В ту ночь в кроватках лежало еще около десятка новорожденных. Странно, но ни один из них не плакал. Дежурная сестра крепко спала в кресле-качалке. Когда Энн осторожно уложила ребенка в кроватку, в детской не было слышно ни звука. Домой она возвращалась пешком. Небо прояснилось, и воздух стал таким чистым и прозрачным, что над крышами самых высоких небоскребов можно было увидеть созвездие Ориона.

После той ночи Энн больше не могла видеть доктора Маршалла. Когда на следующий день он пришел в родильную палату, чтобы осмотреть очередную роженицу, Энн заперлась в туалете и не выходила оттуда до тех пор, пока доктор не ушел. Потом она спустилась в детскую, но ребенка уже не было. Неизвестно, какое заклинание подействовало на детей прошлой ночью, только теперь оно явно было снято. Все младенцы орали в один голос, между ними метались пять медсестер, не в силах их успокоить. Через несколько недель Энн нашла работу в одной из больниц в северной части Нью-Йорка и переехала туда. Она даже избегала встреч со своими приятельницами из центра города. А когда она вышла замуж и переселилась в Коннектикут, то стала радоваться тому, что ей больше не нужно ходить мимо родильной палаты или детской и каждый раз, услышав детский плач, думать о том, что разрушила чью-то жизнь.

— Я хочу знать, кто ее удочерил, — спокойно сказала Лайла.

Энн смутилась. Лайла повысила голос:

— Скажи мне, как звали тех людей, что увезли ее на Лонг-Айленд.

— Я уже сказала тебе, — ответила Энн. — Я не слушала, о чем с ними говорил доктор Маршалл. Мне было все равно.

— Все равно, — повторила Лайла. — И ты ничего не можешь вспомнить?

— Не могу, — ответила Энн. — Но я знаю, кто должен это знать. Доктор Маршалл.

Они прошли на кухню, и Лайла, стоя возле Энн, слушала, как та звонит в больницу Бикмана. Доктор Маршалл уволился из больницы, но продолжал вести частную практику, поэтому найти его не составило труда. Лайла еле сдерживалась. Выйдя в столовую, она подошла к окну. Дочь была где-то совсем рядом. Лайла чувствовала, как она дышит, спрятанная под пальто Энн. Слышала, как заскрипели тормоза такси, когда машина резко остановилась. Если бы она находилась в том такси, то ни за что не дала бы водителю остановиться возле больницы. Она гнала и гнала бы его все дальше, до самого Нью-Джерси, ее дочь спала бы у нее на коленях, и лед на шоссе таял бы под колесами машины, превращаясь в острые кинжалы. И если бы кто-нибудь кинулся за ними в погоню, то вряд ли уехал бы далеко.

Энн записала адрес и телефон доктора Маршалла на клочке желтой бумаги. Быстро свернув записку, Лайла положила ее в карман. Энн проводила ее до лифта. Обе женщины старались не смотреть друг на друга, словно между ними произошло что-то очень личное, о чем даже нельзя говорить вслух. Но когда Лайла уже собралась войти в кабину лифта, Энн взяла ее за руку.

— Я все время думаю, — произнесла она. — Скажи, ты считаешь, что я виновата перед тобой?

— Разумеется, нет, — ответила Лайла, поцеловав кузину в щеку и тем самым показав, что виноватой она считает только себя.

Было уже совсем темно, когда Лайла подъехала к отелю, но заходить внутрь не стала, а пошла дальше, в центр города. Каждый раз, нащупывая в кармане записку с адресом, Лайла слегка вздрагивала. Она подошла совсем близко — еще один шаг, и пути назад уже не будет. Мысленно рисуя себе встречу с дочерью, Лайла не видела ничего, кроме входной двери. Вот она тянется к звонку, но отдергивает руку, потому что от него исходит жар, и на ее руке остается след от ожога. Она так страшится встречи с дочерью, что когда та открывает дверь, то на крыльце не оказывается никого и ничего, кроме двух черных перьев и порыва холодного воздуха.

