Разница между борделем, где девицы терпеливо ожидали визитов мужчин, и домом для любовных свиданий, где знатные мужчины могли арендовать приватную комнату, куда приводили приличных женщин, жен своих друзей, стала ей очевидна. Также она узнала, что, несмотря на свои претензии, в двухэтажном здании с отдельными входами миссис Харрельсон содержала и то, и другое. Она воочию убедилась, какое количество стирки требовалось для поддержания порядка в таком заведении и какую роль выстиранное белье играло для репутации борделя. Ведь в публичных домах существовала привилегированная система и от количества простыней, вывешиваемых на веревке на заднем дворе, зависело многое. Согласно этому критерию обитатели дома миссис Харрельсон были аристократами Натчеза-под-Холмом и вели себя соответствующим образом.

Очень немногие женщины были по-настоящему красивы, хотя все выглядели по-своему привлекательно. Большинство оказались тщеславными, ленивыми, эгоистичными и хваткими. Было несколько умных, хотя такие, по словам Бетси Харрельсон, обычно ненавидели мужчин. И гораздо меньшая часть по-настоящему была довольна своей работой. У многих женщин была своя, особая история пути к борделю — одна или две даже правдивые. На Кэтрин, ходящую по дому в черном платье, большом фартуке и изящном батистовом чепчике, когда она убирала, вытирала пыль и руководила чернокожими служанками, другие девушки смотрели с подозрением. Их возмущало то, что она не хотела стать одной из них. Они сердились на ее вероятное осуждение, были недовольны ее привилегированным положением, ее гордостью и свежим видом. В свойственной женщинам манере они строили догадки, что она неопытна в их деле или сочиняли небылицы о ней. Некоторые пытались сделать из нее личную служанку, требуя, чтобы она погладила их ленты, починила платья, уложила волосы и выполнила дюжину других мелких поручений. Они приходили в ярость от того, что она никогда не отказывала напрямую, но всегда увиливала и присылала другую служанку, чтобы та выполнила их задание.

Кэтрин никогда не подходила к гостиной, в которой девушки в шелках со скучающим видом ожидали мужчин. Сначала она избегала и коридоров, уходя ночевать в выделенную ей мансарду, подальше от громкой музыки и пронзительных криков веселья и боли. Но со временем Бетси Харрельсон, когда сама была занята, велела ей находиться в холле и следить, чтобы клиенты не обижали девушек, а в случае необходимости вызывать специально нанятых для таких случаев крепких мужчин. Это было тактической ошибкой. Развратные звуки любовных утех без любви, доносившиеся из-за дверей, вызывали у Кэтрин возрастающее отвращение. Только осознание того, что она вряд ли сможет найти что-то другое, не давало ей уйти, умчаться в темноту.

Однажды неспокойной ночью Кэтрин услышала дикий душераздирающий вопль. Она громко постучала в дверь, из-за которой он доносился, но ответа не последовало. На ее стук пришел вышибала. Отойдя в сторону, она наблюдала, как он выломал дверь. Первой заскочив внутрь, она увидела юную девушку с кляпом во рту, руки которой были связаны ее же шелковыми чулками. В глазах девушки читалась боль и непонимание, простыни были пропитаны кровью, сочащейся из множества рубцов на теле. Над ней стоял обнаженный мужчина с кнутом в руке, который был возмущен, что их прервали.

Этот инцидент убедил Кэтрин, что ей нужно уйти во что бы то ни стало.

Однако основная причина ее решения покинуть это место объяснялась деньгами: она их почти не видела. Никто и не вспоминал о плате за обязанности, которые она выполняла. Миссис Харрельсон, казалось, считала, что крова и питания достаточно, чтобы компенсировать потраченное на монотонную работу время Кэтрин. Когда девушка затронула эту тему, ее благодетельница выразила сочувствие и вместо ответа мягко предложила Кэтрин периодически брать богатых клиентов.

Кэтрин убедилась в том, что по натуре хозяйка лжива и скупа, но в этом не было ничего удивительного. Хитрость присутствовала с самого начала; скупость проявилась со временем. Ничто так не расстраивало Бетси Харрельсон, как потеря денег или когда у нее отбирали то, что, как она считала, принадлежит ей. Она была патологически жадной, и это единственный вопрос, в котором она, несмотря на свои претензии на благопристойность, не могла вести себя толерантно или объективно.

Теперь она склонила набок свою ярко-рыжую голову и карими глазами внимательно изучала строгое лицо Кэтрин.

— Судя по всему, эта идея тебе по-прежнему неприятна, даже по истечении такого срока. Если бы я не знала наверняка, то сказала бы, что ты так и не познала мужчины — или не больше одного. После второго уже неважно, два или двадцать.

Краска прилила к лицу Кэтрин, затем она вновь побледнела и решила промолчать.

— О, понимаю… Как глупо с моей стороны. Но, знаешь, кажется, меня в некотором роде ввели в заблуждение.

— Не нарочно, — наконец ответила Кэтрин.

— Наверное, нет, но, сама понимаешь, когда женщина сбегает с мужчиной, все полагают, что она испытывает сильную физическую потребность, которую желает удовлетворить при первой же возможности. Если нет, то она с таким же успехом могла бы остаться с мужем.

— Для ухода из дома есть не одна причина.

