассказывали с восторгом и безо всякого сожаления о бессмысленной жестокости, подобно тому как Даниэль представлял себе страшные картины ослепления и оскопления с ухмылкой и блеском в глазах.

– Бой, который длится вечно, – произнесла Матильда, – это и твоя жизнь. Не правда ли… мама?

Может быть, она перестаралась. Даниэль хитро улыбнулся, Деккур нахмурился, и лишь лицо Аскульфа ничего не выражало.

Авуаза захлопала в ладоши:

– Я знала, что ты не сможешь отказаться от его наследства. Я знала, что однажды ты обо всем вспомнишь!

– Вечный бой… – пробормотала Матильда. – Я хочу, чтобы мы вели его вместе.


Вечером девушка снова увидела брата Даниэля. Он долго рассматривал ее, и под его задумчивым взглядом она невольно покраснела. Монах производил впечатление наблюдательного человека, которому способность вовремя оценивать ситуацию не раз спасала жизнь. Матильда подозревала, что он лучше, чем ее мать, умеет распознавать ложь, и невольно положила руку на живот, чтобы защитить своего нерожденного ребенка. Конечно, столь красноречивый жест был ошибкой.

О ее беременности монах все же не догадался: в конце концов, он был мужчиной, но, когда Матильда убрала руку с живота, подошел к ней и с язвительной ухмылкой сказал:

– Здесь, в Котантене, есть замок, его называют замком Пиру. Много лет назад его осаждали норманны. Жители замка умоляли Бога о спасении, и Он смилостивился над ними, а может быть, просто пошутил. Он превратил всех жителей в гусей, чтобы они поднялись в воздух и улетели. Норманны захватили и сожгли замок, но убивать им было некого. Жители замка так и остались гусями, и с тех пор они каждый год возвращаются в Пиру и печально кружат над своими бывшими владениями.

Матильда смотрела в сторону, стараясь выглядеть как можно более равнодушной. Она не знала, чего брат Даниэль добивается этим рассказом.

Он рассмеялся.

– Смотри, чтобы ты не превратилась в гусыню, – пробормотал он. – Может случиться так, что ты останешься ею навечно.

Теперь девушка осознала: хоть он и не догадался о ее беременности, но понял, что она обманула свою мать. Матильда испугалась и в то же время почувствовала облегчение от того, что хотя бы перед кем-то ей не нужно притворяться.

– Если бы такую легенду рассказывали о тебе, она была бы не о гусях, а о червяках, – заметила девушка.

Монах снова рассмеялся. Видимо, за свою жизнь он испытал столько страданий, что его уже невозможно было обидеть. Матильда собиралась уйти, но потом решила использовать брата Даниэля для того, чтобы больше узнать о своем положении.

– Кажется, здесь, за валом, очень неспокойно. Тут постоянно ходят люди.

Он кивнул и откровенно сообщил:

– Это из-за того, что сюда прибывает все больше язычников из Дании. Твоя мать стремится заключить с ними союз.

«А значит, Авуаза будет принимать гостей, и это отвлечет ее внимание».

Матильда оглянулась и указала на воинов, охраняющих ворота вала.

– Кто эти двое? – спросила она.

И снова Даниэль не стал тянуть с ответом.

– Вромонок и Руалок, – ответил он. – Но если я правильно понимаю, тебя интересуют не их имена, а то, любят ли они выпить. Этим они занимаются каждый вечер. Однако в том, что они опьянеют настолько, чтобы дать тебе сбежать, я сомневаюсь.

Его хихиканье стало невыносимым.

– Я не собираюсь сбегать! – горячо возразила девушка.

– Конечно же нет! – язвительно произнес монах, а затем ушел, наклонив голову.

Матильда видела, как от смеха у него трясутся плечи. Его веселье казалось ей таким же неискренним, как и ее недавнее обещание.

«Ему не смешно, – подумала девушка, – ведь он и сам в отчаянии, совсем как те люди, которые, превратившись в гусей, летают над Пиру, понимая, что потеряли прежнюю жизнь навсегда. А когда они открывают клюв, чтобы посетовать на судьбу, из него вырывается только гогот. Они даже не могут выразить свое горе по-человечески: вздохами, плачем и стенаниями».

С тех пор Матильда избегала брата Даниэля, но жизнь ее оставалась такой же невыносимой, и ее по-прежнему угнетал страх за нерожденного ребенка. Пытаясь избавиться от этого страха, девушка днями и ночами бродила по двору.