Она еще может сесть в «лимузин» и уехать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди, улететь домой, смотреть, как Ричард обрезает розы, а потом увести его в спальню и лечь рядом, словно она никуда и не улетала. Всякий раз проходя мимо телефонной будки, Лайла порывалась позвонить доктору Маршаллу и, не найдя в себе сил, шла дальше, понимая, что, получив адрес дочери, она уже не сможет не увидеть ее, а значит, ее жизнь больше никогда не будет такой, как прежде. Лайла бродила по улицам до тех пор, когда звонить в кабинет доктоpa Маршалла было уже поздно. Толпы людей устремились с работы домой, в окнах загорался свет, на кухнях хозяйки включали плиты, чтобы приготовить ужин.

Десятая авеню была такой, какой ее запомнила Лайла. Когда в январе с реки задувал ветер, это место было самым холодным в городе. Если вы стояли лицом на запад, то от холода у вас начинали слезиться глаза. Здесь было так холодно, что вы дрожали мелкой дрожью, глядя на небо и ожидая, когда на нем появятся первые звезды.

Если бы она могла найти дорогу в лабиринте узких мощеных улочек, если бы Хэнни была жива, Лайла непременно пошла бы к ней за советом. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сказал, как ей быть, где лежит путь к надежде, а где — к отчаянию? Лайла долго простояла на углу. Затем, взмахнув посиневшей от холода рукой, остановила такси. В ту ночь она еще не приняла решения. Она позвонила в справочную и узнала расписание рейсов на Лос-Анджелес. Она вынула из кармана записку с адресом доктора Маршалла и в тысячный раз взглянула на нее. Она не стала есть и побоялась лечь спать. Но как только усталость взяла свое и Лайла все же прилегла и закрыла глаза, она почувствовала, что ее куда-то уносит. Она заснула, и ей приснилась Хэнни. Они превратились в воронов и полетели высоко над землей. Лайла пыталась не показывать своего страха, но он оказался сильнее, и Лайле было стыдно, что Хэнни видит, какая она трусиха. Они летели над черными холмами. А внизу были женщины, готовившиеся родить. Над ними на шестах были натянуты белые простыни, наподобие палатки с хлопающими на ветру краями. Женщины оставляли на земле следы, подобные птичьим. Лайла видела внизу около десятка женщин, которые, хотя и не торопились, двигались намного быстрее двух пролетающих над ними воронов.

«Я не могу это сделать», — сказала Лайла, но Хэнни ее не услышала — все звуки заглушал свист ветра. Солнце над их головой раскалялось все сильнее, и вот уже от ветра пахнуло огнем.

Подлетев к белой палатке, женщины-вороны сделали над ней круг. Лайла старалась держаться поближе к Хэнни, одновременно борясь с ветром, грозившим сломать ей крылья.

«Слишком поздно», — подумала Лайла, но Хэнни, сделав крутой вираж, уже опустилась на землю.

Женщины запели. Эти звуки слышались все ближе, пронзая Лайлу насквозь. Она падала с высоты двадцатого этажа. Палатка казалась прекраснее облаков, белее звезд. Лайла упала на нее, и она смягчила удар. Жара все усиливалась. Лайла чувствовала запах жженых перьев и черной земли. А наверху воздух был чист и свеж, и дышать было легко. И вдруг Лайле стало так хорошо, что она начала плакать. И вот так, заливаясь слезами, она вернулась в свою оболочку, раз и навсегда решив, что больше никогда не станет бороться со сказочным ощущением земного притяжения.

