Юлия Крён - Дитя огня

– Думаю, отдать Ричарда королю Людовику было большой ошибкой, – вырвалось у него. – И это письмо служит тому подтверждением.

В нем влиятельные люди Нормандии с недовольством сообщали, что им едва удается поддерживать связь с Ричардом. Хотя Осмонд де Сентвиль получил разрешение отправиться в Лан вместе с мальчиком, они оба были вынуждены жить затворниками. Воин с трудом передавал вести Бернарду Датчанину, который занимался государственными делами Нормандии.

Арвид не скрывал возмущения, аббат же отнесся к этому известию более спокойно.

– Жаль, конечно, что Ричард растет вдали от родины, – задумчиво произнес он, – однако, если король Людовик предоставляет Бернарду свободу действий, значит, он хочет мира.

– Но будет ли так всегда?! – вспылил Арвид. – Пока правители франкского королевства были возмущены поступком Арнульфа, Людовик не мог напасть на Нормандию. Но я уверен, что он задумал именно это. Ричард у него не в гостях, а в плену.

– Почему ты так уверен, что его интересует Нормандия?

Арвид опустил глаза. Значит, Годуэн выдал его тайну. И даже если Мартин не говорил об этом – как и о многом другом – открыто, Арвид ясно понимал: не что иное, как его происхождение стало причиной, по которой аббат хотел обсудить новость из Руана с ним и только с ним.

– Никто не может знать этого лучше, чем я, – ответил послушник. – Вскоре после коронации Людовик покушался на мою жизнь, хотя я ему и не соперник.

– Но он не попытался сделать это снова.

– Потому что считал меня мертвым, ведь я не вернулся в Жюмьеж, а с тех пор прошло столько лет, что он уже забыл об этом. Но это не меняет того обстоятельства, что Людовик по-прежнему считает Нормандию провинцией своего королевства.

Аббат бросил на Арвида задумчивый взгляд:

– Но так ли это плохо для нас?

Арвид не сразу понял, что Мартин имеет в виду. Последние недели в Руане послушник провел среди людей, которым юный возраст Ричарда внушал серьезные опасения и которые переживали за графа и за будущее Нормандии.

Судя по словам аббата Мартина, будущее Нормандии, впрочем, как и будущее самого мальчика, его не особо волновало.

– Людовик происходит из династии Каролингов. Ричард – внук Роллона, – холодно сказал он. – При Каролингах Жюмьежский монастырь переживал расцвет, а норманны разрушили эти стены.

Арвид растерялся. Он слушал аббата Мартина и не понимал, почему ему самому эта мысль никогда не приходила в голову. Арвид вдруг понял, что годы, проведенные рядом с Вильгельмом, изменили его взгляд на мир. Он подружился с людьми, которых раньше считал врагами. Границы стерлись в тот день, когда Людовик, родственник Арвида, попытался его убить, а Вильгельм, чужой человек, предоставил ему защиту.

– Итак, – сказал Мартин, отложив сверток в сторону, – мы должны попытаться сохранить хорошие отношения со всеми. Я и дальше буду поддерживать связь с Бернардом Датчанином и пообещаю оказывать ему любую помощь, для того чтобы сохранялся мир между Нормандией и франкским королевством. В то же время я сообщу Людовику о том, что в случае необходимости мы рассчитываем на его содействие в восстановлении монастыря, такое же ревностное, как со стороны Вильгельма, спаси, Господи, его душу.

Арвид отвернулся, желая скрыть от аббата Мартина глубокое сомнение, которое вызвали в нем эти расчетливые слова. Послушник не понимал, что здесь делает, ведь он даже не был уверен в том, что поддерживает франков. Он также не был уверен в том, что вообще должен находиться в этом месте и служить Богу под руководством аббата, который скорее напоминал лист на ветру, чем достойного предводителя общины.

«Господи, спаси и мою душу», – мысленно попросил Арвид.

Он закрыл глаза и подумал о Матильде, всей душой надеясь, что подобные сомнения обойдут ее стороной.

Авуаза судорожно сжимала амулет Тора. Ее губы шевелились, но она не могла подобрать слов. Христианскому Богу, от которого она давно отреклась, можно было молиться, но языческие боги требовали от людей не слов, а действий, подчиненных их велению.

После смерти Вильгельма простора для действий стало еще меньше, но в минуты радости Авуаза не осознавала этого, как и того, что теперь над ними нависла угроза. Нормандию захватит франкский король, а если не он, то Гуго Великий или Арнульф Фландрский. А ведь Котантен, где она и ее люди обосновались и даже нашли союзников, находится в Нормандии.

– И что теперь? – спросил брат Даниэль.

– И что теперь? – спросил Деккур.

Оба были настолько раздосадованы этими новостями, что не сочли постыдным задавать вопросы, вместо того чтобы принимать решения.

Авуаза молча указала на Аскульфа, и он продолжил:

– Я не знаю, что предпримет король Людовик, он самый непредсказуемый из всех. Кажется, он не собирается мстить Арнульфу за это подлое убийство, хотя раньше утверждал обратное. Тем не менее Арнульф, испугавшись возмездия и желая умилостивить короля, принес ему в дар драгоценную золотую вазу и попросил разрешения посетить Лан. Там он на коленях поклялся, что не виновен в смерти Вильгельма.

Авуаза покачала головой. Люди, убивавшие из мести, нравились ей больше, чем изворотливые трусливые лжецы.