Она часто смотрела на море, в темноте напоминавшее черное покрывало. В нем отражался серп луны, похожий не на небесное тело, знак славы и величия Господа, а на опасное оружие, твердое и острое, прикоснувшись к которому можно было порезаться до крови. Иногда девушка, стоя на валу, с тоской вглядывалась в леса вдалеке. Хотя ночью они напоминали темную стену, она была не такой непреодолимой, как вал, и обещала стать не тюрьмой, а укрытием для того, кто все еще думал о побеге.

Однажды вечером Матильду остановил какой-то человек. Это был Аскульф – мужчина из камня, как она мысленно его называла, – родственник ее отца и, по решению Авуазы, ее будущий супруг. Аскульф и она – король и королева Бретани. Матильда подавила дрожь.

– Я хочу побыть одна.

– Меня ты больше не обманешь, – предупредил Аскульф. – Я не дам тебе сбежать.

То, что он произнес эти слова совершенно бесчувственно – без злорадства, раздражения или презрения, – ранило Матильду еще больше. Быть пленницей плохо, но еще хуже жить среди таких холодных людей, сломленных, одержимых или просто равнодушных, чьи глаза хоть и блестят иногда, но никогда не излучают тепла. Ей вдруг захотелось увидеть пылающий огонь, пусть даже он обжег бы ее тело.

– Ты много раз безуспешно пытался привезти меня сюда, – язвительно сказала Матильда. – Должно быть, Авуаза наказывала тебя за твои неудачи.

Девушка не ошиблась: за твердой оболочкой скрывалось больное самолюбие, и его легко можно было уязвить.

– Замолчи! – крикнул Аскульф.

Но она продолжала выплескивать тот яд, от которого в последние дни так часто страдала сама.

– А ведь она всего лишь женщина, – насмехалась Матильда. – Тебе как воину наверняка было неприятно терпеть от нее унижения. Не понимаю, почему ты ей подчиняешься.

Она видела, как челюсти мужчины ходят ходуном, но он больше не позволил ей его оскорблять.

– Скоро ты тоже мне подчинишься, – пригрозил он, – и ты не будешь сопротивляться… Скоро ты станешь моей женой…

Девушка отвернулась. Ей больше не доставляло удовольствия оскорблять Аскульфа. Услышав звук его удаляющихся шагов, Матильда окончательно потеряла надежду. Он прав: она не сможет сопротивляться. Не сможет убежать. Не сможет защитить ребенка Арвида.

Перегнувшись через ограждение, Матильда посмотрела вниз: вид открывался пугающий, но в то же время обнадеживающий. Если она упадет, то разобьется об острые камни. Ее смоет волнами, и больше никто не сможет причинить зло ей и ее ребенку.

С другой стороны, никто и никогда не узнает о существовании этого ребенка, и эта мысль испугала Матильду больше, чем мысль о собственной смерти.

Девушка отшатнулась, и в тот же миг у нее за спиной раздались шаги, более тихие, чем у Аскульфа. Человек, который к ней приближался, был хрупким и невысоким. Матильда обернулась, ожидая увидеть монаха, но увидела морщинистое лицо старой женщины.

Это лицо было ей незнакомо, однако голос, который к ней обратился, она знала.

– Матильда, – произнесла женщина, – ты помнишь меня, Матильда?

Девушка застыла. Это был голос из ее воспоминаний, голос из ее снов, голос, говоривший о том, что ее отец принес большое горе ее матери.

– Кто ты? – спросила она.

Женщина подошла ближе и взяла Матильду за руку. Рука была теплой, а прикосновения успокаивающими.

– Я знаю твою мать с детства. Я ее давняя подруга, которая никогда не бросала ее в беде.

– Как тебя зовут?

– Эрин. Я дальняя родственница Авуазы, и я тоже пережила все это… как и Кадха.

– Мать Мауры, – пробормотала Матильда.

– Да, мы втроем дрожали от страха, когда Рогнвальд ворвался в замок. Потом твоя мать перешла на его сторону. Кадха, которую изнасиловал один из воинов Рогнвальда, родила ребенка и стала страстно ненавидеть всех норманнов, а значит, и тебя. А я… Я единственная успела спрятаться. Я всегда беспокоилась о твоей матери. И о тебе я тоже беспокоилась, ведь я желала тебе добра.