— Мне не на что жаловаться, — ответил он и умолк. Когда она лишь сухо улыбнулась, не ответив, он продолжил: — Процесс официального развода может быть неприятным. Развод всегда был и остается позорным событием. Ты поэтому переживаешь?

Кэтрин покачала головой.

— Вряд ли. Мне следовало бы привыкнуть, что мое имя у всех на слуху. Ты же понимаешь, не правда ли, что делаешь предложение женщине, которая ходила на бал, переодевшись в квартеронку, и которую действительно приняли за квартеронку со всеми вытекающими из этого последствиями, что она вынуждена была выйти замуж за своего похитителя? Женщине, которая впоследствии нарушила брачный обет и сбежала с другим мужчиной, а потом попала в руки лодочников…

— Кэтрин, пожалуйста, в этом нет необходимости.

— Твари, соблазнившей богатого торговца, а потом опустившейся до подходящего ей уровня и проведшей несколько недель в борделе; а когда муж спас ее от такого падения, то унизительно вернул в дом матери, как бесполезную?

— Ты слишком наговариваешь на себя.

— Разве? Я же скандальная, печально известная Кэтрин Наварро, в девичестве Мэйфилд, La Lionne.

— Ты слишком устала, — сказал Джилс, беря ее руки в свои. — Ты не сможешь отговорить меня, перечисляя все свои проступки. Я знаю правду.

— Правда — это то, что принято считать правдой. Ты уверен, что хочешь рисковать своим будущим, женившись на женщине с таким характером и репутацией?

— Не говори этого, никогда не говори. — Он слегка встряхнул ее. — Ты красивая и смелая женщина, оказавшаяся в ситуации, на которую не могла повлиять.

— И наивная, да? — спросила она.

Он не сомневался.

— Если тебе нравится говорить так, то да, наивная.

— Глупыш, — прошептала она и содрогнулась от смеха.

Она вынуждена была рассмеяться. Она не смогла бы объяснить ему своих слез.

— И если тебе неприятно говорить мне об этом, — продолжил он, совсем не возражая против этого странного проявления нежности, — я никогда не спрошу. Я буду стараться всю жизнь заботиться о тебе и защищать.

— Почему, Джилс? Почему я?

— Кэтрин, именно о тебе я мечтал всю жизнь. Когда я впервые тебя увидел, мне показалось, что я тебя узнал, и прямо там и тогда захотел, чтобы ты стала моей.

— О, Джилс… — В ее охрипшем голосе сочувствие смешалось с раскаянием. Жалость была близка к любви, но для такого человека этого было недостаточно.

Словно прочитав ее мысли, он поднял голову и посмотрел на нее ясными голубыми глазами.

— Я не прошу любить меня, — произнес он, — просто позволь мне любить тебя.

Это было чересчур. Его признание словно обнажало душу. То, что он стремился пойти на это ради нее же, было слишком тяжким грузом.

Она мягко высвободилась, и ее глаза оказались на уровне темно-синего блестящего капюшона его плаща.

— Я никогда не забуду то, что ты сейчас сказал, — ответила она ему самым мягким тоном, каким только могла. — В эту минуту я признательна больше, чем могу выразить. Но впереди у нас много времени, придется долго ждать, прежде чем мы сможем связать себя клятвами. Я обещаю: если ты и дальше будешь терпелив со мной, я всем сердцем постараюсь стать той, кого ты заслуживаешь.

Джилс склонил голову в знак согласия. Если он и был разочарован, то не показал этого. Отойдя в сторону, он отбросил плащ за плечи, затем вытащил из внутреннего кармана несколько небольших ярко упакованных коробочек.

— Уже почти наступил 1811 год. Открывай свои подарки, а я уйду, оставив тебя отдыхать. Возможно, в новом году ты найдешь ответ, который обрадует нас обоих.

Она подарила ему белый шелковый шарф, который сама украсила вышивкой и отделала бахромой. Первым его подарком был маленький театральный веер из цветного сатина с перламутровой рукояткой. Вторым — тонкая книга в красном сафьяне, «Илиада», переведенная М. Рошфором. Третьей была черная коробка, перевязанная перламутровой лентой.

— Ты слишком много всего мне надарил, — с укором сказала Кэтрин, открывая крышку.

Она заглянула внутрь, и ее пальцы вдруг онемели. Маленькая коробка выпала из рук, и по ковру рассыпались блестящие шпильки — золотые шпильки для волос посреди шерстяной гирлянды розовых роз и пурпурных лилий, мягко сияя напоминанием.

— Нет! — крикнула Кэтрин, отрицая черную волну боли, проступающую сквозь ее старательно выстроенную защиту. — Нет…

Подобрав юбки, она ускользнула от протянутой руки Джилса и выбежала из комнаты. У лестницы она обернулась и сквозь слезы посмотрела на него, стоявшего позади в дверном проеме.

— Прости меня, — сказала она, — но я все-таки не могу выйти за тебя замуж. Это не твоя вина. А только моя.


Было уже позднее утро, когда Деде вошла в спальню и разбудила Кэтрин. Негритянка сильно постарела за месяцы отсутствия своей подопечной. Ее волосы еще больше поседели, руки заметно дрожали, и в ней появилась робость, которая раздражала Кэтрин и в то же время вызывала жалость.

— Почему вы все еще здесь, мадам Кэтрин?

Кэтрин повернула голову на подушке, наблюдая за озабоченным морщинистым лицом.

— А я не должна здесь быть?

— Ваша maman сказала, что ваш mari[109], месье Наварро, приходил за вами прошлой ночью, чтобы увезти с собой.

