Герлок побывала на охоте вместе с Гильомом Патлатым и теперь болтала о предметах, которые до этого никогда ее не волновали: о различных видах ножей, которыми снимали звериную шкуру, и щелочи, с помощью которой из нее делали кожу. Кроме того, она говорила о лошадиных бегах, которые устраивали после обеда. Матильде это зрелище казалось слишком жестоким: во время него колотили дубинкой не только животных, но и противников, а победителя можно было узнать по наименьшему количеству ссадин. Те, кто не состязался в верховой езде, устраивали бои на мечах или метали копья. Самым безобидным было развлечение, которое позволяло проявить не только свою силу, но и ловкость, – жонглирование. Герлок восторженно наблюдала за этим занятием, хлопала в ладоши и вскрикивала от волнения. Что именно вызывало у нее такой восторг, Матильда понять не могла. Возможно, после помолвки с влиятельным франком просто нельзя было вести себя иначе.

Строго говоря, Герлок еще даже не была помолвлена. Только на третий день после ее приезда мужчины за закрытыми дверями принесли друг другу клятвы верности и договорились о приданом невесты.

Матильда и непривычно молчаливая Герлок ожидали их решения в большом зале. Герлок не отрывала напряженного взгляда от своих ладоней: вероятно, она боялась, что помолвка в последний момент расстроится, а может быть, втайне надеялась на это, но не признавалась в этом даже самой себе.

Послушница обернулась: недалеко от входа кричали молодые воины. Их шутки, поначалу невинные, переросли в бурную ссору, а потом дело дошло до драки, которую остановил мужчина постарше. Среди воинов был и Йохан, дружески подмигнувший Матильде. Девушка смутилась, отвела глаза и посмотрела на женщин, расположившихся возле большого камина. Хотя знатные правители и не привезли с собой своих жен, их приближенные поступили иначе. Их супруги держались поодаль от Герлок и Матильды, оживленно шептались и бросали на них пренебрежительные взгляды.

Матильда не раз краем уха слышала, с каким презрением они говорили об отце Герлок, Роллоне. Раньше ей тоже рассказывали истории о том, что он – опасный норманн, который силой захватил эти земли и хоть и был крещеным, но в душе оставался язычником, вселяющим страх. Тем не менее эти взгляды задевали Матильду, и она не понимала, почему Герлок не поставила этих женщин на место, почему эта дерзкая, смелая девушка вела себя так робко.

Матильда посмотрела на Герлок внимательнее и отметила ее необычайную бледность. Кажется, она даже похудела… Но ведь в замке Гильома Патлатого все это время она хорошо питалась. Или же, независимо от количества съеденного, рядом с таким влиятельным мужчиной женщина обязательно должна превратиться в его тень? А может, Герлок, всегда мечтавшая стать другим человеком – не дочерью норманна, а женой франка, – думала, что это желание исполнится быстрее, если от нее прежней останется как можно меньше?

На невесту было больно смотреть, жар от камина исходил невыносимый, и Матильде захотелось покинуть зал. На улице, наверное, было зябко, но послушница не боялась холода: в монастыре он царил всегда, и монахини стойко выдерживали его, демонстрируя готовность отречься от земных благ. Сказав, что направляется в уборную, Матильда оставила Герлок. Та даже не подняла на нее глаза. И тем не менее кто-то следил за Матильдой – по крайней мере, так ей казалось. Кто-то снова смотрел на нее, буквально обжигая ей спину пронзительным взглядом. Девушка вздрогнула и обернулась. Никто не обращал на нее внимания, но она остро ощутила дуновение холода – холода, который был вызван не ветром, снегом и льдом, а… чьей-то ненавистью.

Матильда растерянно пошла дальше и добралась до коридора, ведущего из зала на улицу. В воздухе висели густые клубы дыма, от которых у нее запершило в горле. Вне стен зала девушке не стало лучше: остановившись, она оглянулась и снова почувствовала на себе липкий взгляд, исполненный злобы и презрения. Она попыталась что-то разглядеть, но в дымовой завесе не смогла ничего различить.

– Кто здесь? – крикнула Матильда в серую пелену.

До выхода было недалеко, но в этом коридоре девушка чувствовала себя как в ловушке, беззащитная перед невидимой, подстерегающей ее опасностью.

Ответа не последовало.

Матильда сделала глубокий вдох, решив, что все это ей просто показалось. Она уже хотела идти дальше, когда услышала голос, шептавший ее имя.

– Матильда… – повторял он снова и снова. – Матильда… Пойдем со мной.

Клубы дыма сгустились еще сильнее; казалось, что весь мир тонет в них, а стены шатаются. Островок, на котором девушка еще могла уверенно стоять, был крошечным, а голос, шепотом произносивший ее имя и зовущий за собой, – зловещим.

Он звучал так, как будто принадлежал не человеку из плоти и крови, а призраку, но слова тем не менее слышались отчетливо.

– Матильда… Матильда… Пойдем!

Был этот голос мужским или женским? Доброжелательным или враждебным? Ей грозила страшная опасность или же, наоборот, бояться было нечего? Вглядываясь в серую пелену, стирающую границы, девушка не находила ответов на эти вопросы.

