Когда послушник снова принялся, как в былые времена, таскать камни, поначалу он чувствовал боль во всем теле. На ладонях у него появлялись волдыри, которые лопались и гноились. Через некоторое время боль сменилась онемением, мышцы стали твердыми, руки – мозолистыми, а плечи – широкими. Арвид привык к работе, но это не значило, что она не отнимала у него все силы. Вот и сейчас он заснул прямо в часовне. Арвид сонно огляделся по сторонам. Что его разбудило? Шорох мышей, с которыми монахи безуспешно боролись? Страшный сон о безликих людях, размахивающих ножами? Или ощущение угрозы, которое по-прежнему тяжким грузом давило ему на плечи, хотя он уже давно очнулся от кошмара?

Арвид протер глаза и попытался проглотить горечь во рту. Обычно ему удавалось заглушать мысли и чувства тяжелой работой, но сейчас, несмотря на необычайную тяжесть и слабость в теле, его разум был совершенно ясным. Арвид чуял опасность.

Он подавил в себе тревогу и хотел подняться, чтобы отвлечься чем-нибудь, но вдруг услышал голоса и увидел двоих братьев, с которыми аббат Мартин однажды пришел сюда из Пуатье. Они стояли за колонной и о чем-то шептались.

Поскольку Арвид уснул на скамье для коленопреклонений, они его не видели.

Он снова пригнулся. Монахов звали Пипин и Беренгар. Арвид испытывал неприязнь к обоим. Эти братья с самого начала смотрели на Жюмьежский монастырь свысока и считали себя благодетелями, спасающими обитель, хотя на самом деле были последними, кого заботила ее судьба.

К Арвиду они относились с особым презрением, и он много раз спрашивал себя, не проболтался ли аббат Мартин о его происхождении, несмотря на то что с ним самим об этом больше не разговаривал. Его мнением о положении дел в стране аббат тоже интересовался уже не так часто. В первые месяцы после смерти Вильгельма Мартин постоянно обсуждал с послушником новости из Руана и Лана, но в последнее время их беседы прекратились. Арвид был даже рад этому: ему больше нравилось таскать камни, чем размышлять и говорить умные слова. Теперь же он немного огорчился, ведь очень хотел бы понять, что значит фраза брата Пипина: «Решение будет принято до конца этого года».

Беренгар, по крайней мере, его намек понял.

– Я тоже так думаю, – горячо произнес он. – Король Людовик действительно ждал довольно долго.

– Мне кажется, люди уже давно забыли о существовании Ричарда.

Арвид покачал головой. Монах ошибался, и доказательством этого служило количество паломников, которые за последние годы посетили Жюмьежский монастырь, чтобы помолиться за мальчика. Их поток давно иссяк бы, если бы народ Нормандии не считал Ричарда законным наследником.

– Аббат Мартин, – продолжил Пипин, – в последние годы вел себя разумно… Ему нужно сохранить хорошие отношения с норманнами и с Бернардом Датчанином…

– …и в то же время втереться в доверие к Людовику, – закончил его мысль Беренгар.

Арвиду снова захотелось возразить. Конечно, ему были известны взгляды аббата Мартина, который ясно дал понять, что был бы рад видеть Нормандию частью франкского королевства. Тем не менее втайне надеяться еще не значило открыто заискивать перед Людовиком, и не было никаких оснований полагать, будто аббат Мартин поступил именно так.

Но следующие слова монахов заставили Арвида в этом усомниться.

– Насколько я знаю, он каждый месяц пишет Людовику письма и обещает молиться за достижение его целей, – сообщил Беренгар.

– И правильно делает. Но вряд ли этого будет достаточно для того, чтобы развеять недоверие Людовика, – заметил Пипин. – А учитывая обстоятельства, при которых он пришел к власти, его подозрительность очень велика.

– Так вот, – Арвид услышал, как Беренгар ухмыльнулся, – аббат придумал, чем еще, помимо истовых молитв, сможет доказать Людовику свою верность.

– И что же он хочет сделать?

– Воспользоваться тайной.

– Какой тайной?

Беренгар многозначительно замолчал. Сначала Арвид считал этот разговор пустой болтовней, но теперь задержал дыхание. Он понятия не имел, на что намекает монах.

– Тайной, – сказал Беренгар после паузы, которая показалась Арвиду вечностью, – одного из наших братьев.

– Кого именно?

Арвид догадался, каким будет ответ, и побледнел. Он не слышал, как Беренгар произнес его имя, потому что монах склонился и прошептал его в ухо Пипину, но тот оказался не настолько осторожным.

– Брата Арвида?! – ошеломленно воскликнул Пипин. – Но разве у него есть тайна, которая могла бы помочь аббату Мартину завоевать расположение короля? Арвид всего лишь послушник.

В любой другой момент Арвида разозлило бы презрение в голосе Пипина, но по сравнению с витавшей в воздухе опасностью, которую он почувствовал сразу же после пробуждения, неприязнь к братьям из Пуатье казалась сущим пустяком. Арвид закрыл рот рукой, услышав следующие слова Беренгара:

– Он не простой послушник. Говорят, что он сын Гизелы, старшей сестры Людовика по отцу. И к тому же его отец был норманном.

– Неужели он сын Роллона? – заволновался Пипин. – Гизела ведь умерла еще до свадьбы с ним.

