Юлия Крён - Дитя огня

Бог жесток. Ему было мало того, что Арвид пытался искупить свои грехи. Он станет искушать его снова и снова.

В который раз Арвида обуял неистовый гнев. Если бы сейчас он нагнулся за новым камнем, то не стал бы кряхтеть от тяжести, а смог бы с легкостью поднять и бросить его – в возведенную стену, в Годуэна, в монастырский сад.

– Арвид, – не отступал Годуэн, – брат Арвид! Ты сделаешь то, чего от тебя ожидают?

Камень так и остался лежать на земле, гнев остыл, жажда разрушения снова пугала юношу.

– Я никогда и близко не подойду к Спроте, – упрямо заявил он, на самом деле имея в виду близость к Матильде.

Годуэн улыбнулся:

– Уверен, что граф тебя об этом не попросит.

После неудачи Аскульфа прошло три недели. Злилась Авуаза только первые семь дней: потом у нее не было на это времени. Ее посланники принесли новости не о Матильде, а о приближающихся врагах, которым приказали найти и уничтожить очаги сопротивления, такие как ее отряд.

Она узнала об этом посреди ночи и еще до рассвета вместе со своими людьми оставила убогое поселение, защищенное валом. Когда через несколько часов взошло солнце, бретонцы двигались на запад. Они снова уходили от погони.

Авуаза не замечала солнца. В последнее время в ее душе царила тьма, подобно тому как в жизнь слепого Деккура не пробивалось ничего ясного, светлого, яркого. Авуаза снова увидела окружающий мир, только когда ее отряд нашел место, где можно было соорудить новый вал, хотя бы на первое время защищенный от чужих глаз. Казалось, что все в ее жизни устраивалось только на первое время, а не навсегда. В борьбе за завтрашний день – о послезавтрашнем думать было еще рано – ей даже некогда было сожалеть об упущенных возможностях.

Фундамент нового вала воины построили из остатков старого, стоявшего здесь много лет назад. За этой стеной из красного гранита они на скорую руку оборудовали себе простые жилища из веток и лишайника. От наступающего войска скрывались не только люди Авуазы: к ним присоединились несколько семей, которые решились на этот шаг не столько от страха, сколько из-за голода и горя.

Избежать этого им все же не удалось. Скоро Авуазе стало жаль детей, растиравших свои опухшие тела. Ей хотелось, чтобы они умерли и не вызывали в ней сострадания, однако дети оказались сильнее, чем ее чувства, и в какой-то момент она начала смотреть на них безо всякого сожаления, ей просто было противно. В своей жизни она видела слишком много горя. И слишком много смерти.

Однажды утром, когда Авуаза беспокойно металась из стороны в сторону, к ней подошел брат Даниэль. Он тоже видел много смерти, но если его это превратило в раба, то ее научило бороться до конца. Авуаза никогда не улыбалась, зато разучилась плакать. Ему ни до чего не было дела, но она никогда не откажется от своего… наследства.

– И что ты собираешься делать теперь, когда Матильда от нас сбежала? – поинтересовался брат Даниэль.

Авуаза попыталась скрыть мрачное расположение духа. Достаточно было уже того, что она вышла из себя в присутствии Аскульфа – и громким истеричным голосом осыпала его упреками. На его челюстях ходили желваки, и, глядя на это, можно было догадаться, как неприятно ему было выслушивать такое от женщины. Тем не менее он не произнес ни слова. В конце концов, Авуаза не простая женщина.

– Будут и другие возможности. Я привыкла ждать. Я жду уже очень давно…

– Ты уверена, что Матильда вообще что-то помнит?

– Даже если она не знает, кто она, она должна исполнить свое предназначение! – воскликнула Авуаза. – От судьбы уйти нельзя, ее плетут норны.

Ей нравилось северное предание о норнах, которые ткут, прядут или вырезают на дощечках судьбы людей, сидя у мирового древа и поливая его живительной водой. В этом не было никакого смысла: ствол давно прогнил, а значит, мир стоит уже не на могучем и крепком, а на трухлявом дереве.

И христиане, и норманны были правы в одном: земля – это не прекрасное место, а юдоль печали, вечное поле боя. Только относились они к этому по-разному. Иисус Христос прекратил борьбу и взошел на крест, ожидая спасения от Отца Небесного. Северные боги никогда не сдавались – они сражались до конца. Пусть они не отличались ни красотой, ни добротой, ни нежностью, ни милосердием, но всем им была присуща сила.

Авуаза подняла руку и невольно сжала амулет Тора.

Даниэль впервые не ухмыльнулся, а посмотрел на нее серьезно:

– Поразительно! Ты так увлеклась язычеством, что теперь вместо креста носишь руну.

– Почему тебя это удивляет? Ты ведь и сам давно уже не молишься.

– Но у тебя был выбор, а у меня нет. Я твой пленник, твой раб. Отпусти меня, и завтра я вернусь в монастырь. Ты же сама перешла на эту сторону, вопреки своему происхождению.

Авуаза покачала головой:

– Не вопреки, а именно из-за него.

Она отпустила амулет и сжала пальцы в кулак.

– Она мне нужна. Этот Арвид тоже, но прежде всего она… Матильда.

– Зачем? Неужели только из-за того, что она…

Авуаза не дала ему договорить.

– Разве ты не понимаешь? – резко прервала она монаха. – Я продолжаю не только его дело, но и дело своего отца. Мои методы он бы не одобрил, но цель – вполне. Я хочу, чтобы все бретонцы жили в сильной, единой и свободной стране.

Из далекого детства до Авуазы вдруг донесся голос ее учителя. Хотя ее отец считал, что девочке не обязательно развивать то, чего женщинам не дал Господь – разум и сообразительность, – но все же он хотел, чтобы она научилась уважать историю своей земли. Поэтому учитель рассказывал Авуазе о великих королях, которые создавали облик Бретани и имена которых она должна была неустанно повторять: Номиноэ, Эриспоэ, Саломон…

Вопреки мнению отца, девочка оказалась умной и, слушая учителя, поняла, что великие короли не всегда были великими и даже тот, чье имя спустя столетия произносят только шепотом, мог прожить никчемную жизнь.

Во времена правления Номиноэ Бретань была еще ничтожно мала, Эриспоэ немного расширил свои владения, а Саломон присоединил к Бретани Котантен и Бессен. Но все это ни к чему не привело: северные воины, напавшие на эти земли, оказались сильнее великих королей.

– Разве то, что Саломон не стал сражаться с норманнами, не навлекло на него позор? – спросила маленькая Авуаза у своего учителя. – Почему он не взялся за оружие, а отдал врагам пятьсот коров за то, чтобы они ушли из Бретани?

– Иногда было выгодно заключать такие договоры, – объяснил учитель. – Саломон действовал, как того требовали обстоятельства.

После Саломона пришел другой король, и он действительно оказался великим. Он не стал никому предлагать коров, а поднял меч, в героической битве победил предводителя норманнов Астейна и внушил нападавшим такой страх, что они, а также другие отряды, обратились в бегство. Враги, которые осмелились вернуться, захлебнулись в своей крови, и с тех пор в Бретани царил мир. По крайней мере, до 907 года.

В 907 году этот король Ален умер, ведь даже великим людям не суждено избежать смерти, а его потомки, такие как Авуаза, могли извлечь из истории своей страны только два вывода: можно либо победить врагов с севера, либо безоговорочно им подчиниться.

Авуаза очнулась от воспоминаний и снова обратилась к Даниэлю:

– Я ни на миг не забывала, кто я и откуда. Но, чтобы захватить эти земли, нам необходима поддержка норманнов.

Монах хотел что-то ответить, но промолчал, заметив, что к ним приближается Деккур. Его шаркающие шаги, как всегда, были слышны издалека. Деккур почти не поднимал ног, потому что ненавидел спотыкаться о камни и корни деревьев. Когда же, несмотря на всю его осторожность, такое случалось, он в порыве ярости бил людей, которые подходили к нему слишком близко. Слепой часто промахивался, потому что они уклонялись от ударов, а он ничего не видел. Тогда он бил самого себя.

– Нам нужно прекратить поиски Матильды, – сообщил Деккур. – Сейчас Аскульф нужен нам здесь.

Авуаза кусала губы, пока на них не выступила кровь. Только тогда она смогла твердым голосом спросить:

– Какие земли все еще принадлежат нам?

– Доль мы потеряли окончательно. И у нас больше нет союзников. В Геранде, Морбиане и Корнуае, вероятно, остались преданные нам люди, но они в бегах, как и мы. А что касается Нанта – его захватил Ален Кривая Борода.

– Проклятье! – не сдержалась Авуаза. – Чем больше городов он себе вернет, тем сложнее нам будет достичь поставленных целей.

Деккур выругался, как и она, брат Даниэль снова ухмыльнулся.

Женщина отошла от них, ступила на укрепление вала и окинула взглядом море, на которое обратила внимание впервые за время лихорадочного побега. Оно было не черным, а мутно-зеленым. Солнце словно растворилось высоко в небе. Землю от воды отделяли не скалы, а обширные пляжи с камешками, причудливо обточенными солью и ветром. Казалось, что их поверхность такая же розовая и нежная, как кожа младенца.

Вид открывался чудесный, но Авуазу он не радовал. Камешки лгали. Мир был не таким – не гладким, не нежным, не розовым. А тот, кто надеялся сохранить младенческую невинность, был обречен на гибель.

Просыпаясь по утрам, Матильда всегда невольно замирала, ожидая услышать привычный шум моря. И каждый раз, когда ей это не удавалось, она вспоминала, что с недавних пор живет не в Фекане, а в Байе. Девушка скучала по рокоту волн и немало удивлялась этому. Собственно говоря, в Фекане она никогда не чувствовала себя уютно и в доме Спроты тоже оставалась чужой. Матильду по-прежнему обеспечивали всем необходимым, но она так и не определила до конца свое положение и свою роль в этих стенах. Девушка научилась орудовать иголкой и ниткой и помогала шить новые платья для Герлок – Спрота, в отличие от нее, годами носила одну и ту же одежду. Способности Матильды к чтению и письму тоже были оценены по достоинству, потому что Спрота не умела ни того, ни другого, а Герлок умела лишь отчасти, и скоро обе женщины настолько привыкли к юной послушнице, что бо́льшую часть времени проводили в ее обществе. Слуги тем не менее бросали на Матильду подозрительные взгляды: ее неразговорчивость воспринимали как горделивость, а стремление к одиночеству – как враждебность, и девушка не делала ничего, чтобы исправить эту ошибку. Она ни с кем не стремилась поддерживать добрые отношения. Ей ведь хотелось вернуться наконец в монастырь, а не жить у Спроты.