— Какая грация! — восхищался молодой вавассор в рогатом, как у норманна, шлеме.

— Убери ухмылку, — толкал его в бок приятель. — Видишь, дама смущается, глазки опустила.

— Я просто боюсь споткнуться, — дерзко отвечала Эмма.

Споткнуться и впрямь было можно. И хотя повсюду горели огни, везде, прямо на мостовой, лежали чьи-то тела — воинов, крестьян, беженцев. Меж ними устроились их овцы, ослы, собаки. Город был до отказа забит людьми которых согнали со всей округи и которые, услышав о приближении норманнов, сами спешили укрыться под защитой хорошо укрепленных городских стен. С каждым днем их становилось все больше.

— Эмма, давай вернемся, — негромко предлагал Ги. — Ты привлекаешь всеобщее внимание. Знаешь, что о тебе говорят? Ведь от всех скрывают, что ты и есть причина нашествия, и люди решили, что раз тебя привез Роберт, то ты его наложница, которую он прячет в Шартре от гнева герцогини Беатриссы.

Эмма лишь расхохоталась. Шла дальше. Она чувствовала всеобщее внимание, восхищение, и это доставляло ей удовольствие, притупляло горестное напряжение внутри. Она как всегда получала удовольствие от признания своей красоты. Не будь у нее этих прогулок среди толпы, ее веселость и приступы тревоги и тоски вылились бы в приступ жесточайшей депрессии. С каждым днем ей все труднее становилось держать себя в руках, напряжение спадало лишь при встречах с людьми.

В нижнем городе, возле старого колодца, Эмма увидела облаченного в шлем Далмация. Шлем был не ахти какой, просто круглая шапочка из толстой кожи, но с железным обручем вокруг головы. Однако и в нем Далмации выглядел как предводитель воинства, а не как священник. Эмма знала, что он будет руководить защитой города, что он всегда очень занят. Он никогда не посещал ее в аббатстве, но при встречах неизменно был любезен. В этот раз даже прошелся с ней вдоль нижних укреплений.

— Как тихо и темно, — кивнула Эмма на расстилавшееся за городом пространство. — Ни огонька…

Далмации облокотился о частокол.

— Так и должно быть. Мы всех известили о нашествии варваров. Так что монастыри и селения опустели. Тех, кто не спешил покинуть свой кров, мои люди просто разогнали. Кого — в леса, кого — за стену города. Так что норманнам негде будет пополнить провиант. Земля вокруг Шартра пуста. Я думал вначале и колодцы отравить, да не поможет, раз рядом река.

Так они стояли и беседовали, по сути — двое врагов, но с улыбками на устах.

— Вижу, герцог Нейстрийский нашел в вас преданного пса. — Невольная издевка скользнула в ее голосе. — Сам-то он ушел, а на вас оставил город, на который обрушится основной удар.

Далмации продолжал невозмутимо улыбаться.

— Я не пес ему, я его друг. А что до Шартра, то я вызвался сам. Иные священники покупают свои места или получают по праву высокого родства. Я же свой епископский посох завоюю с оружием в руках.

Эмма уже не слушала его. Глядела в окружающий город сумрак. Было что-то необычное в безмолвии опустевшей местности.

— Вы разогнали всю округу, — вдруг сказала Эмма. — Это означает, что он близко?

У нее вдруг сильно забилось сердце. Далмации отворачивался, начинал рассказывать об оборонных сооружениях. — Довольно, — прерывала его Эмма. — Я неразумная женщина, и вы говорите слишком мудреные для меня вещи.

Напряжение в груди становилось невыносимым. Они хотят заманить ее Ролло в ловушку, они хотят погубить его. Или покорить самого гордого из всех живущих на земле. Роберт утверждал, что ей это на руку, но она не могла не переживать за мужа и его воинов. И не могла не скорбеть, сколько же франкской крови прольется зря.

— Идем, Ги. Я устала.

Далмации глядел ей вслед. Он не сказал ей, что несколько дней назад в Шартр прилетел почтовый голубь, под крылом которого была записка с одним единственным словом: «Свершилось». А это означало, что их план удался и Роллон очертя голову кинулся вызволять жену. Конечно, Далмации ждал еще гонцов, хотя, зная, как быстро передвигаются норманны, не надеялся, что гонцы успеют раньше. Хорошо еще, что на пути к Шартру им придется оставить свои драккары и двигаться посуху, что немного замедлит их прибытие сюда.

Он видел, как Эмма прошла мимо часового. Далмации расставил их на протяжении всей стены и за каждым закрепил его участок. Аббат видел, как часовой, будто завороженный, глядел вслед этой молодой женщине. Потом вдруг отставил копье и направился к ней. Черт знает что! Эти люди — подлинное стадо баранов, никакой дисциплины.

— Как ты осмелился оставить пост! — взъярился Далмации.

— Преподобный отче, мне позарез нужно вам что-то показать. Клянусь хлебом и солью, это важно.

У парня было глуповатое крестьянское лицо. И уж если селянин поклялся хлебом и солью, дело тут важное. Да и тон у него необычно взволнованный.

Далмации поставил на его место другого воина и пошел следом. Парень повел его по лабиринту кривых улочек нижнего города. Под кровлями мазанок из необожженной глины еще пылали огни. Далмации с холодом в душе подумал об угрозе пожара. Конечно, кругом, где только можно, стояли бочки с речной водой, ибо в любом случае, когда придут норманны, нижний город будет подвержен угрозе пожара. Наверное, это будет ужасно при таком скоплении людей. Аббат оглядывался. Люди варили в котлах похлебку, из темноты выступали силуэты волов, блеяли в загонах овцы, где-то сдуру или со страху горланил петух. Пахло сеном и навозом. Парень, пригласивший Далмация, тараторил без умолку.

— Меня зовут Гвидо, сын Кловиса Тощего. Состою я в охранниках аббатства Святого Пиата, мощи которого недавно доставлены в славный город Шартр, ну и мы с ними. Здесь столько народу — крест честной! — ну что при строительстве Вавилонской башни. Но эту рыжую не заметить невозможно. Как с иконы. Нет, благочестивых мыслей не вызывает. Скорее наоборот. Как она пройдет — так я весь в истоме. Но она-то, страшно сказать, сам герцог небось ее голубит.

А с другими все не то. Женщину, конечно, всегда найти можно, ну чтобы… Все не то, и я как больной сделался. А тут селян пригнали. А с ними девушка. Такая же красноволосая. Я с ней… ну это. Решил, буду думать, что она та. А тут она… Все ведь говорят, что вы тут главный. Я и решил прямо к вам. Вчера это началось у нее. Вялая какая-то была. А сегодня… Ну, я и осмелился.

Аббата он невыносимо раздражал. Он уже понял, что зря с ним связался, и хотел повернуть, когда болтун сказал:

— Сюда, отче.

Они находились в глухом тупичке недалеко от сточных желобов. Вонь здесь была страшная, но и людей почти не было. Солдат поднял дерюгу, завешивающую вход в небольшую тёмную мазанку. В помещении было темно и душно.

— Сейчас, сейчас, — чиркал кресалом Гвидо. Далмации уже различил чье-то тяжелое дыхание.

А когда солдат наконец справился с огнем и поднял роговый фонарь, аббат различил в углу, на соломе, неподвижное тело сжавшейся в комочек женщины. Закрывавшие лицо растрепанные волосы красновато отливали медью.

— Ну и что? — еще не понимая, полюбопытствовал Далмации.

— Сейчас увидите. Вы ведь человек ученый. Гвидо без церемоний схватил женщину за волосы и откинул ее голову так, чтобы свет фонаря осветил ее лицо. Женщина не сопротивлялась, безучастная, бесчувственная. Горячее дыхание вырывалось из ее воспаленных, пересохших губ, приобретших лиловый оттенок. Она вся пылала, и все ее лицо — от расходящихся пробором волос до горла — было испещрено темно-красным точечками.

Далмации почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему телу. Из его горла вырвался сухой протяжный хрип. Оспа!.. Черная оспа!.. Жатва смерти!

С расширенными от ужаса глазами он глядел перед собой, но ничего не видел.

— Ну что, преподобный отче? — топтался сзади солдат. — Что с ней? Я-то сразу подумал, что здесь что-то не так.

Далмации не отвечал. Оспа! В переполненном людьми, приготовившемся к осаде городе. Вот он, бич Божий! Скоро люди начнут умирать десятками. Наиболее сильные, конечно, выкарабкаются, хоть и останутся обезображенными. И все это, когда норманны будут штурмовать город!.. Смерть, кругом будет смерть.

Пожалуй, аббат Далмации, этот вояка в сутане, еще никогда не был столь напуган. Его страх граничил с паникой, и первой мыслью было — бежать, бежать куда глаза глядят. Но огромным усилием воли он сдержал себя. Медленно вытер выступивший на лбу пот. Только сейчас понял, что солдат Гвидо прочел на его лице испуг. Его глаза тоже расширились, фонарь дрожал в руке.

— Силы небесные, что с этой девкой?

Аббат молчал. Он уже знал, что предпримет. Сегодня же пошлет наиболее верных людей обследовать, насколько это возможно, всех пришлых. И держать все надо в строжайшей тайне. Иначе начнется паника. Дьявол! И норманны уже на подходе! Нет, ему во что бы то ни стало надо удержать город в повиновении. Пресвятая Дева Мария поможет. Главное, чтобы страх не полонил души людей. И еще надо спросить совета у Гвальтельма. Этот епископ не дурак, он может подсказать выход. Если он есть. По крайней мере, Далмацию нужно переложить часть ответственности и на приора.

— Вот что, Гвидо, — он шагнул к нему, принял из его трясущихся рук фонарь. Наклонился, отставив его в сторону, и незаметно достал оружие. — Вот что, Гвидо…

Он резко повернулся и с силой всадил клинок в грудь солдата. Глядел в выпученные в недоуменном ужасе глаза умирающего. Видел тонкую струйку крови, стекшую в его бороду.

— Прости, приятель, но ты и так уже был обречен. — Он говорил это спокойно, также спокойно закрыл умершему глаза. Даже отходную забормотал. Пусть этот грех ляжет на него, но он не позволит, чтобы слух об оспе разошелся раньше времени, посеял между защитниками панику. Так же спокойно добил и больную женщину. Хотя вряд ли спокойно. Ему казалось, что сам воздух в хижине заражен.

Вышел на улицу, вздохнул с дрожью. Впереди увидел чей-то силуэт и поспешил зайти за дом. Здесь, под навесом, стояла колода для водопоя. Аббат кинулся к ней, стал торопливо мыть руки, скреб их песком. Лихорадочно соображал. Надо прислать сюда кого-нибудь, и поскорее, чтобы тела похоронили еще до того, как это вызовет подозрение.