– Не нужно ли убрать это в шкаф? – предложила Каталина.

– Полагаю, это должна сделать новая горничная, – заметила Айме.

– Конечно же да, – подтвердила София. – Я отдала тебе Ану, потому что она великолепна – лучшая помощница, которая у меня была.

– Это очень любезно с вашей стороны, донья София, но не нужно было. Ана была вашей горничной.

– У меня есть Янина и мне достаточно ее. Ана будет полезнее тебе. Я лично хочу позаботиться обо всех удобствах для тебя, чтобы ты была здесь счастлива, дочка.

Айме ответила неопределенной улыбкой. Каждый день, час, приближавший ее к свадьбе, с глухим тревожным предчувствием, со сдерживаемым напряжением делал ее все неспокойней. Она ненавидела поведение матери, великодушие Софии, усердие слуг, бледное, ледяное лицо Моники, как она лихорадочно брала все в свои руки.

– Оставьте тут одежду. Я положу ее в шкаф.

– Нет, Моника, я сама приведу ее в порядок.

– Ты должна привести себя в порядок, чтобы ждать Ренато. Скоро то время, когда он обычно приходит.

– Думаю, твоя сестра права, дочка, – мягко вмешалась София. – Мы приведем в порядок шкаф. А ты иди в комнату и прихорошись к приходу моего сына.

Айме подчинилась, чтобы не огрызнуться Софии. Как автомат, она покинула спальню, которую готовили для нее, вышла на широкую галерею и остановилась перед балюстрадой, чтобы взглянуть на далекие три пика Карбе, разделявшие остров надвое, и скрывали Кампо Реаль в долине, напоминающей глубокую и цветущую заводь. Возникло неожиданное желание сбежать, пересечь горную преграду и взглянуть на открытое и чистое море, которое можно было увидеть сверху. В ней пробудилась страстная жажда свободы, неистовое желание восстать против новой жизни, которую ей словно навязывала судьба. И огненной стрелой воспоминание пронзило ей душу.

– Айме, жизнь моя! Что случилось? Что с тобой?

– А? Что? Ренато, ты…

– Ты не ждала меня? Я испугал тебя?

– Я не ждала тебя. Но почему ты должен меня испугать? – возразила Айме, овладевая собой.

– Не из-за чего, жизнь моя, но у тебя странное лицо. Поэтому я и спросил. О чем ты думала? Ты казалась печальной и по выражению твоих глаз мог бы поклясться, что твои мысли зашли слишком далеко. И знаешь, что я вдруг почувствовал? Ревность…

– Ну ты и безумец, Ренато! Ревность к кому? – отвергла Айме, пытаясь выглядеть веселой.

– Не знаю, и надеюсь никогда ее не подтвердить. Думаю, это было бы самым ужасным для меня мучением. Рядом с тобой, живя друг для друга, как живем мы, мне достаточно видеть сейчас твой потерянный взгляд, нахмуренные брови, чтобы желать знать, куда улетели твои мысли.

– А куда они должны улететь, мой тиран? Часы для меня делаются вечными, когда ты оставляешь меня одну. Где ты был? Почему проводишь так много времени Бог знает где?

– Бог знает, и ты знаешь. Сегодня я проехал через ущелье, чтобы побывать на землях с той стороны, где находятся плантация и сахарный завод.

– Да, я слышала, как об этом говорила донья София. Мне кажется, это дело касается больше Баутисты. Ведь так зовут вашего главного управляющего?

– Да, конечно. Его зовут Баутиста. Но кое с чем я не согласен.

– Твоя мать сказала, что это приносит прибыль.

– Может быть. Но условия для этих несчастных неподходящие. Они спят в тесноте, в бараках без света и воздуха, работают с шести до шести с получасовым перерывом на еду, в таком изнурительном климате. Понимаешь? Есть несколько действительно больных. И они даже не изолированы от остальных. Нужно сделать новые жилища, канализовать ручей. Я тебе не наскучил, нет?

– Нет, – ответила Айме безразлично. – Но я думала, что в эти дни ты ничем таким не будешь заниматься, а лишь выполнять обещанное. Начались ремонтные работы в доме в Сен-Пьере?

– Не было времени, но дом в Сен-Пьере будет отремонтирован.

– Когда? Он не будет готов к нашему медовому месяцу.

– Будет не только медовый месяц, Айме, будет много лет счастья. Вот увидишь. Пока что мы не можем пренебречь мамой, которая приказала для нас отремонтировать левое крыло здания. Тебе не нравится эта часть?

– Да, конечно. В конце концов, это хорошо для проживания летом. Ведь ты обещал, что мы будем жить в Сен-Пьере. Или ты не помнишь?

– Я помню все, Айме, еще будет время поговорить об этом. На данный момент, если позволишь, я пойду поприветствовать маму. Затем я должен поговорить с Баутистой. Срочно надо что-то решать с больными. Я бы хотел поговорить с тобой о них, Айме.

– Нет, ради Бога. Только этого не хватало. Здесь у тебя есть Моника; вон она идет. Ей ты можешь описать все заболевания своих рубщиков тростника. У нее есть нужное для этого терпение. А у меня его нет, признаюсь тебе. Когда вы закончите, выпьем вместе чашку чая.

– Айме… – упрекнул удивленный беззаботностью невесты Ренато.

– До скорого, – попрощалась Айме. И приблизившись к сестре, сказала: – Моника, с тобой хочет поговорить Ренато.

– Ты что-то хотел, Ренато? – спросила Моника.

– По мнению твоей сестры, злоупотребить твоим терпением. Я пытался поговорить о некоей эпидемии, появившейся в долине Чико, где находится сахарный завод и новые плантации, но она не захотела меня слушать. Ее раздражают больные, это естественно. Поэтому, эта прекрасная капризная куколка, немного издеваясь над нами, отправила меня докучать тебе, увидев, что ты подходишь.

– Ну если я могу быть тебе чем-то полезной, Ренато. Меня это не раздражает. Наоборот…

– Я знаю, что ты добра и выслушаешь меня, а Айме не захотелось этого сделать.

– Мы разные. Кроме того, она думает только о предстоящей свадьбе, тебе не кажется это естественным?

– Да, совершенно естественно. Я был нетактичен, пытаясь затронуть эту тему, но признаюсь тебе, в этих делах я чувствую себя немного одиноким. Моя мать не разделяет эти идеи, она слепа во всем, что касается Баутисты, думает также, как он, и поддерживает все его старания.

– Но ведь ты здесь единственный хозяин, ты должен всем распоряжаться.

– Что я и делаю, хотя пока что предпочитаю делать без применения силы, чтобы не расстраивать мать. Я подумал о другом управляющем для усадьбы, вернее, разделить эту работу между обоими. Чтобы делать отчеты и подсчитывать фрахтовые расходы для юридических вопросов, я подумал о докторе Ноэле, человеке в высшей степени порядочном, умном и добром. А для того, чтобы быть в поле с работниками мне нужен молодой, сильный и решительный, но свободомыслящий, с великодушием к работающим и сочувствием к страдающим.

– И у тебя уже есть такой кандидат?

– Есть один, который мог бы быть им, но мне нужно завоевать его. Речь идет о друге детства, который вырос суровым, непокорным, как дикий кот. Маловероятно, что он согласится. Я думаю заняться этим позже.

– Ты говорил, что у тебя срочное дело.

– Да, больные. Подозреваю, что санитарные условия, в которых они живут и работают – хуже некуда. Среди рубщиков тростника и работников сахарного завода вспыхнула какая-то эпидемия. Я хотел бы, по крайней мере, отгородить их от остальных, оказать медицинскую помощь. Короче, не знаю, не знаю. Я думал заняться этим после свадьбы, но боюсь, что болезнь слишком распространяется.

– Хочешь, чтобы я занялась этим? Где это?

– Мне кажется, это слишком тяжело для тебя, ведь место находится более, чем за три лиги, а после дождей дороги ужасные. Не думаю, что повозка сможет туда добраться. Мне пришлось ехать на лошади.

– Ну и я могу поехать на лошади. Пожалуйста, подготовишь одну для меня?

– Я подготовлю лошадь, слугу, чтобы тебя сопровождал и письменный приказ, чтобы тебе подчинялись во всем, – весело поддержал Ренато. – Какая же ты хорошая, Моника! Как я тебе благодарен!

Он сжал ей руки и удалился быстрым веселым шагом, а Моника криво улыбнулась, смакуя горечь мучения, и вонзая занозу еще глубже зашептала:

– Он проведет весь день рядом с ней. Отдаст ей все время, любовь, поцелуи. Так будет. А как же этого хочу я!


19.


Побледнев от волнения, Моника встала перед проемом, являющимся дверью огромного и зловонного барака, непереносимый запах которого заставил ее остановиться. Она едва верила увиденному – такой был резкий контраст между прекрасным пейзажем и грязной обстановкой жалкого жилица. Возможно, маленькая долина, которую называли долиной Чико, была более хорошенькой и светлой, чем глубокая и ароматная долина Кампо Реаль. На одной стороне теснились, леса кедра, красного дерева и алоэ; с другой – зеленая шаль тростника терялась там, где внезапно срезанный берег погружался в голубое море. Перед ней стоял лихорадочно работающий простой маленький сахарный завод с кирпичными стенами и дымящимися трубами, заставляя золотые монеты со звоном падать в переполненные сундуки Д`Отремон.

Моника с трудом перешагнула порог, ее глаза отказывались верить увиденному: потолок и стены – плохо соединенные пальмы; земляной пол; отсутствие мебели, за исключением нескольких ящиков и грубых скамеек. На нескольких столбах висели разодранные грязные гамаки; грязные циновки лежали длинными рядами, туда были брошены, будто животные, больные работники: без света, воздуха, без кувшина свежей воды, без тени человеческой жалости, которая была бы способна проникнуть в этот ад.

– Сеньорита, куда вы идете? Выходите, выходите, вы задохнетесь. Этого человек не вынесет.

Робкий, испуганный старик с угольной кожей, со взъерошенными, почти белыми волосами, приблизился к ней. Он опирался на что-то вроде грубого костыля и таскал с трудом опухшие ноги, но в его грустном взгляде унижаемого веками человека, была искра простодушной доброты, которая зажглась в присутствии красивой и хрупкой женщины, не отступившей ни на шаг.

– Не идите дальше, сеньорита. Эти вещи не для того, чтобы смотреть на них. Туда нельзя идти. Я расскажу вам, что там происходит. Но снаружи…

– Кто вы?

– Кем я должен быть? Сауль, лекарь. Меня позвали, чтобы я вылечил их травами, но эту болезнь никто не остановит. Вчера было около сорока больных, а сегодня более восьмидесяти.