Герлок могла возмущаться из-за человеческого легкомыслия и небрежности, но была слишком бесхитростной, чтобы поверить в злой умысел убийцы.

– Вовсе нет! – возразила она. – Для чего кому-то желать твоей смерти? Очевидно, это всего лишь нелепая случайность. Там, наверху, постоянно ходят воины. Вероятно, этим точильным камнем они точили мечи, потом забыли о нем, а кто-то споткнулся о него, даже не заметив, что натворил.

Матильду пробрала дрожь. Она думала о склонившейся над ней темной фигуре в лесу, о серебряном блеске ножа, о холодном лунном свете… Она думала об убитых сестрах в монастыре Святого Амвросия, об укрытии среди соломенных снопов и о страхе сгореть заживо. Она думала о приказе воина.

«Найдите ее!»

Кто-то хочет ее убить. Кто-то все еще хочет ее убить.

Но один человек отвел от нее опасность в тот раз и сделал то же самое сегодня.

Арвид…

– Кто тот мужчина, который спас меня? – спросила Матильда, все еще сомневаясь, что может доверять своим растревоженным чувствам.

Герлок снова подошла к ней. Толпа рассеялась.

– Это был монах… Один из многих, которыми окружает себя мой брат. Ты же знаешь, – она закатила глаза, – Вильгельм такой набожный, он молится днем и ночью.

– А как его зовут?

Герлок неуверенно пожала плечами:

– Мне кажется, он пришел из Жюмьежского монастыря еще несколько лет назад.

– Может быть, его зовут Арвид?

Герлок снова пожала плечами:

– Может быть.

Хотя Матильда не знала наверняка, но почему-то была уверена в том, что видела именно Арвида. Он живет в замке графа Вильгельма, причем уже несколько лет. Он всегда был рядом, но ни разу не попытался с ней заговорить. И сегодня он хоть и спас ей жизнь, но сразу же сбежал, как и тогда в Фекане.

Теперь Матильда дрожала уже не оттого, что кто-то хотел ее убить. Она дрожала от разочарования и злости.


Спрота давно поняла, что изменить людей невозможно, но ей было любопытно за ними наблюдать.

В случае с Матильдой удовлетворить это любопытство оказалось непросто. Спрота не знала более замкнутого человека, чем эта девушка. Матильда была не просто молчаливой и стеснительной – она упорствовала в своем желании отгородиться от окружающих. Сегодня юной послушнице впервые не удалось скрыть свои переживания. На ее обычно таком невозмутимом лице отражались чувства: волнение и возмущение, обида и страх. Если бы она говорила, у нее наверняка дрожал бы голос, но, как это часто бывало, болтала Герлок. Она рассказала о тканевом рынке в Байе, о несчастном случае, который едва не произошел с Матильдой, о мужчине… нет, о монахе, спасшем ей жизнь. С тех пор как Матильда его увидела, она не может прийти в себя.

Наконец послушница не сдержалась:

– Конечно же, я пришла в себя!

В ее голосе слышалась обида.

– Оставь нас наедине, – попросила Спрота Герлок, и та почему-то не стала возражать. Возможно, она была слишком взволнована или же просто хотела рассмотреть свои покупки.

Спрота взглянула на Матильду.

– Несчастный случай? – с сочувствием спросила она.

– Вряд ли это произошло случайно…

Матильда отвернулась, но потом, запинаясь, стала рассказывать. По мнению Спроты, ее рассказ вышел несколько путаным. Девушка говорила о своем прошлом, о своем происхождении, о бретонском и датском языках, которыми владела, но не знала, кто ее им обучил, о неизвестности, которая отравляла ей душу… и, как сегодня выяснилось, побуждала кого-то желать ее смерти.

Не то чтобы Спрота ей не верила. О том, что на земле есть люди, желающие ближнему не добра, а зла, она узнала давно. Просто она привыкла не обращать на это внимания.

– А тот мужчина, который тебя спас? – тихо спросила Спрота.

– Он другой.

Матильда сжала губы, ее лицо снова приобрело невозмутимое выражение, и на мгновение, на одно короткое мгновение Спроте показалось, будто она смотрит в зеркало. Женщина вспомнила о тех временах, когда еще не умела принимать людей такими, какие они есть, и довольствоваться тем, что жизнь бросает ей под ноги. О временах, когда она была юной девушкой, сначала дочерью представителей древнего рода, уважаемых бретонцев с обширными земельными владениями, а потом дочерью беглецов, которые так и не смогли смириться с тем, что должны умереть на чужбине. В отличие от Матильды, упомянувшей о тайне своего происхождения, Спрота всегда знала, кто ее родители, однако никому из них это знание не помогло. Они лишились своей родины и не могли вернуться, сколько бы ни предавались воспоминаниям и тоске по ней. Лучше было отрицать эту тоску, душить воспоминания, смириться с потерей родины и искать себе новую.

– Не думай о тайнах и о явлениях, которым ты не можешь найти объяснение, – посоветовала Спрота Матильде, – это давит на тебя и клонит к земле, а когда ты со сгорбленной спиной ходишь по миру, ты совсем его не видишь.

