Сэм Уэллер - Девушка в траурном зале

Когда мне было двадцать лет, я работал курьером в фирме доставки цветов. Три дня в неделю колесил по пустынным проселкам Западного Иллинойса на темно-бордовом микроавтобусе «Шевроле» с надписью на боках «Незабудка».

В этой работе мне нравилось одиночество. Как только микроавтобус загружали букетами и я отъезжал от цветочного магазина, мне уже никто был не указ. Иногда, в особенно занятые дни, я мог уехать часа на три-четыре, если не больше. Компанию мне составляли ток-шоу на радио и литры газировки, и я уносился в свои фантазии.

Я развозил цветы по всему городу, по всем конторам с их вечными торжествами — каждую неделю кто-то непременно устраивал пир горой, отмечая какой-нибудь псевдопраздник типа Дня сладостей (нет, правда, зачем нужен День сладостей, когда у нас уже есть День святого Валентина?).

Еще были субботние утра в церквах, где проходили бракосочетания; субботние утра также означали доставку цветов для воскресной службы.

Я развозил цветы по всему нашему маленькому городку. В ветхие покосившиеся домишки на самых окраинах, в кирпичные многоквартирные здания на центральной площади, в одинокие дома на отшибе, в нескольких милях от городской черты. Зимой, когда рано темнеет и снежные призраки носятся над загородными шоссе, всегда становится жутковато. Добравшись по тряской гравийной дороге до какой-нибудь фермы, я выбирался из теплой кабины в минусовый ветреный холод, шел к темному дому и стучал в дверь. Иногда в ответ раздавался истошный собачий лай, причем собака явно страдала бешенством. Я ждал минуту-другую, надеясь, что дома нет никого, кроме Куджо, — тогда можно было бы просто уехать. Но потом где-то в доме неизбежно включался свет. Я слушал тяжелые шаги; щеколды с грохотом отодвигались, и дверь чуть-чуть приоткрывалась. Выглядывало бледное лицо:

— Да?

— Доставка цветов!

В такие мгновения, стоя на студеном ветру в замерзшей глухомани, глядя на незнакомое лицо в полумраке, я мысленно ежился и задавался вопросом, не сгину ли я без следа, так что меня больше никто никогда не увидит.

Хотя самое жуткое — это, конечно, доставка цветов в траурные залы похоронных бюро. Мне нужно было не только привезти венки и букеты, но и расставить их вокруг гроба. Я старался исполнить эту обязанность как можно быстрее и никогда не смотрел на покойных. Даже когда клал цветы прямо на закрытую нижнюю половину гроба.

Это было так странно: находиться один на один с мертвецом. Вот он я — студент двухгодичного колледжа, изучающий английскую литературу и живущий с родителями, — расставляю цветы над бренными останками усопших. При жизни они обо мне знать не знали, и у меня всегда возникало чувство, что в каком-то смысле я оскверняю их прах. Ощущение, что это как-то неправильно.

Именно в похоронной конторе, точнее в бюро ритуальных услуг Питерсона, и произошла моя встреча с Кэтрин Корингтон. Она была мертвой — и все же живее всех живых, кого я знал.

Стояло раннее июньское утро, когда золотистые блики света, пробиваясь сквозь дубовые листья над зданием похоронной конторы, искрились, как брызги шампанского. Микроавтобус был набит под завязку и густо благоухал алыми фиалками, белыми лилиями, сливовыми пионами и бледными орхидеями. На некоторых букетах имелись ярлычки с надписью:

Семья Питерсон занималась похоронным бизнесом уже больше ста лет, их контора и ритуальные залы располагались в викторианском особняке на вершине холма с видом на реку Рок. Это было трехэтажное здание с башней и извилистой дорожкой из красного кирпича, ведущей к крыльцу. Висячие горшки с геранью покачивались на жарком летнем ветру. Широкие окна фасада были занавешены тонкими тюлевыми занавесками.

Я подъехал к заднему крыльцу — курьеров здесь принимали с черного хода. Наверное, в ту же дверь вносили тела, которые следовало приготовить к прощанию, хотя в этом я не уверен. Рядом с домом, даже на улице, пахло чем-то стерильным и антисептическим — видимо, бальзамирующим составом и моющими средствами.

Держа в руках массивный венок, я подошел к задней двери. Она была чуть приоткрыта, и я распахнул ее ногой. Встал на пороге, дожидаясь, когда глаза привыкнут к полумраку после яркого света. Через какое-то время я поздоровался с пустотой, обозначая свое присутствие, но мне никто не ответил, и я прошел вглубь помещения по затемненному коридору. Где-то в доме тикали часы. Вокруг не оказалось ни души, но так всегда бывает за несколько часов до начала панихиды. Видимо, все сотрудники сидели наверху, в своих кабинетах, и спешно занимались последними приготовлениями.

Я нашел нужный мне зал. Длинное прямоугольное помещение с медными светильниками и диванчиками, обитыми тканью под бархат. Текстурные темно-зеленые обои с узором из завитков. Картины в старых, с потрескавшейся краской рамах — пейзажи, изображавшие реки, прерии и луга. Над камином висел огромный портрет Уильяма Питерсона, основателя семейного дела. Вид у него был суровый; широкий галстук туго завязан под подбородком. Я подумал, что зал сейчас выглядит точно так же, как это было при Уильяме. Мне стало немного не по себе. Кроме меня, в комнате не было никого. Только я и покойник — тело в гробу. Гроб был открыт. Старик Уильям пристально за мной наблюдал; я как будто попал в ту серию «Скуби Ду», где у портрета двигались глаза. Я поставил венок рядом с гробом.