Однако правда была именно такой – не твердой, как скала, а податливой. Если упорно ее разминать, она поместится даже в тот сосуд, который сначала казался слишком маленьким. Существует ли вообще что-то, сделанное руками человека, что бы не искривлялось и не ломалось, что могло бы противостоять любой лжи?

А сама она стоит прямо или же сгорбилась от усталости и разочарования?

Внезапно Авуаза приблизилась к Аскульфу и замахнулась для удара. Она сдержалась, потому что не хотела прикасаться к его коже, такой же грубой и покрытой пятнами, как и ее собственная. Вместо этого она закричала:

– Что бы ты ни рассказывал о короле Людовике, это не меняет того факта, что ты позволил ей уйти. Как ты только мог допустить такое? И это уже не в первый раз!

Аскульф едва заметно втянул голову в плечи:

– Она сильная, очень сильная. Она умная… ловкая… хитрая…

– Конечно, она такая, а как же иначе? Ведь это у нее в крови.

Не договорив, Авуаза снова вскинула руку, но уже не для того, чтобы ударить Аскульфа, а чтобы забрать у него меч. Он оказался таким тяжелым, что она едва смогла его удержать.

Аскульф не препятствовал, но и не отвел взгляда, когда Авуаза подняла меч. Нужно было отдать воину должное: хоть он и не смог схватить Матильду, но смело смотрел смерти в глаза.

Такое поведение не вызвало у Авуазы особого уважения. Язык, который был понятен Аскульфу, казался ей ужасно простым: «Я сделал ошибку, значит, должен понести наказание. Я потерпел неудачу, значит, должен умереть».

Разве он не знал о существовании другого языка, который понимали и на котором говорили очень многие люди: «Я слаб, но спасаюсь с помощью лицемерия; я ничего не умею, но убеждаю всех в обратном; я лгу так долго, что уже и сам верю в эту ложь».

Те, кому был понятен такой язык, считали, что шаг навстречу своей гибели делает не герой, а глупец.

– Ты ведь не убьешь Аскульфа! – крикнул брат Даниэль.

На его лице отразился ужас, но голос звучал так, как будто монах с трудом сдерживал смех.

Авуаза не обратила на него внимания. Она с натугой подняла меч и занесла его над Аскульфом, но в последний момент отвела удар, так и не дав ему обрушиться на голову воина. Под тяжестью оружия женщина едва устояла на ногах.

– Не думай, что я проявила милосердие, – выдавила она из себя, – просто у меня слишком мало людей. Я не могу терять никого из них, тем более тебя. Уходи!

Аскульф не двинулся с места. Видимо, повиноваться женщине было для него более позорным, чем умереть от ее руки.

Тогда Авуаза ушла сама, пока не назвала истинную причину, по которой оставила его в живых.

«Для тебя, – подумала она. – Я делаю все для тебя…»

Аскульф был племянником мужчины с корабля-дракона. Она не могла убить того, в чьих жилах текла его кровь.

Женщина глубоко вздохнула и попыталась не думать о нем, об упрямстве на лице Аскульфа, о Матильде.

Вместо этого она думала о сыне Вильгельма, Ричарде, которого держали в плену в Лане. Возможно, было бы лучше, если бы он умер. И пусть Людовик тогда ворвался бы в Нормандию, а значит, и в Котантен, но они смогли бы привлечь на свою сторону больше союзников – не просто язычников, стремящихся к свободе, но и христиан, которые не оставили бы смерть Ричарда безнаказанной.

Это был хороший план, но для его выполнения нужно было снова ждать.

Авуаза услышала позади себя лязг оружия. Аскульф наклонился и схватил меч, которым она его чуть не убила. Вместо того чтобы снова спрятать его в ножны, воин отбросил его прочь, ведь гордость не позволяла ему носить оружие, оскверненное рукой женщины.

Жизнь в монастыре Святой Радегунды ничем не отличалась от будней монастыря Святого Амвросия, разве что пение хора здесь сопровождалось шумом прибоя. Во время шторма этот шум напоминал резкие голоса, которые побуждали молиться более истово, а в тихие дни переходил в шепот – эхо давно ушедших сестер, которые жили здесь, прославляя Господа, много лет назад. Матильде нравился шум моря и то, о чем он говорил: она всего лишь одна из многих безымянных монахинь, а отдельные голоса не имеют значения, потому что они вливаются в общий хор. Девушка быстро освоилась в кругу сестер, и они обращались с ней вежливо, но равнодушно, как и положено людям, стремящимся освободить свою душу от всего мирского.

Конечно, на пути к этой цели здесь тоже случались ошибки и неудачи: некоторые монахини слишком много болтали, плели интриги, тайком лакомились вкусной едой или засыпали в часовне. Матильда к их числу не относилась, и здесь, в отличие от монастыря Святого Амвросия, более слабые сестры вызывали у нее не презрение, а скорее любопытство. Ей было интересно, что ощущает человек, потакая своим желаниям, даже если речь идет всего лишь о дополнительном кусочке сыра. Матильда оставила желания за воротами и с удивлением обнаружила, что они ее не преследуют, что она может представлять себе, будто продолжает жизнь с того места, где она разорвалась. Это удавалось ей не в последнюю очередь благодаря тому, что рядом с ней не было никого, кто бы заметил, что нитки не совпадают по цвету, а узел слишком слаб.