– Хорошо, – говорю я. – Я постараюсь с ней поговорить. Спасибо.

Она что-то еще говорит, но я вешаю трубку и бегу вниз по лестнице.


Тик сидит в той же позе, в которой я ее застала в прошлый раз. Сгорбилась, читает книжку под столом.

Кажется, мои слова на нее все-таки подействовали. Впрочем, на учебу по-прежнему ноль внимания, так что я ничем не нарушу образовательный процесс, если вытащу ее с урока. Я стучу в дверь, учитель поворачивается ко мне и машет, чтобы я входила.

– Добрый день, – говорю я. – Прошу прощения, что прерываю, но мне надо поговорить с Тик Гарднер. Это срочно.

Тик злобно смотрит на меня исподлобья.

– Ладно, Тик, – говорит учитель. Он подходит к своему столу и сверяется с журналом. – На дом одиннадцатая и двенадцатая, в конце вопросы.

Тик мрачно кивает, собирает вещи и волочет по проходу свою чудовищную сумку.

Как только мы выбираемся из класса, она встает в гордую позу и сверкает на меня глазами.

– Что это вы делаете? – спрашивает она.

– Нам надо поговорить. Наедине. Идем в мой кабинет.

– Мне вам нечего сказать.

– Прекрасно, зато у меня есть кое-что тебе сказать, так что идем.

Мы молча поднимаемся по лестнице, заходим в мой кабинет, и она усаживается на самый дальний стул от моего стола. Ладно.

– Так, – говорю я. – Я только что разговаривала с твоей мамой. По ее мнению, ты считаешь, что я использую тебя в своих корыстных интересах.

Она нервно елозит языком по внутренней стороне щеки и смотрит мне прямо в глаза:

– А что, не так? Я вздыхаю:

– Нет, Тик, я тебя не использую.

– Не надо, используете. Если я поступлю в Нью-Йоркский, вам сделают расписание на неполную рабочую неделю. Поэтому вы мне и помогали летом, и со Стейси познакомили, и весь год со мной возились. Может, поэтому вы и на вечеринке мне помогали.

Киваю:

– Ты права, Тик. Если ты поступишь в Нью-Йоркский, у меня на будущий год будет хорошее расписание. Но, клянусь тебе, разговор об этом возник не раньше ноября.

– Ну конечно, – говорит она. – Я знала, что вы так скажете.

– Тик, это правда. Сама подумай: когда я встречалась с тобой в первый раз, я даже не знала, что я беременна. И Линде – то есть доктору Миллер – я не говорила, что мне нужен неполный рабочий день, пока не объявила всем о своей беременности, а это было где-то в конце октября. Можешь пойти и спросить у нее. Мне все равно. К тому же ты и не думала о Нью-Йоркском университете до тех пор, пока не встретилась с Линдой, так что как, по-твоему, я могла заранее обо всем договориться? А?

Задумалась.

– Все равно, – говорит она. – Даже если это правда, все равно остается весь учебный год. И вечеринка.

– Хорошо, Тик. Хочешь знать правду? Пожалуйста. Да, я действительно прилагала все усилия, чтобы ты подала документы по предварительным спискам, и я уговаривала твоих родителей внести пожертвование, и я действительно все это время следила за твоей учебой, имея в виду свои личные корыстные цели. Я вынуждена это признать.

У нее в глазах стоят слезы, она встает со стула и уже готова смыться.

– Подожди, – продолжаю я. – Послушай меня. Она ничего не отвечает, но я вижу, что она колеблется.

– Тик, пожалуйста, – прошу я. Она неохотно садится.

– Понимаешь, да, безусловно, сначала я это делала для себя. Но потом, когда я начала узнавать тебя лучше, ты мне по-настоящему понравилась. И мне стало как-то больно, обидно за тебя. Ты мне показалась такой потерянной, одинокой, да и твои отношения с родителями... Не знаю. Я обычно стараюсь не привязываться к ученикам. Может, это из-за беременности, кто знает. В любом случае, мне было приятно что-то для тебя сделать. Клянусь тебе, я действительно хочу, чтобы ты попала в Нью-Йоркский, вне зависимости от того, как это повлияет на мои дела. Если Линда сейчас позвонит мне и скажет, что наш договор больше не действителен, мои планы по поводу тебя нисколько не изменятся. А с вечеринкой... На вечеринке я помогла тебе, потому что тебе требовалась помощь, а мне было не все равно. – Я пожимаю плечами. – Вот тебе правда.

Тик упорно смотрит мне в глаза – мне кажется, даже слишком долго.

– Почему вы мне прямо не сказали?

– Потому. Ты пойми, я прекрасно знала, что я не права, и не представляла, как смогу объяснить это тебе или кому-либо другому. Здесь нечем гордиться, знаю.

Она искоса смотрит на меня:

– И что вы будете делать, если я не поступлю? Я вздыхаю:

– Буду работать целый день, отправлю ребенка в ясли или найду няню. У меня другого выбора нет.

Она кивает:

– Знаете, вы первая из взрослых, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Большинство учителей вообще не смотрит, что я делаю, они считают, что я списываю или мне помогают, так что никого не волнует – хорошо я учусь или плохо. Они ведь думают, что я могу всю жизнь жить на папины деньги или что он меня сразу пристроит на тепленькое местечко. Никому не интересно, чего я сама хочу.

– Мне действительно жаль. Она пожимает плечами:

– Это ничего. Я привыкла.