Последовала пауза.

— Правда? — с трудом выдавливая из себя слова, спросила Кэтрин.

Деде кивнула.

— Она расстроилась, что вы попадете в беду, и переживала, что не может остановить вас.

— Понятно. Значит, я должна ее разуверить.

— Это было бы прекрасно, ma chérie.

Кэтрин улыбнулась.

— Я не пожелала тебе счастливого Нового года, Деде. Твой подарок на туалетном столике.

— Спасибо, chérie, вам тоже веселого Нового года.

— Хорошо. Спасибо, — не очень убедительно ответила Кэтрин.

Она нашла свою мать, увлеченно просматривающую в кровати письма, приглашения, визитные карточки, завернутые в фольгу свечи, леденцы, драже и новогодние подарки. Все взлетело в воздух, как только мадам Мэйфилд увидела на пороге свою дочь и выкрикнула ее имя.

Войдя в комнату, Кэтрин присела на корточки и принялась собирать листы бумаги и свечи, протягивая их матери.

— Значит, как и сказала Деде, ты думала, что я уехала. Почему ты была в этом уверена?

— Ты меня так напугала, дитя. Но я тебе передать не могу, какое это облегчение, — впрочем, не обращай внимания. Почему я была уверена? Наверное потому, что Рафаэль Наварро самый убедительный из всех мужчин, а ты, признаёшь это или нет, восприимчива к его формам убеждения.

— Ты знала, что он был здесь и ожидал меня?

— О, да. Он пришел до того, как я вышла из дома, и у нас состоялась интересная беседа. Ты же знаешь, я пообещала месье Мариньи партию в вист… Честное слово, я собиралась тебя предупредить, но тебя нигде не было, а этот человек — все еще твой муж. Я… надеюсь, ничего не случилось?

— Это зависит от твоих взглядов, мама. Раф нашел меня в объятиях Джилса.

— Mon Dieu! И что приключилось с бедным американцем?

Губы Кэтрин изогнулись в улыбке.

— С ним все хорошо, части тела на месте.

— Странно, — прокомментировала ее мать. — Не означает ли это, что ты собираешься навсегда уйти от Наварро?

— Ты имеешь в виду официальный развод, о котором вы с Джилсом говорили за моей спиной? Я не знаю. Как ты можешь представить, это была не… мирная… встреча.

— Нет, — задумчиво согласилась Ивонна Мэйфилд и засунула в рот конфету.

Кэтрин потянулась за миндальным драже и начала его распаковывать.

— А еще Деде сказала, что Раф может втянуть меня в какую-то опасность.

— Да. Не то чтобы я так считаю, но Рафаэль, кажется, сам так думал, и это меня беспокоило.

— Какая опасность?

— Хм, от рабов, конечно. Они продолжают бунтовать, даже больше, чем когда ты была в Альгамбре. Их очень огорчило недавнее освобождение всех рабов-индейцев. Было недальновидно даже думать вовлекать тебя в эту ситуацию снова, и я убеждена, что Наварро не хотел тобой рисковать, но его желание тебя видеть, очевидно, пересилило муки совести.

— Он сам это сказал? — спросила Кэтрин, вертя в пальцах розовое драже.

— Не так подробно, но я не первоклассница, ma chérie, чтобы не разглядеть мотивы, которые движут мужчиной.

— Может, ты также думаешь, что Раф оставил меня в Новом Орлеане, потому что в Альгамбре было опасно?

Ее мать осторожно согласилась.

— Вполне возможно.

— Он не сказал, что причина именно в этом?

Мадам Мэйфилд вскинула руки.

— Он говорил лишь о своей собственной глупости и нетерпеливости, а еще о недостатке доверия. Он расспрашивал меня о твоей верности ему — как будто я знала. Затем уселся с моим лучшим бренди и стал ждать твоего возвращения.

— Что именно он хотел узнать о моей верности?

— Я не помню точно, как он выразился. Думаю, он в принципе хотел узнать, как ты отнеслась к тому, что он тебя здесь оставил. Естественно, я сделала все от меня зависящее, чтобы убедить его, что ты наслаждаешься жизнью и веселишься. Не думаю, что ему это понравилось.

— Нет? — заинтересовалась Кэтрин.

— С другой стороны, у меня сложилось впечатление, что он не был так уж удивлен, как можно было ожидать. Мне кажется, ему доложили о твоей активности.

Фанни однажды уже предупреждала Рафа. Могла ли она, зная возможные последствия для своего брата, сделать это еще раз? Была ли она настолько импульсивной или настолько озлобленной? Неужели она рискнула бы поставить все на кон?

Три дня спустя Кэтрин изменила свое мнение о Фанни. Возможно, девушка и не ожидала, что Раф посмотрит в ее сторону. Может, ее целью был тот результат, которого она и добилась: отцепить Джилса от Кэтрин и убедить его вернуться с ней на восток. Четвертого января Фанни Бартон в сопровождении брата наконец села на корабль и отправилась в Бостон.

Фанни и Джилс. Они оставили в ее сердце столько эмоций. Кэтрин не могла избавиться от ощущения, что Фанни обманула и предала ее, хоть и понимала, что могло бы произойти, если бы Рафа тогда не предупредили. Несмотря на ее горячую поддержку во время сложного путешествия по реке, да и позднее, сестра Джилса вела себя скорее как подруга Рафа, а не Кэтрин. Все, что она делала, было ради него. Любовь Фанни к нему была бескорыстной, неразделенной. Но все равно это было неприятно.