Арвид. Герлок. Спрота.

Арвид вернулся в монастырь и наверняка уже давно принес монашеские обеты. Герлок теперь была уже не Герлок, а Адель. Она жила в Пуатье, а идти туда было слишком далеко. Оставалась только Спрота, которая вышла замуж за Эсперленка и поселилась в Питре.

Может быть, до нее тоже было слишком далеко, но тем не менее Матильда отправилась в путь.


Дороги Матильда не знала и поэтому просто пошла в ту сторону, где грязи было поменьше, деревья росли не слишком густо, а в кожу не впивались колючки. Весна все еще не вступила в свои права, ночи были очень холодные, а дни – ясные. Природа была готова доказать свое плодородие, покрывая коричнево-серый мир зелеными ростками. Но даже если она и радовала взор яркими красками, ничего съедобного пока предложить не могла.

Как и в тот раз, когда Матильда из последних сил пыталась добраться до монастыря, в ее измученной памяти проснулись воспоминания об Арвиде и о том, как он ее защищал. Но даже если девушка могла вообразить, будто он рядом, будто он помогает ей пережить горе, как однажды помог осознать, что именно он самый важный, нужный и любимый человек в ее жизни, – любовь не утоляла чувство голода и могла согреть душу, но не тело.

Три ночи Матильда провела в пути. Она пила илистую воду из ручьев, ничего не ела, и урчание в ее желудке заглушало желание идти дальше. Теперь ей казалось, что рядом с ней находится не только Арвид, но и другие люди, которых она встречала в своей жизни. Словно тени, они шли вместе с девушкой по влажному мху: аббатиса Гизела, Маура, сестры из монастыря Святого Амвросия. Сопровождали Матильду и безликие фигуры: мать, которая отдала ее в монастырь, чтобы спасти от злой женщины; кормилица Кадха, в глубине души презиравшая ее и пославшая свою дочь Мауру, чтобы ее убить; безымянная женщина, которая рассказывала девочке о драконе и святом Мевенне и утверждала, что ее отец был злым человеком. Возможно, именно поэтому у Матильды и не осталось никаких воспоминаний о нем, кроме образа из снов? Она любила его, но чувствовала, что он не заслуживает этой любви?

Девушка много раз спотыкалась, падала и вставала снова. Она думала о том, ждет ли ее этот незнакомый отец на пороге смерти. Как норманну ему не будет дарована вечная жизнь, но из-за смертного греха, который совершила Матильда, демоны заберут в ад и ее душу, когда она покинет тело. Интересно, знакомые люди там встречаются, как на небесах, или же они, обреченные на вечные муки, тщетно пытаются найти друг друга? Девушка даже не знала имени своего отца, чтобы позвать его, и саму ее больше никто не звал по имени. Если она умрет здесь, ее близкие никогда об этом не узнают.

На четвертый день Матильде больше не казалось, будто знакомые люди идут рядом с ней, – теперь ей чудилось, что лес закончился, за лесом простирается поле, а за ним стоит дом. Конечно же, это тоже было игрой ее воображения.

Девушка верила в это до тех пор, пока не подошла достаточно близко и не увидела, что дом, сооруженный из глины и досок, немного врос в землю и обнесен частоколом.

Надеяться на то, что здесь живут люди, Матильда все еще не смела. Несомненно, дом построили злые демоны, чтобы дразнить и изводить ее, играя на ее желании больше не оставаться одной в целом мире.

Но она одна, она не доживет до завтра, она даже не сможет добраться до этого дома.

В десяти шагах от частокола Матильда споткнулась о корень и упала. Раньше она всегда вставала на ноги, но теперь так и осталась лежать, не в силах подняться. Она закрыла глаза. Смерть пахла весенней землей.


Людей Ингельтруда боялась больше, чем одиночества. Конечно, это касалось не всех людей: среди них встречались и хорошие, такие как ее муж Панкрас. Он трудился не покладая рук, молчал о своей боли и проблемах. После того как умерли его дети, он не плакал, а зачал других, а когда умерли и они, тоже не стал плакать, а лишь молился. Да, Панкрас – хороший человек, и можно было не сомневаться в том, что завтра он останется таким же, как сегодня. Очень многое в мире, напротив, не внушало уверенности, и Ингельтруда винила в этом людей, которые, в отличие от Панкраса, не работали, а грабили и разоряли; не молчали, а кричали страшным голосом; не молились за упокой души своих детей, а убивали чужих.

За сорок лет Ингельтруда слишком часто встречала таких людей. Когда она родилась, в этой небольшой деревне домов было много. Потом сюда хлынули толпы норманнов. Сначала они разорили поля, через несколько лет сожгли дома, а в третий раз пришли не просто из-за жажды разрушения, а по поручению Роллона, который к тому времени был уже не разбойником из языческой земли, а новым графом Нормандии. Они тоже принесли с собой беду. Эти люди пришли, чтобы собрать налоги, а когда ее сосед не смог их заплатить, его подвесили вверх ногами, чтобы кровь прилила к его голове. Когда мужчину отвязали, он побагровел и уже не дышал.

В этот момент норманны не кричали, а спокойно бились об заклад, лопнет его голова или нет. Этого не произошло. Когда несчастного хоронили, его лицо было уже не багровым, а желтым, как воск.