– Нет, – говорю я. – Мне жаль, что у нас с тобой так вышло. Жаль, что я обманула твое доверие.

– Да нет, – говорит она. – Не обманули. Я вам верю. Жаль, что вы мне об этом не сказали. Если бы я знала, что вам нужна моя помощь, я бы лучше работала. Я хочу, чтобы вы смогли больше времени проводить со своим ребенком. Я хочу, чтобы ребенок больше времени проводил с вами. – Она мусолит в руках булавку с большими красными буквами Гадкая Девчонка, а потом поднимает взгляд на меня: – Как вы думаете, у меня есть шанс поступить?

– Не знаю, – говорю я. – Только не надо это делать для меня. Сделай это, пожалуйста, для себя.

Она кивает.

– Для нас обеих.


Вернувшись с работы, я решаю прогулять тренировку и провести это время в ванне со свеженьким номером «Аллюра». Вряд ли мне удастся поваляться в ванне, когда родится ребенок. Или книжку почитать. Боже милостивый, даже подумать страшно.

Не успеваю я вылезти из ванны и накинуть халат, как скрипит дверь гаража, а потом Эндрю громко топочет по лестнице, насвистывая «зиппиди-ду-у-да-а», что подозрительно даже для него. Он входит в спальню и звонко целует меня в живот.

– Как поживают мои девочки? – спрашивает он.

– Ты сегодня в хорошем настроении, – говорю я. Это прекрасно. Все равно придется говорить ему про девятисотдолларовый счет, так что лучше ковать железо, пока горячо. Трехсотдолларовый счет на «Американ-Экспресс» он уже получил – и почти ничего не сказал, – но девятьсот... с этим будет тяжелее.

– Да, – говорит он, – Прекрасное. А что, у нас проблемы?

– Нет, какие проблемы? Просто приятно видеть тебя таким довольным и веселым. Отдохни, поваляйся, а я пока оденусь, и решим, куда поедем пообедать.

Через несколько минут я возвращаюсь в комнату и присаживаюсь к нему под бочок, стараясь не думать о том, что голодные спазмы моего желудка могут раздавить бедного ребенка.

– Я готова, – говорю я, растирая ему плечи и нежно целуя его в шею.

– Эй, – говорит, переходя на тон «мы-сейчас-действительно-будем-трахаться-или-мне-только-показалось». – Ты заразилась моим хорошим настроением?

– Наверное.

Пару минут мы целуемся, потом я отползаю и глажу его по плечу:

– Эндрю... Помнишь, я ходила в «Горошину в стручке» и потратила триста долларов?

– Ага, – говорит он, подвигается ко мне и начинает целовать в правое ухо.

– Ну-у-у, в общем, я, возможно, потратила немного больше.

Он перестает целовать мое ухо и выпрямляется. Хорошее настроение я гарантированно убила.

– Возможно? – спрашивает он.

– Ну-у, э-э-э, хм-м...

– Насколько больше?

Блин. Я так надеялась, что он не спросит. Стаскиваю с дивана афганский плед и накрываюсь с головой.

– Лара, насколько больше?

– Я не зна-а-аю, – отвечает одеяло самым умильном голоском, на который способно.

Эндрю смеется:

– Ну давай говори. Обещаю, не буду сердиться.

– Обещаешь? – тяну я.

– Обещаю, обещаю, давай говори.

Судя по голосу, он явно улыбается, а это означает, что цифра в его голове намного меньше той, которую я ему сейчас назову. Я вытаскиваю из-под одеяла руки и медленно загибаю девять пальцев. Я слышу судорожный вдох и ясно представляю себе, как улыбка сползает с его лица.

– Только, пожалуйста, не говори мне, что это означает девятьсот долларов. Пожалуйста, Лара. Пожалуйста, не говори мне, что ты истратила еще девятьсот долларов на беременные шмотки. Одеяло кивает.

– Лара, ты нас хочешь разорить? Ты понимаешь, что мы сейчас не можем позволить себе такие траты? Ты прекрасно знаешь, что я только начал новое дело, и у тебя будут три месяца без зарплаты.

Его голос срывается, мы оба молчим. Он поднимает с моей головы одеяло и смотрит на меня:

– Ты хоть немного об этом думаешь? Похоже, не думаешь. Похоже, тебе все равно.

Он вздыхает и встает с дивана.

Блин. Плохо дело. Начинаю жалобно поскуливать.

– Мне не все равно, – говорю я. – Просто у меня такой геморрой, а там в магазине была тетка – срок чуть меньше, чем у меня, а выглядела в миллион раз лучше, и... я не знаю, я просто не смогла себя сдержать.

Он смотрит на меня, как будто я пришелец с Марса:

– Какой карточкой ты платила? Обратно под одеяло.

– Ты о ней не знаешь, я тебе не показывала.

– Прекрасно. Просто прекрасно. Барабанит по полу ногой.

– Ну что ж, – говорит он, явно пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я не буду подписывать чек, я не буду приклеивать марку на конверт, и я не буду опускать его в почтовый ящик. Чек твой, что хочешь, то с ним и делай.

Интересно, это все, что мне присудили, или будет какое-нибудь еще наказание? Потому что если это все, то плохо, но не слишком. Я уж как-нибудь подпишу чек, и приклею марку, и опущу конверт в почтовый ящик, меня не сильно напряжет. Впрочем, этой информацией я с ним делиться не буду.