— Я говорила о самых распространенных случаях, — заметила миссис Харрельсон, раздраженно махнув рукой.

— Значит, мой был исключением.

Женщина нахмурила брови, затем громко засмеялась.

— Потом ты еще скажешь, что была влюблена в своего мужа. Ну же, Кэтрин. Давай рассуждать здраво. У меня имеется к тебе несколько вопросов. В твоей внешности есть что-то такое — это видно даже на расстоянии, — что сводит мужчин с ума. Ты так легко могла бы стать богатой, если бы только попыталась!

Кэтрин скрестила руки и пристально посмотрела в окно, где сухие коричневые листья опадали с деревьев, скрывающих задний вход в дом. В это утро был мороз, но в богато обставленной спальне миссис Харрельсон не горел камин. Дрова, покупаемые у лесника, были недешевыми. В теплых комнатах мужчины засиживались дольше, поэтому огонь в спальнях не разводили до наступления темноты.

Наконец Кэтрин сказала:

— Мне не нужно богатство.

— Неужели? — едко заметила женщина. — Ты будешь думать иначе, когда повзрослеешь, уверяю тебя. Но выбор за тобой. На твоем месте я бы не стала терять времени.

Женщина подняла зеркало и помаду — знак, чтобы Кэтрин ушла. Она секунду сомневалась: ей было любопытно узнать имена мужчин, которые о ней спрашивали. Однако вполне возможно, это было произнесено, чтобы подогреть ее интерес. Она наверняка нужна была им для вполне очевидных целей. Девушка тихо вышла в коридор.

Таилась ли угроза в этом командном голосе, намек, что терпение миссис Харрельсон на исходе? Ей нечасто перечили. Какой будет ее реакция, если Кэтрин продолжит отклонять ее предложения?

Все это не давало ей покоя, но это были банальные беспорядочные мысли, которые не отвлекали Кэтрин от более глубокого переживания. Это было невозможно. Она не могла быть такой глупой. Любовь? Гордость отказывалась это признавать. Любовь была юношеской иллюзией, болезнью поэтов и сумасшедших. Любовь могла быть к Богу, к церкви, к детям, но только не это волнующее чувство, которое она испытывала с мужем, только не это.

Тогда почему она стояла с подушкой в руке, вдыхая запах свежего белья, вспоминая, как Рафаэль нежно привлекал ее к себе в теплой постели? Почему она лежала ночью и смотрела в темноту, томясь от сильного желания? Можно придумать этому имя, назвать это страстью, пробудившимся желанием. Но тогда как объяснить эту глубокую пустоту и боль от невыплаканных соленых слез?

Задетая гордость не давала ей отдаться любви к человеку, который никогда больше к ней не прикоснется. Может быть, от этого можно излечиться, согласившись на ту профессию, к которой ее подталкивает миссис Харрельсон, в руках другого мужчины найдя успокоение от этой боли?

Неделя сомнений прошла незаметно. Вечером седьмого дня Кэтрин шла по коридору, ведущему от съемных комнат в секцию, отданную под более вульгарные и позорные удовольствия, когда услышала возглас у себя за спиной. Она обернулась, затем гордо подняла голову, ее ноздри раздулись. Она бы снова отвернулась, но это могло выглядеть так, словно она убегает.

— Кэтрин, это и в самом деле ты! — произнес Уэсли Мартин, и в его бесцветных глазах сверкнул беспощадный огонь. — Я так и думал, что в Натчезе не может оказаться двух женщин, подходящих под твое описание.

— Я польщена, — с сарказмом проговорила она. — И, поскольку ты удовлетворил свое любопытство, прошу меня простить.

— Не так быстро, милая, — сказал он, влажными пальцами касаясь ее руки. — Нам еще нужно уладить одно дело.

Кэтрин оттолкнула его.

— У меня нет с тобой дел.

— Неужели? Я с радостью освежил бы твою память, прямо здесь, на полу, но боюсь запачкать брюки — и мне хотелось бы продлить напоминание. Ты должна за многое ответить.

— Действительно. Однако я вынуждена тебя разочаровать, — ответила Кэтрин, отходя.

— Думаю, нет, — не согласился он, медленно следуя за ней. — Я имею здесь кое-какое влияние, знаешь ли. За определенную сумму тебя могут усыпить и положить голой в мою постель.

Кэтрин резко обернулась, чтобы возразить ему, но его крепкая хватка не позволила ей вымолвить ни слова. Она не моргая пристально смотрела на него, пока из находившейся рядом гостиной не послышались звуки аккордеона и варгана.

— Перспектива лежать беспомощной и беззащитной пугает тебя, не так ли? И я смогу сделать с тобой все что захочу и как захочу! С другой стороны, Кэтрин, мне кажется, я предпочел бы, чтобы ты упрямилась.

— Можешь помечтать об этом, — презрительно произнесла она. — Впрочем, вероятно, тебе стоит подумать, что скажет Элен, когда я поведаю ей о твоих делишках и угрозах.

— Моя жена ничего не скажет. Она такая же беспомощная, как и ты, дорогая. Она может поверить тебе, зная о моих методах по своему опыту, а может и не поверить, поскольку не станет доверять особе из дома настоящей киприотки Бетси Харрельсон. — Он пожал плечами. — Болтай, если хочешь. Это тебе не поможет.