– Но что, если кто-то действительно хотел меня убить?

– Ты еще жива.

В своей жизни Спрота часто успокаивала себя этим «еще». Они с родителями были еще живы после побега. Ее семья была еще достаточно влиятельной, чтобы удостоиться знакомства с графом Вильгельмом. Она сама была еще довольно молодой и красивой, чтобы ему понравиться. До сих пор только она родила ему сына, поэтому все еще оставалась его конкубиной и могла видеть, как растет Ричард. Возможно, когда-нибудь все изменится. Возможно, Вильгельм ее прогонит, женится на девушке из знатного франкского рода, станет отцом сыновей, рожденных в браке, или уйдет в монастырь. Но переживать из-за этого было еще рано.

– А если этот человек завтра попытается снова… – начала Матильда.

– Если он попытается завтра, то по крайней мере сегодня ты в безопасности, – сказала Спрота. – Воспользуйся этим днем. Бери то, что можешь получить, и не требуй большего. Я всегда так жила, и посмотри, кем я стала.

Наконец Матильда подняла глаза. Казалось, она снова обрела спокойствие, в то время как сама Спрота его внезапно потеряла. Она спрашивала себя, кого на самом деле видит Матильда, когда смотрит на нее? Хладнокровную умиротворенную женщину, которая может найти подход к каждому человеку и справиться с любой трудностью? Или все же ту печальную девушку, которая, прежде чем свыкнуться со словом «еще», всегда хотела получить больше, а именно больше любви Вильгельма, особенно в их первую ночь – страстную ночь блаженства, когда она надеялась обрести в его объятиях новую родину. Но в этих объятиях Вильгельм держал ее недолго: он слишком рано поднялся, помолился и попросил прощения за грех, совершенный с ней, Спротой. Тогда она почувствовала себя уже не любимой, желанной и защищенной, а такой озябшей, одинокой и безродной, как никогда в жизни.

Однако Матильда ничего этого не знала и не искала в ней черты той печальной девушки.

– Разумеется, ты права, – коротко сказала она.


Арвид внимательно прислушивался к разговору Вильгельма и его советников. Обычно подобные дела его совершенно не интересовали и все слова – касались они Нормандии, графа, его семьи или самих собеседников – пролетали мимо его ушей. Но сегодня юноша впитывал каждое слово: ему нужно было занять чем-нибудь свой разум и заглушить воспоминания о том, как три года назад он вместе с Матильдой блуждал по лесу, и о том, как сегодня утром он прижал ее к своему телу так же крепко, как тогда. В тот момент ему показалось, что эти годы длились не дольше, чем взмах ресниц, и не имели никакого значения. Да и что могло иметь значение без… нее?

Арвид тряхнул головой и попытался думать не о Матильде, а о Герлок, ведь речь шла о ее замужестве. Он едва знал эту девушку, но о таких разговорчивых людях можно составить мнение, увидев их всего лишь пару раз. Судя по всему, Герлок была очень самоуверенной, немного дерзкой, слишком назойливой и громкоголосой, но в целом весьма приятной особой.

Интересно, Гильом Патлатый, могущественный граф Пуатье, хотел себе именно такую жену? И почему у него такое смешное прозвище? Арвид недоумевал, в то время как советники графа произносили это имя без тени улыбки. Видимо, они слышали его так часто, что оно уже перестало казаться им забавным.

Трое мужчин неизменно присутствовали почти при каждом разговоре. Бернард, которого нарекли Датчанином по названию его родины, был добросовестным человеком, строгим к себе и другим. Он отличался острым умом и всегда больше всех знал о событиях, происходивших в Нормандии и соседних областях. Второго мужчину, Бото, тоже называли Датчанином. Судя по его красному лицу, он относился к себе не так строго, как Бернард, а, наоборот, в полной мере наслаждался радостями жизни. Бото был крестным отцом маленького Ричарда, часто упражнялся с ним в искусстве владения мечом и верховой езде. Он происходил из семьи, которая служила Вильгельму уже не в первом поколении: его отца тоже звали Бото, и он входил в окружение отца Вильгельма, Роллона. О телесном благополучии Ричарда заботился Осмонд де Сентвиль – самый молодой и вспыльчивый из всех троих. Он предпочитал воевать, а не разговаривать, подобно тому как Вильгельму больше нравилось молиться, чем руководить страной. У них обоих не было выбора, им обоим приходилось подавлять свою истинную природу и выполнять обременительные государственные обязанности.

Теперь в эти обязанности входило выдать замуж Герлок и извлечь из этого наибольшую политическую выгоду. В этом отношении кандидатура Гильома Патлатого вызывала некоторые сомнения.

– Гильом Патлатый – враг Гуго Великого. Стоит ли заключать такой тесный союз именно с ним? – тревожился Бото.

Вильгельм молчал. Он почти всегда молчал, как и Арвид. На вопрос ответил, как это часто бывало, Бернард, известный своей рассудительностью:

– Это не должно нас интересовать, не в последнюю очередь потому, что король Людовик все больше освобождается от влияния со стороны Гуго. Возможно, будет не так уж плохо показать, что в самоуверенности и силе мы ничуть не уступаем франкскому королю.