Такое уклонение, естественно, не осталось незамеченным.

— Твои глаза, милая Кэтрин, упрекают меня, хотя губы улыбаются. Чем я тебя обидел?

Они лежали на койке. Сначала они на ней сидели, поскольку это было самое удобное место в каюте, но в итоге все свелось к другому.

Что она могла сказать?

«Ты равнодушен. Ты относишься ко мне как к женщине, которую купил, как к шлюхе для утех. Я ненавижу тебя, потому что ты можешь забыть обо мне сразу после занятий любовью. Я ненавижу тебя, потому что боюсь, что ты пришел за мной только из-за желания отомстить».

— Не понимаю, о чем ты, — ответила она.

— Значит, мне нужно догадаться?

Она пожала плечами — раздраженный жест, о котором она жалела, но не смогла сдержать.

Он прикоснулся к ее подбородку и повернул к себе.

— Посмотри на меня и скажи, что не так.

— Я устала, — сказала она, выдерживая его взгляд, потому что это много значило, — и мне очень хочется увидеть Альгамбру.

— Только это? — спросил он, но ей не удалось его провести.

Он не двигался.

Кэтрин опустила глаза.

— Мне интересно, — осторожно продолжила она, — что ты подумал, найдя меня в таком месте в Натчезе.

— Неважно, что я подумал, — ответил он. Его голос был осторожен и ничего не выражал. — Я давно лишен права осуждать.

Ее губы изогнулись в ироничной улыбке.

— А тебе не приходило в голову, что, может быть, нечего осуждать?

— Ты о чем? — пробурчал он.

— Я всего лишь задала вопрос.

Она подняла на него ясный взгляд, который в свое время ставил в тупик монахинь в школе при монастыре.

— Теперь, беспочвенно проверив глубины моей привязанности и преданности, можешь сказать по существу, что между нами?

Она ответила:

— Я не уверена.

Значит, ее простили. Она хотела принести ему в дар свою верность и обнаружила, что ее швырнули ей обратно в подол. И неважно, что при других обстоятельствах она, возможно, обрадовалась бы этому жесту. Вместо доверия он дал ей прощение. Это ее терзало.



В серо-голубом прозрачном рассвете следующего дня судно на всех парусах прошло мимо бородатых дубов и закрытого ставнями молчаливого особняка, названного Альгамброй, продолжив путь сквозь речной туман в направлении Нового Орлеана.

Обтянутая шелками грудь Ивонны Мэйфилд была как всегда пышной и надушенной, но утешающей. Она приняла дочь в будуаре. На ней было платье восхитительного сливового оттенка, отделанное кружевом с выбитыми на нем розами. Над ушами ее волосы были очаровательно уложены в блестящие локоны сомнительного происхождения, однако ее слезы были настоящими. Они убедительно струились в глубокие складки под ее глазами и влажными солеными струйками стекали по щекам. Слезы оставляли пятна на шелке, но мадам Мэйфилд этого не замечала.

— Значит, Рафаэль оставил тебя со мной на некоторое время. Это любезно с его стороны, — сказала мать Кэтрин.

— Да. — Девушка мягко высвободилась и огляделась вокруг в поисках места для нее.

— Хороший человек в трудную минуту, он может быть также невероятно противным, даже грубым. Ты знаешь, когда он не смог найти тебя в Натчезе во время первого визита, он вернулся сюда и обвинил меня, что я прячу тебя от него! C’est infâmel[98]. Не то что я не сделала бы этого, chérie. Если бы ты попросила, я бы сделала. Но я приложила немало усилий, Кэтрин, чтобы подтолкнуть тебя к браку с ним, действительно немало.

— Не обращай внимания, — сказала Кэтрин, помогая ей опуститься на обитую блестящим шелком софу и засовывая надушенный носовой платок ей в руку. — Я вернулась, Рафаэль Наварро уехал, и тебе не нужно носить траур. С таким количеством причин для радости как ты можешь плакать?

Мать вытерла глаза и высморкалась. Ее взгляд, влажный от слез, все равно был лукавым.

— Тебя не было очень долго, chérie. Ты должна рассказать мне все, что произошло, но самое главное — почему ты говоришь таким ужасным тоном.

Объединившись против общего врага, они сели ближе друг к другу. Их план действий был тщательно обдуман. Как и все женщины, они совершили фланговую атаку на мужчину по его самому уязвимому месту — кошельку.

Этот процесс не принес желаемого удовлетворения, учитывая щедрость Рафаэля (он предоставил в распоряжение Кэтрин внушительную сумму денег), но потребовал немалого времени и позволил пороптать.

Первой мыслью, конечно, была одежда. Ее гардероб остался в Альгамбре. За ним можно было бы послать, но скромные платья из ее приданого больше не подходили. Кэтрин была настроена провокационно. Ей хотелось чего-то исключительно элегантного и стильного, и если это было немного outré[99], то чем больше, тем лучше.

Прозрачная тафта, парча, такая жесткая, что могла стоять сама по себе, батист с черно-абрикосовым узором и еще павлиньего сине-зелено-лавандового цвета, мягко задрапированный серый лен, как у монашек, с капюшоном и ремнем крест-накрест в виде веревки, вельвет, украшенный драгоценными камнями, сверкающий от камней корсет, чтобы поддерживать бюст, муфта из блестящего бобра, чтобы было тепло рукам, отделанная золотистой бахромой персидская шаль, приятно шуршащие полосатые ленты, зазубренные и узорчатые, — это и многое другое было поручено доставить в самые короткие сроки.