– Никто не знает этого наверняка. Вероятно, она прожила еще долго и стала аббатисой монастыря.

– Как же тогда она родила ребенка? – озадаченно спросил Пипин.

– Конечно же, он появился на свет до этого, – ответил Беренгар с явным раздражением. – Как все было, я не знаю. Во всяком случае, Аврид для короля словно бельмо на глазу. Людовику и без того приходится соперничать с Ричардом. Появление еще одного наследника его несказанно огорчит.

– Ты имеешь в виду?.. Он хочет?.. Но ведь аббат Мартин не может…

Арвид сжал кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев. То, что привело Пипина в неподдельный ужас, его собеседника ничуть не волновало.

– Разумеется, аббат Мартин не может собственноручно пролить его кровь. Но сообщить Людовику о том, что Арвид жив, что он находится здесь, а потом передать его в руки короля, – это он может. Таким образом аббат ясно даст понять, что полностью поддерживает Людовика и ненавидит все языческое. А каким бы набожным ни был Вильгельм, большинство норманнов остаются язычниками.

По тому, что последние предложения прозвучали несколько тише, а шаги медленно удалялись, Арвид догадался, что Беренгар уже все сказал и не хотел давать Пипину времени на возмущение.

Арвид не мог пошевелиться. Он смотрел на свои мозолистые руки, которые очень отличались от рук монахов и всегда ему нравились, потому что служили доказательством его стараний, а ороговевшая кожа позволяла надеяться на то, что его душа огрубела так же. Но когда Арвид снова и снова прокручивал в голове слова монахов, каждое из них ранило его, словно острая стрела. И у него не было щита, чтобы прикрыть свою обнаженную душу.

Ложь причиняла Арвиду невыносимую боль: ложь аббата Мартина, который обещал, что не выдаст его тайну, и его собственная ложь, с помощью которой он убеждал себя в том, что наконец нашел свой путь, свое призвание, свою тихую гавань. Арвид не стал бы так усердно таскать камни, если бы не ощущал в себе этой чужой силы и не знал, что ее нужно усмирить. Голос его крови отказывался молчать – теперь, помимо боли и отчаяния, Арвид чувствовал гнев.

– Боже милостивый, помоги мне! – прошептал он.

Ему нельзя было поддаваться этому гневу, ведь, призвав аббата Мартина к ответу, он поставил бы под угрозу свою жизнь. Нет, нужно действовать осторожно, чтобы сохранить эту жизнь и, прежде всего, чтобы придать ей смысл, который не смогут отнять у него предатели и лжецы.


Матильда смотрела на кричащую монахиню, и ужас от того, что ее застали с окровавленным ножом в руках возле убитой сестры, был не таким сильным, как возмущение этой ложью.

Она заодно с норманнами? Что за чушь!

Но потом девушка поняла: не зная о себе правды, нельзя говорить о лжи. Не важно, справедливо это обвинение или нет, – Мауру убила именно она, и никто не мог доказать, что она просто защищалась.

Матильда не знала, как поступают с монахинями, уличенными в убийстве. Столь страшный грех и тем более наказание за него представить себе было невозможно. Она знала лишь одно: даже если ее оставят в живых, это будет уже не та жизнь, о которой она мечтала.

Девушка вскочила на ноги и подошла к сестре. Как бы громко та ни кричала еще несколько мгновений назад, сейчас она испугалась и отпрянула, будто дыхание Матильды было ядовитым.

Матильда не стала терять времени на оправдания и бросилась прочь из комнаты мимо растерянных монахинь, которые примчались на крик и теперь ошеломленно смотрели на запятнанные кровью руки девушки. Никто не преградил ей путь, и она быстро добралась до ворот.

Когда монахини обнаружили тело Мауры, крик за спиной Матильды усилился, и она всем своим весом навалилась на засов, пытаясь его отодвинуть. Сестрам не разрешалось открывать ворота, но разве могло быть что-то более запретное, чем убийство, которое совершила Матильда?

Засов взвизгнул, ворота со скрипом отворились, и девушка покинула место, которое последние несколько лет служило ей надежным убежищем. На мгновение она почувствовала то же самое, что и при побеге из монастыря Святого Амвросия, – безысходность.

Вокруг простиралось лишь серое море, безлюдные холмы и темные леса. Ей негде было искать защиту и кров.

Матильда бросилась бежать, не взяв с собой ничего, кроме забрызганной кровью рясы. Крик за ее спиной становился все тише, монахини ее не преследовали, а когда через некоторое время девушка обернулась, монастырские стены уже пропали из виду. Тяжело дыша, Матильда опустилась на землю и вытерла руки о влажный мох. Она снова была бездомной беглянкой… убийцей.

«Нет!» – кричало что-то у нее внутри. Нет, она не убийца. Долгие годы она скрывалась от этого мира в обители, но знала, что он не делится на черное и белое и что не каждый человек, отнимающий чужую жизнь, непременно является коварным убийцей.

Матильда снова поднялась на ноги. Что бы она ни совершила, это не должно сковывать ни ее тело, ни ее мысли. Она лихорадочно пыталась найти способ остаться в живых. В борьбе с Маурой Матильда использовала силу своего тела, а справиться с одиночеством ей помогало осознание того, что у нее есть к кому обратиться за поддержкой.