И тут краем глаза я заметил какой-то проблеск. Даже не знаю, почему я в тот день заглянул в гроб. Возможно, это сверкнули длинные светлые волосы.

Я стоял и смотрел. Господи. Такая молодая… моя ровесница, может быть, чуть постарше. В сиреневом шерстяном джемпере, мягком на вид. На шее — тоненькая нитка жемчуга. Лицо чуть распухло, как это всегда бывает у покойных, но было гладким. Горизонтальный шрам на правой стороне лба опускался к тщательно выщипанной брови. Он ломал симметрию ее лица, в остальном безупречного. И, как ни странно, придавал ей загадочность и привлекательность.

Веки покойной были густо подведены черным карандашом; губы накрашены светло-розовым блеском; руки сложены на груди. Ног было не видно под крышкой, виднелся только верх юбки в черно-белый горошек. Она словно вышла из пятидесятых годов. Я стоял и смотрел на нее во все глаза. И чем дольше смотрел, тем больше мне хотелось прикоснуться к этому мягкому джемперу, провести пальцем по ее руке или по гладкой щеке. Я оглянулся через плечо.

Я не стал к ней прикасаться, просто не смог.

Я смотрел на ее лицо. И вдруг осознал, что хочу невозможного: хочу, чтобы ее глаза открылись. Хочу, чтобы она заговорила. Очень хочу. Очень-очень. «Скажи что-нибудь, что угодно».

Прошла целая вечность или, может быть, только минута. Я тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось. Вышел из зала, наружу, в ослепительный солнечный свет — забрать остальные цветы. Расставив последние венки и букеты, я посмотрел на карточку с соболезнованиями, прикрепленную к одному из букетов: Кэтрин Корингтон.

Я посмотрел на нее в последний раз, надул щеки и с шумом выдохнул воздух. И я это сделал. Быстро провел кончиком пальца по ее правому рукаву. Он был пушистым и мягким, как мне и представлялось.

Я развернулся и вышел.

Всю следующую неделю я думал о ней. Каждый день. Постоянно.

Меня мучил вопрос, как она умерла. Иногда, проезжая по пустынным проселкам, я представлял себе нашу совместную жизнь, нашу с Кэтрин. Я точно знал, как мы с ней полюбили друг друга. И не расставались с тех пор, и отмечали каждую годовщину нашей свадьбы, читая друг другу вслух избранные места из наших любимых книг. Только так и никак иначе. Мы были родственные души, две половинки единого целого. Я это знал всем своим существом.

Думаете, это какое-то извращение? Может быть. Но это чистая правда. Неужели с вами не бывало такого, когда вы встречаете человека, видите его в первый раз в жизни и вас к нему тянет, неудержимо и необъяснимо? Возможно, вы знали друг друга в какой-то другой жизни — или должны были знать — или, может быть, этот человек вам снился однажды, давным-давно? Возможно, в другой реальности, в альтернативной Вселенной, если вы верите в такие вещи, вы были вместе. Но в этом мире, в этой реальности что-то вас разлучило. Возможно, какой-то пустяк — вы решили поехать домой не по той улице, предпочтя один путь другому, — и навсегда разминулись со своей судьбой из-за сиюминутного, несущественного решения. Может быть, так и случилось со мной и Кэтрин?

По ночам мне снились сны. Сны о нас. Мы сидели за кованым столиком в кафе на свежем воздухе. Вдалеке звонили церковные колокола. Мы пили кофе, она улыбалась, и был виден крошечный скол на ее переднем зубе. Мы держались за руки, и я водил пальцем по линиям на ее ладони, словно пытался предсказать ее будущее. Она приоткрыла рот. Она собралась что-то сказать.

«Скажи, что хотела. Пожалуйста. Дай мне услышать твой голос».

Но я всегда просыпался прежде, чем она успевала сказать хоть слово.

В другом сне она вышла ко мне из непроглядной темноты, словно была в большой комнате или даже в складском ангаре без единого окна или источника света. Она медленно вышла в пятно резкого света, ее светлые волосы рассыпались по плечам. Она ступала легко и уверенно, подходила все ближе и ближе. Ее глаза сияли, густо подведенные черным карандашом. Она подняла руку, протянула ее ко мне. Мое сердце забилось быстрее. «Пожалуйста, дай мне услышать твой голос».

Когда она подошла ближе, ее лицо стало плавиться, как у кошмарной восковой фигуры из субботнего шоу ужасов. Косметика потекла по лицу разноцветными ручьями. А потом и само лицо начало оплывать: ее глаза, нос и губы. Расплавленный воск закружился, обретая новую форму. Еще до того как она затвердела, я уже понял, что это такое. Одна из мексиканских масок на День мертвых. Белый череп, расписанный яркими, броскими красками: черной, красной, синей и желтой, — с маленькими белыми цветочками по бокам. В центре, прямо между глаз, сочилось тремя слезинками нарисованное сердце.