– Почтенный отец, – низко поклонился Арвид.

В Жюмьежском монастыре пока еще не было отдельного дома аббата. Годуэн вместе со всеми спал в дормитории, слишком просторном для столь небольшого количества монахов, а гостей и братьев принимал в трапезной.

Годуэн молчал, и в этом не было ничего удивительного. Его речь всегда сопровождалась долгими паузами, и Арвид не мог с уверенностью сказать, был аббат благочестивым или же просто неразговорчивым человеком. Скорее всего, справедливо и то и другое, ведь тот, кто говорит мало, не произносит недостойных, греховных слов. Что же на самом деле пробудило в Годуэне стремление к праведной жизни – отрешенность, провидение или же неприязнь к людям и миру, – оставалось загадкой.

Не нарушая молчания, Годуэн ободряюще кивнул Арвиду, и тот заговорил, но, в отличие от аббата, не подбирал слов – они бурным потоком срывались с его губ. Молодой послушник рассказал все, почти все, и от этого тяжкий груз на его плечах стал немного легче, а на душе посветлело. Арвид не смог признаться аббату только в одном – в своем поцелуе с Матильдой.

«Собственно, почему нет? – с удивлением спрашивал он себя, когда закончил повествование. – Разве можно вообразить себе что-то более ужасное, чем быть сыном свирепого язычника? И если да, то почему более греховным поступком считаются именно прикосновения к привлекательной нежной женщине и поцелуй с ней?»

Годуэн не задавал вопросов. Между ними снова надолго воцарилось молчание, в этот раз порожденное не неразговорчивостью аббата, а, очевидно, его боязнью сказать неправильные слова. По крайней мере, Арвид увидел, как в глазах монаха, которые обычно ничего не выражали, промелькнул страх. Юноша не смог определить, что послужило тому причиной: упоминание о норманнской крови или рассказ о воинах короля Людовика. Даже если в лесу бретонцы преследовали не его, Арвида, а Матильду, это еще не означало, что здесь он был в безопасности.

Судя по всему, Годуэн тоже об этом подумал.

– Тебе нельзя здесь оставаться, – произнес он после мучительно долгой паузы.

– Почему? – встрепенулся Арвид.

– Здесь тебе грозит опасность.

Может быть, аббат и пытался защитить его, но тем не менее это выглядело как предательство. Арвид внимательно посмотрел на собеседника, прочитал в его глазах еще более сильный страх, но не заметил ни тени сочувствия или заботы.

– Вы имеете в виду, пока я здесь, опасность грозит братьям. Пока я здесь, король Людовик может убить их всех.

Помимо разочарования, Арвида охватило недоверие. Даже если Годуэн теперь жил в Нормандии, в душе он оставался франком и следовал приказам короля почти так же неукоснительно, как заповедям Божьим. Но если бы аббат задумал выдать Арвида Людовику, разве он стал бы его прогонять?

– Почтенный отец, – в голосе Арвида прозвучала мольба, которая заглушила ярость, кипевшую в его крови еще сильнее, чем страх перед будущим, – я ведь всего лишь хочу служить Господу. До покушения я готовился принять постриг.

– Может быть, – произнес Годуэн, снова заставив Арвида ожидать ответа целую вечность. – Но сейчас тебе не хватает спокойствия духа, необходимого для принятия столь важных решений.

– Я должен отложить свой монашеский обет, несмотря на то что после всех перенесенных опасностей вернулся сюда?

У Арвида прервался голос. Юноша крепко сжал губы, догадываясь, что вместе с его следующими словами на волю вырвется не просто безудержная ярость, а, что еще хуже, неистовое, страстное желание схватить что-нибудь и разбить или разорвать. Нет, даже не что-нибудь. Кого-нибудь. Лучше всего самого Годуэна. Арвиду хотелось мучить аббата до тех пор, пока тот не разрешит ему принять постриг здесь и сейчас.

Юноша сцепил пальцы в замок и боялся даже дышать, чтобы неосторожным движением еще больше не разжечь в себе полыхающее темное пламя.

– Сначала тебе нужно оправиться от потрясений, которым подверглась твоя душа, – заявил Годуэн. – А я попробую найти решение.

Без единого слова возражения Арвид поспешно удалился. Он был рад тому, что не поднял руку на аббата.


В последующие дни Арвид изнывал от досады и сожаления о том, что доверился аббату и что оставил Матильду в Фекане, даже не попрощавшись с ней. Он с большим трудом привыкал к монастырским будням. Теперь ему было стыдно за попытку искупить тот грех, который он с ней совершил, столь бессердечным поступком. Ведь искупление выглядело иначе, и, чтобы заслужить прощение, нужно проводить время в молитве, посте и отказе от сна, а не бросать юную девушку на произвол судьбы. Теперь Арвид старался искупить свою вину. Он почти не спал, мало ел, много молился и обессилел настолько, что уже не мог участвовать в восстановительных работах.

Однажды эти работы временно прекратились, после того как брат-привратник объявил о прибытии высокого гостя – самого Вильгельма, графа Нормандии. Он уже не в первый раз посещал Жюмьеж: за последние несколько лет Вильгельм часто молился о спасении своей души вместе с монахами. Арвид видел его лишь издалека и сейчас тоже предпочел держаться поодаль. Помимо всего прочего, его искупление заключалось в полном уединении, возвышении духа и мыслях о Боге.

Однако в тишине, к которой Арвид так стремился, ему однажды все же пришла в голову предательская мысль: они с Вильгельмом похожи. Роллон, отец графа, тоже был норманном, а мать Поппа – христианкой. Хотя Вильгельма воспитывали как франка, иногда ему приходилось ощущать внутреннее противоречие, настойчивее, чем всем остальным, бороться за душевный покой и с большей выдержкой, чем его соседи, доказывать, что его стремление к добру и благочестию сильнее зова языческой крови.

Арвид пришел в монастырский сад, откуда открывался вид на руины, которые еще не успели восстановить камень за камнем. Эти стены разрушили норманны, такие как отец Вильгельма и его собственный отец Тур.

Юноша резко нагнулся за одним из тяжелых камней, обдирающих ладони в кровь. Послушник чуть не выпустил его из рук, но, стиснув зубы, все же смог поднять его, сделать несколько шагов и взгромоздить на полуразрушенную стену. После этого Арвид почувствовал боль в спине, но быстро наклонился за следующим камнем.

За этим занятием его и застал Годуэн.

– Что ты здесь делаешь? – изумленно спросил аббат.

– То, что мы делаем уже не первый год, – восстанавливаю монастырь.

«Устраняю следы разрушения, – мысленно добавил Арвид, – цепляюсь за надежду на то, что, если постараться, можно все исправить, полностью уничтожить следы войн и набегов и одержать верх над теми, кто убивает, порабощает и грабит».

– Сам по себе? – с сомнением спросил Годуэн.

Арвид молча опустил камень на землю.

– У меня был долгий разговор с графом Вильгельмом, – сообщил аббат и сразу же продолжил: – Он еще раз пообещал оказать нам поддержку в восстановлении монастыря. Без него обитель окончательно пришла бы в упадок. Глубоко в душе Вильгельм хотел бы стать монахом, но влиятельные люди отговаривают его от этого, ведь такой поступок может погубить Нормандию. Вероятно, он уже осознал, что никогда не сможет уйти в монастырь, что этим он бы предал дело своего отца и весь народ Нормандии. Тем не менее он хочет вести праведную жизнь, угодную Богу.

«Почему Годуэн говорит так много и, прежде всего, почему рассказывает это именно мне?» – спросил себя Арвид.

– Если бы он был таким праведным, то не притронулся бы к Спроте! – вспылил послушник и удивился, что говорит с такой яростью, как будто грех Вильгельма – норманна и христианина, окрещенного сына язычника, – обличает его собственные слабости.

Годуэн пожал плечами:

– Человек грешен. И если ему не всегда удается быть таким, каким он хочет быть, это не означает, что он не борется со злом. Вильгельм не может оставить Спроту, это правда. Но он с удовольствием окружает себя монахами.

Последнее предложение аббат произнес медленно, придавая ему особую значимость. Арвид нагнулся за новым камнем, который выскользнул у него из рук и едва не упал ему на ноги. Внезапно послушник понял, почему Годуэн так много говорит и чего от него ждет.

– Нет! – возмутился Арвид. – Я не хочу! Я хочу остаться здесь! Мой дом здесь!

– У нас, людей Божьих, нет дома в этом мире, – строго сказал Годуэн. – Наша жизнь – это всего лишь длинный и опасный путь паломника. Для нас нигде не найдется тихой гавани.

Арвид растерянно посмотрел на аббата.

– Вы отсылаете меня к графу Вильгельму?! – крикнул он.

– Подумай, там тебя не отыщут воины короля Людовика. Рядом с Вильгельмом ты будешь вести праведную жизнь, будешь поддерживать в нем добродетель, будешь приносить пользу нашей обители и всей Нормандии.

«Какое мне дело до Нормандии? – хотел возразить Арвид. – До той земли, где сначала франки стали норманнами, а потом наоборот. Земли, которую противоречия раздирают так же, как и душу Вильгельма, живущего с конкубиной и в то же время мечтающего о жизни монаха-бенедиктинца. Земли, противоречивой, как и он сам».

Арвид решительно замотал головой.

– Да пойми же, – настаивал Годуэн, – Вильгельм не может уйти в наш монастырь, поэтому я посылаю монастырь к нему. Ты, как и другие братья из нашей обители, будешь духовной опорой графа.

– Но у меня нет духовного сана! Я еще даже не принес вечные обеты.

– Именно поэтому мы и можем тебя отпустить. Ты не зависишь от руанского духовенства. Ты будешь молиться с Вильгельмом, будешь обучать его Святому Писанию, станешь его другом. И ты постоянно будешь напоминать ему, насколько важно для спасения его души поддерживать восстановление Жюмьежского монастыря. Позже тебя ожидает великое будущее здесь, в обители, но сейчас ты должен пожить в миру.

Арвид закрыл глаза, но представил не лицо Вильгельма – его он вблизи никогда и не видел. Нет, перед его внутренним взором появился облик женщины, которую он оставил у Спроты, надеясь, что после этого сможет навсегда вычеркнуть ее из своих мыслей. Спрота жила в Фекане, а Вильгельм проводил там всего несколько месяцев в году, но если он, Арвид, будет входить в близкое окружение графа, он непременно снова увидится с Матильдой.