Следующий отряд норманнов прислал не Роллон, а граф Вильгельм, которого называли истинным христианином. Ингельтруда в это не верила, потому что, хотя в деревне больше никого не подвешивали за ноги, налоги все же приходилось платить, и к тому же настолько высокие, что те жители, которые смогли выдержать разорение и опустошение, сочли эту землю слишком суровой. Они переселились ближе к морю, ловили рыбу и – поскольку на побережье обосновалось очень много норманнов – изучали датский язык.

Ингельтруда учить его не хотела и не верила рассказам Панкраса, будто норманны уже и сами на нем не говорят, а живут, как франки. Нет, лучше она останется с мужем здесь, будет смотреть на то, как разваливаются хижины бывших соседей, привыкать к одиночеству и опасаться чужих людей. А чужие наведывались к ним все реже. Слух о том, что двое пожилых крестьян не могли платить налоги, дошел даже до норманнов.

Так они и жили, забытые всем миром, и их многочисленные давние страхи уже развеялись. Женщина боялась лишь того, что Панкрас умрет раньше нее или наоборот. Она не знала, что хуже.

Но сейчас смерть грозила не им, а юной девушке, лежащей в поле. Она появилась словно ниоткуда и упала без чувств. Панкрас увидел ее первым, но рассказал об этом не сразу: он никогда не был словоохотливым. И только под вечер он спокойно произнес:

– Там, на улице, лежит девушка.

Подобное удивить Панкраса не могло. Он пожал плечами, как будто о таком не стоило даже думать, но Ингельтруда тем не менее задумалась. Она опасалась, не была ли эта девушка духом или демоном, которые живут в лесу.

– Если завтра она все еще будет лежать там, я о ней позабочусь, – решила она.

– Если завтра она все еще будет лежать там, она будет мертва, – заметил Панкрас.

В его голосе не было досады, он привык встречать смерть не со слезами, а с молитвой.

Ингельтруда пожала плечами и пошла варить суп. Ели они дважды в день, но не досыта, а ровно столько, чтобы не умереть от голода. На завтрак была обычно ячневая каша, а на ужин – густой суп с луком, чечевицей и, если на охоте им сопутствовала удача, копченым мясом.

Помешивая в котелке суп, Ингельтруда беспокоилась все больше. Если бы девушка действительно была демоном, она нашла бы способ проникнуть в дом. Но супруги снова заговорили о ней только после того, как доели суп.

– Она одета в монашескую рясу, – нарушил молчание Панкрас. – Ты действительно оставишь ее лежать на улице всю ночь?

– Почему ты сразу об этом не сказал? – У Ингельтруды вырвался вопрос, который она раньше никогда не задавала, потому что давно смирилась с тем, что Панкрас говорить не любит. Он и не должен был говорить, пока мог работать. На это, по крайней мере, она могла рассчитывать и сейчас.

– Неси ее в дом, – велела Ингельтруда.

Должно быть, девушка была нетяжелой, потому что вскоре Панкрас быстрым шагом вернулся, почти не сгибаясь под своей ношей. Он положил девушку на соломенный тюфяк, и Ингельтруда стала с опаской ее разглядывать. Незнакомка действительно была одета в черную монашескую рясу, ее ноги были покрыты царапинами и ссадинами, на грязных руках застыли пятна крови, а лицо было бледным.

Ингельтруда не решилась к ней прикоснуться, а просто сварила новый суп. Она больше не боялась, что девушка может оказаться демоном, – ее очень волновало кое-что другое. До сих пор из леса приходили только грубые мужчины, но не женщины, и при виде этого нежного создания Ингельтруда растрогалась. Она вспомнила многочисленных детей, которых родила и похоронила. В отличие от Панкраса, она никогда не молилась. В отличие от Панкраса, она оплакивала каждого ребенка.


Первым, что Матильда увидела в темноте, были теплые руки. Эти руки гладили ее по лицу, перевязывали ей раны, растирали ее расцарапанные, закоченевшие руки и ноги, вливали что-то ей в рот. Матильда не узнавала вкуса, но ощущала, что это было что-то горячее, сытное. Еда придавала ей сил. В какой-то момент девушка окрепла настолько, что смогла открыть глаза и рассмотреть комнату, в которой находилась. Из камина к потолку кольцами поднимался дым, покрывающий незамысловатую мебель черной копотью. Мебели было немного: стол, две лавки, полка для кухонной утвари и соломенный тюфяк. На нем Матильда и лежала.

Не успела девушка разглядеть лицо человека с теплыми руками, как у нее снова закрылись глаза. Матильда заснула, а проснувшись, почувствовала мучительную боль. Ее сжигала лихорадка, в горле пересохло. Она тяжело дышала, стонала и кричала. Голова раскалывалась от боли, но теплые руки продолжали гладить ее, и в конце концов им удалось унять эту боль. Девушку снова покормили, и на этот раз она поняла, что ест соленый суп. К ней снова вернулись силы, и она смогла не только открыть глаза, но и приподняться.

Теперь Матильда увидела своих спасителей: изнуренную работой женщину с редкими волосами и равнодушным взглядом и седого сгорбленного мужчину, чье лицо избороздили морщинами время и жизненные невзгоды. Эти люди не излучали ни особой доброжелательности, ни неприязни.