Ей необходимо было увидеть доктора Маршалла. Чтобы тот ничего не заподозрил, Лайла записалась к нему на прием, сообщив секретарше, что лечилась у доктора год назад, что приехала в Нью-Йорк специально к нему, так как обнаружила у себя уплотнение в груди. Лайле пришлось ждать четыре дня, пока доктор Маршалл сможет ее принять. Лайла, по идее, должна была нервничать и придумывать всякие страсти: что все данные о младенцах сгорели во время пожара, что с ней никто даже разговаривать не станет, что из кабинета врача ее вышвырнет охранник. На самом же деле она чувствовала себя довольно спокойно, и день ото дня росла ее уверенность в том, что до встречи с дочерью остались считанные часы.

Каждый раз, закрывая глаза, Лайла видела голубые реки Коннектикута, которые, должно быть, видела и ее дочь, когда ее впервые привезли на Лонг-Айленд. По вечерам слышались крики чаек, а летом под окном спальни распускались мимозы. В дальнем конце коридора, в комнате, где стояла двуспальная кровать и тяжелая сосновая мебель, спали те, кто называл себя ее родителями, не подозревая о том, что в маленькой белой спаленке дочь Лайлы думает о своей настоящей матери.

Утром, когда по дому поплыл запах бекона и дочь Лайлы позвали завтракать, она еще спала и видела сон: где-то живет женщина с голубыми глазами, которая каждый вечер перед сном расчесывает ей волосы, чтобы не осталось ни единой спутанной прядки. За завтраком она была вежлива с родителями, но те были уверены, что она находится где-то далеко. В дни, когда за окном бушевала метель или дочь Лайлы болела гриппом, она чувствовала себя словно в ловушке: люди из спальни в дальнем конце коридора превращались в ее тюремщиков. Но что ей оставалось делать? Она только смотрела на звезды и мысленно уносилась к ней, своей настоящей матери.

Когда ее торжественно усадили на стул в гостиной и сообщили, что она приемная дочь, она лишь кивнула и улыбнулась. Ей не хотелось никого расстраивать и говорить, что она это уже давно поняла. И просто продолжала делать то, что делала все это время: ждать появления своей матери. В день окончания школы, в день свадьбы, в свое первое утро после рождения ребенка она ждала. Через некоторое время у нее родился второй ребенок, и ее дочь и сын были так талантливы, что умели плавать как рыбы и читать алфавит наизусть задом наперед еще до того, как им исполнилось два года, а когда вы брали их на руки, то чувствовали, что их кожа пахнет апельсином. По ночам она зажигала в окне свечу, а муж включал фонарь над гаражом, чтобы осветить дорожку к дому. Каждый год в День матери она сидела на крыльце, даже если шел проливной дождь, и ждала свою мать до глубокой ночи, все еще надеясь, что в один прекрасный день она придет.

Когда же они, наконец, встретились и стали жить вместе, Лайла делала то, что не могла делать много лет. Она купила ей кашемировый свитер от «Лорда-и-Тейлора», шелковый шарф от «Блуминг-дейла», маленькие сережки с опалом в ювелирном магазине на Мэдисон-авеню. Она выписывала чек за чеком, нимало не заботясь о суммах, а по ночам, сидя на полу в номере своего отеля, тщательно заворачивала каждый подарок в тончайшую бумагу, которую привозили из-за границы. Но в тот день, когда нужно было идти к доктору Маршаллу, Лайла испугалась по-настоящему. Она как раз принимала горячий душ, когда ясно услышала гудок паровоза. Лайла ухватилась за водопроводную трубу, а поезд прошел так близко, что даже трубы начали звенеть и подрагивать. Это был один из тех поездов, которые еще ходили по Лонг-Айленду по своим старым маршрутам, но ездили на них не многие. Лайла представила себе снег, такой слепящий, что хочется надеть темные очки. Вот она, добравшись до Восточного Китая, останавливается возле домика родителей мужа. Там так тепло, что не надо свитера. Она представляла, как стоит возле домика под соснами, хочет что-то сказать, но вместо слов изо рта выпадает камень.