Одна тафта, персиковая, пышность которой сдерживала вельветовая лента в тон, была закончена к маминому еженедельному званому вечеру. Наброшенная на плечи красивая персидская шаль придала Кэтрин столь необходимой ей сейчас уверенности. Примутся ли горожане глазеть на нее или, что еще хуже, отгородятся? Высоко подняв голову, как аристократка, которую вели на гильотину, она спустилась в салон, чтобы проверить это.

Ей не стоило переживать. Жители Нового Орлеана были слишком заинтригованы пьянящим запахом la scandale[100], чтобы хотя бы мельком не взглянуть на пресловутую мадам Наварро. Женщины вели себя отстраненно, мужчины были обаятельны и слегка назойливы. По опусканию раскрашенных и кружевных вееров можно было отследить движение слухов и опровержений по переполненной комнате. Она убежала из дома, так как боялась, что ее могут выкрасть рабы и удерживать, требуя выкуп… Над ней надругался речной лодочник… Нет, она попыталась покончить с собой, чтобы не жить с Черным Леопардом! Mais non[101] ее муж безупречен, такой статный мужчина. Ее оставили умирать его рабы, но Наварро спас ее и привез назад в Новый Орлеан, чтобы она поправила здоровье. Послушайте, в этом деле замешан другой мужчина. Не нашел ли муж их вместе в Натчезе? Дурак Фицджеральд намекал, что Наварро убил ее. Кто-то видел, как она более чем дружелюбно прощалась с мужем на причале.

В серых глазах Фанни мелькнуло негодование, когда она обняла Кэтрин.

— Как прекрасно видеть тебя такой здоровой, но разве не странно то, что они говорят? Если бы они знали, как страдал Рафаэль, когда думал, что ты утонула, им было бы стыдно болтать о нем такую ужасную ложь. Если мне зададут еще один бестактный вопрос, я закричу.

— Это совершенно не поможет, — сказал Джилс, склонившийся над рукой Кэтрин, и пожатие его пальцев было крепким и обнадеживающим.

— Люди будут судачить постоянно, — улыбнувшись, заметила она. — Пока они занимают себя чем-то непохожим на правду, я довольна.

— Признаюсь, я впечатлен количеством разных слухов, перешедших даже за границу, — произнес Джилс своим тихим неторопливым голосом. — Кто-то может подумать, что это все специально придумано, чтобы развлечь и запутать народ.

Кэтрин резко посмотрела на него.

— Ты же это не серьезно?

Он неловко передернул плечами.

— Вчера вечером я видел в таверне двух лодочников Рафаэля, рассказывающих байки, будто ты, моя дорогая, спасла ребенка одной семьи с плоскодонки, прыгнув за ним в воду, но тебя саму унесло течение, потом тебя спасли, но ты потеряла память. Это самый трогательный рассказ, честное слово. Если завтра ты станешь героиней, мы можем начать гадать, где же все-таки правда. Умный негодник наш Раф.

— Да, — согласилась Фанни хриплым голосом. — Вынуждена извиниться, Кэтрин. Пойду посмотрю, что я могу сделать для осуществления его плана.

— Она так и не простила меня, правда? — спросила Кэтрин, наблюдая, как высокая стройная фигура девушки пробирается сквозь толпу.

— Это себя она так и не простила, — ответил ее брат. — Она совершила благородный поступок, хотя и не в своих интересах, но это никому не помогло.

— Она влюблена в Рафа.

Кэтрин не могла бы ответить, откуда у нее такая уверенность. Она просто знала.

— Если бы она позволила тебе уйти, никому не сказав, ты сейчас была бы… кто знает где, непонятно в каких условиях. И он мог бы обратить на нее внимание. Как бы то ни было, но в тот короткий промежуток времени Раф безмерно страдал. Она лелеяла определенные надежды, но ты оказалась сильной соперницей, как живой, так и мертвой. Подобное открытие уязвляет самолюбие женщины, а также ухудшает ее манеры.

— Ты виделся с Рафом, знаешь, что произошло? Все до деталей?

Джилс кивнул.

— Раф навестил меня перед возвращением в Альгамбру. Он доверил мне приятную миссию тебя развлекать. Я буду сопровождать тебя куда пожелаешь. Командуй!

— Мой муж переживал, что я сама не смогу найти себе сопровождающего?

— Нет, скорее боялся, что сможешь найти более привлекательного, чем выбрал он.

— Ерунда, — бросила она, и ее губы, как положено, изогнулись в улыбке. — Но это большая просьба для друга.

Его голубые глаза потемнели и стали кобальтовыми. Его ответ был краток:

— Вовсе нет. Мне бы хотелось сделать большее.

После званого ужина приглашения полились рекой. Soirées[102], светские приемы, маскарады, балы. Она начала догадываться, что ее приглашают из любопытства. Как и прогнозировал Джилс, через несколько дней по кругу передавалось уже так много противоречивых историй: она стала загадочной персоной. Ее имя даже произносилось шепотом, как имя прошлого губернатора Джеймса Уилкинсона, который защищал себя в разных военных судах, когда его обвиняли в предательстве и шпионстве в пользу Испании.