Внезапно голос произнес еще одно имя:

– Авуаза…

Сердце Матильды едва не выскочило из груди. Она не слышала этого имени, с тех пор как попала в монастырь. И тем не менее оно не казалось ей чужим – это имя будило еще более отчетливые воспоминания, чем ее сны, и от этих воспоминаний… исходила опасность. Матильде запретили их ворошить; она погибнет, если ослушается. Именно эту мысль какой-то человек однажды внушил ей.

– Тебе нельзя никому рассказывать о том, кто ты, слышишь? Ты должна забыть об этом.

– Почему? – спросила Матильда. Она была еще маленькой, беззащитной и очень испуганной. – Почему нельзя?

– Ты в большой опасности. Она не остановится, пока не найдет тебя. Пока не найдет и… – Ее собеседник осекся, но было ясно, какие слова остались недосказанными: не найдет и… не убьет.

«Кто такая она? Женщина по имени Авуаза? А человек, говорящий шепотом? Его подослала эта женщина?»

Слезы подступили к горлу, и Матильда вслепую пошла дальше, натыкаясь на стены. Мир все-таки не утонул в дыму, но съежился еще больше. Казалось, что потолок рушится, заваливая ее камнями.

– Матильда… Иди ко мне…

Дым, повсюду серый дым… Повсюду воспоминания, внезапно выступившие из этой пелены.

Вот она, счастливая, бежит по цветочному лугу. Светловолосый мужчина ловит ее и поднимает на руки, но, когда он ее отпускает и Матильда остается одна, луг теряет краски. Перед ней вырастают большие темные ворота, ее уводят, ворота закрываются, кто-то опускает засов.

«Меня заперли, теперь все кончено… Отныне я в тюрьме… Я больше никогда не буду счастлива… Я потеряла его навсегда».

Матильде нельзя было даже думать о нем. Ей пришлось оставить прежнюю жизнь так же, как и старую одежду. С нее стянули платье и надели что-то другое. Ткань была грубой, Матильда сопротивлялась, отбивалась, кусалась. Потом кто-то ударил ее по щеке.

– Какая она строптивая, – сказал какой-то человек. Этого голоса она никогда прежде не слышала.

– Неудивительно, – ответил другой голос, тоже незнакомый. – Тебе ведь известно, кто ее отец.

– Мы должны стереть из ее памяти воспоминания о нем.

Матильда не понимала, она отказывалась это понимать! Зачем стирать воспоминания? Ее отец, светловолосый мужчина, оберегал ее, рассказывал ей истории, носил на руках… Почему они его боялись, почему считали его злым и опасным, почему эти чужие женщины так грубо с ней обращались? Знакомых лиц нигде не было видно, и лишь один человек выглядел приветливым – Маура. Монахиня, впоследствии ставшая ее близкой подругой, тогда тоже была маленькой девочкой, напуганной и тихой. Грубая ряса сдавливала тело. «Сейчас я задохнусь, – думала Матильда, – сейчас я задохнусь».

Но она не задохнулась – ни в тот день, когда попала в монастырь, ни сегодня, когда шла на зов чужого голоса.

Девушка потопталась на месте, а затем побежала вдоль стены, через дверь, по коридору. Коридор заканчивался комнатой. Было слишком темно, чтобы разглядеть, что это за помещение и есть ли в нем люди, которые ее ожидают. Голос молчал и не призывал Матильду идти дальше. Она ощущала боль в глазах и еще более сильную боль в груди: старая душевная рана вновь кровоточила.

«Я одна в целом мире. Меня все бросили».

Когда Арвид оставил Матильду в Фекане, не попрощавшись, рана заныла, но не открылась. Это произошло только теперь, и виной тому был таинственный голос, дым и воспоминания.

«Я одна, в плену, вдали от тех, кто меня любит».

На деревянном столе Матильда увидела кружку. Что бы ни было в нее налито – вино, пиво, медовый напиток или вода, – это не имело значения. Девушка не могла выплеснуть свою боль, но могла попробовать ее проглотить.

Она подняла кружку, поднесла ее к губам, выпила, не замечая вкуса, и, только когда опустила ее, ощутила горечь во рту. Матильду охватила дрожь, и в то же время на ее коже выступил пот. Кружка, которую девушка по-прежнему держала в руке, показалась ей тяжелой настолько, что Матильда не удержала ее и уронила на пол. Осколки полетели ей на ноги, но девушка ничего не почувствовала, а после того как она проглотила эту жидкость, у нее свело желудок.

Горечь во рту усиливалась – а с ней и осознание того, что в кружке был яд.

Опустившись на пол, Матильда извивалась, корчилась в судорогах, переворачивалась со спины на живот и обратно, но боль в желудке не утихала. С нее градом лился пот, но девушка была уверена, что по ее телу стекает кровь, и эта кровь окрасила ее воспоминания в багровый цвет. Перед глазами Матильды висела кроваво-красная пелена, когда послушница, посмотрев вверх, увидела, как кто-то подошел к ней и коснулся ладонями ее лица. Эти ладони были прохладными и успокаивающими, но от них исходила опасность. Они несли смерть.

«Кто ты?» – хотела спросить Матильда, но вместо этого произнесла: