— Саш, ты мстишь ей, что ли? Не можешь простить?

— А что прощать? И мстить за что? За то, что она не смогла стать мне матерью? Она не могла! Я понимаю. Я все про нее понимаю, она такая, какая есть!

— Понимаешь и все-таки выселила ее, — не согласился Иван.

— Ну, можешь это так называть. Она совершенно не приспособлена к жизни, в том смысле, что она понятия не имеет, что такое быт, она привыкла жить в центре. Я купила квартиру в центре, недалеко от себя, наняла ей домработницу, оплачиваю ее капризы. Но у нее своя жизнь, у меня своя. Чужие люди. Всегда так было, только я не понимала. Я буду всегда о ней заботиться, а как же, но жить, находиться рядом, делить быт с чужим человеком не буду и не хочу!

— Вы встречаетесь?

— Конечно, но редко. Раньше она жаловалась, негодовала, требовала все время что-то. Я как-то спросила у нее, чего она от меня хочет, в глобальном смысле, не по мелочи, а вообще. И знаешь, что она мне ответила?

Он даже спрашивать не хотел и слышать тоже, предполагая, что могла ответить эта женщина.

— Она сказала, что больше всего она бы хотела, чтоб меня не было вообще. Я спросила: «Что бы ты тогда сейчас делала, если бы меня не было?» А она расплакалась. После этого она перестала меня доставать, требовать чего-то, иногда по старой привычке капризничает. Так что мы, можно сказать, дружим.

Он не поверил, в балтийской волне промелькнула темная тень боли.

Нет, милая, не все так безмятежно на прибалтийских просторах.

По специфике своей работы Иван умел представлять себе мотивацию других людей, причины, толкающие их на те или иные действия. Если хочешь понять человека, постарайся думать как он, влезть в его мозги, шкуру, образ жизни, мышление.

Но прочувствовать, что испытала, с какими недетскими страхами жила эта девочка, ему оказалось очень сложно. Почти невозможно, потому что в какой-то момент она перестала быть просто его работой, одной из фигуранток дела, и понять, осмыслить до конца, что такое жить в семье и чувствовать себя брошенным, никому не нужным, не любимым, он не мог. Нет, мог, конечно, но если бы речь шла не об Александре Романовой.

У него была нормальная, хорошая семья с мамой и папой, любящими своего единственного сына до самозабвения. Они беспокоятся, переживают и волнуются о своем отпрыске всегда.

Это нормально. Это единственно нормальное бытие!

И звонят, и мама беспокойным голосом спрашивает своего тридцатидевятилетнего сыночка, хорошо ли он питается, не простужается ли, не перетруждается ли. И кормит на убой, когда он приезжает их навестить, его любимыми блюдами, специально готовит, может ночь не спать, только бы побаловать мальчика, вздыхает тяжко, сидя рядом, наблюдая, как он ест, и поглаживая теплой рукой по голове и спине.

Он не доверял до конца Александре Романовой, подозревал, что она знает или, по крайней мере, догадывается, кто за ней охотится и по какой причине, злился от понимания, что она может быть в чем-то замешана, и все же…

Невзирая на все свои подозрения, он чувствовал, что каким-то непостижимым образом она влезла в его сознание, кровь, мысли и он уже не может относиться к ней как постороннему человеку, одному из фигурантов, проходящему по очередному делу, которым он занимается.

Он встал, подошел к ней, поднял со стула и крепко обнял.

— Бедная девочка!

Сашка дернулась из кольца его рук, запротестовала.

— Стоп, стоп, Гуров! — вырывалась она, но протест тонул где-то в районе его груди. — Я не в жилетку твою плакалась, я просто рассказала о своей жизни!

Он прижал ее еще крепче, не давая возможности вырваться, уперся подбородком в ее макушку.

— Бедная маленькая девочка, у которой не было мамы!

— Перестань немедленно меня жалеть!! — потребовала Сашка.

Возмущение растворилось и потонуло в трикотажных складках его футболки.

И она поняла, что может сейчас расплакаться от так редко перепадавшей ей в жизни нежности, понимания и сочувствия — только от папы! Только от него и ни от кого, никогда в жизни!

Нельзя плакать! Еще чего не хватало!

Она никогда не плакала в жизни, даже в детстве, даже когда хоронила папу — не плакала! И вдруг — на тебе!

Не будет она! Что за дела такие! Нельзя!

Сашка стала судорожно глотать, загоняя слезы назад в горло, желудок, куда угодно! И все пыталась вырваться из кольца нежданно-негаданно понимающих сильных рук, успокаивающих не ее, нынешнюю, а ту, маленькую одинокую девочку Сашу!

Иван, почувствовав, что она перестала вырываться, сдавшись, ослабил несколько объятия, заглянул в ставшие от непролитых слез голубыми балтийские глаза.

И поцеловал.

Нежно, неспешно, успокаивая и утоляя, как мог, ее печали — еле касаясь губами.

Отстранился, всмотрелся в глаза, а Сашка забыла их отвести или не успела.

Две реки, в одно мгновение принимая в себя бушующее половодье, слились, смешались, презрев все законы природы — не сочетание химических элементов!

Балтийская прозрачность притушила золото, добавив серебристости и загадочной насыщенности шоколаду, а золотистые капли впрыснули шампанской искристости в расплавленное серебро.

Они смотрели в глаза друг другу бесконечное и мучительно стремительное количество времени.

Сколько? Неизвестно, потому что бывает так, когда время исчезает, заменяясь чем-то иным, недоступным пониманию.

Иван поднял руку, обхватил ее затылок и поцеловал, на сей раз по-настоящему!

Сильно. С вырвавшимся из самых потаенных глубин, о которых и не догадывался, надрывом.

И Сашка ухватилась за него, прижалась, как за последний спасительный скалистый уступ над пропастью, и отпустила себя, первый раз в жизни разрешив себе, позволив ни о чем не думать, а просто быть!

Иван даже застонал, почувствовав эту перемену в ней, благодарно принимая капитуляцию, не перед ним и не перед обстоятельствами — нет, перед самой собой.

Он отодвинулся от нее, заглянул, совсем близко, в глаза — плавящееся в золоте балтийское серебро — удостовериться, что все правильно понял.

— Я хочу тебя! Сильно! Как только увидел, хочу!

— Да! — никакого шепота, смятения, смущения бессмысленными условностями.

Он правильно понял. Он все понял, почувствовал правильно!

— Да! — повторила Сашка.

И потащила с него футболку, ухватив за край, стянула неловкими, торопливыми движениями, швырнула куда-то белым флагом и, наклонившись, поцеловала в живот. Иван зарычал, придержав ее голову за затылок.

А Сашка застыла! Изменилось все сразу — ее настроение, одна волна, в которой они были, — он остался, а она вынырнула! Он переполошился. Что?!

Нет!! Только не сейчас!!

— Гуров, мы не можем!! — потрясенно, отчаянно, с нотками рыдания в голосе воскликнула она.

Господи, боже мой, да что еще?!

— Почему не можем? — удалось как-то вытолкнуть ему слова.

— Ты избит! Ты весь синий!! У тебя, наверное, все болит внутри, ты…

«Слава тебе, Господи!» — возрадовался Иван.

— К черту все это, Сашка! — заорал он, резко подтянув ее к себе. — Сейчас меня остановить уже нельзя! Пристрелить можно, остановить нет!

Она кинулась его целовать! Сама!

— Меня тоже! — сквозь поцелуи орала она в ответ. — Пристрелить!

«Пресвятая Богородица и все апостолы иже с ней! — выплыло откуда-то у него в голове. — Благодарю вас!»

И он рванул с нее свою футболку, в которую она была упакована после душа и которая полетела вторым белым флагом в неизвестность. Последним дополнением в абсолютной, безоговорочной обоюдной капитуляции куда-то исчезли ее трусики.

— Сашка! — хрипел он, не понимая, что говорит. — Сашка, все!

— Все! — соглашалась она радостно.

Он взревел, сгреб ее в охапку одним широким быстрым движением и бегом ринулся из кухни, через коридор, ногой распахнув, не останавливаясь, дверь в спальную — кровать!

И упал вместе с ней.

Теперь действительно — все!

Он прижимал ее с такой силой, словно хотел раствориться в ней, и целовал жестко, сильно, так, что у нее открылась рана на губе, и он ощутил привкус крови во рту, но не смог остановиться, притушить страсти — потом! Если, конечно, что-то будет потом!

— Иван!! — требовала Сашка, не отставая и не уступая ему в неистовстве.

Господи, да она никогда этого не делала — не расслаблялась, забывая обо всем на свете, держала все под контролем, не разрешала себе быть такой, настоящей! Господи, ну можно же хоть один раз забыть обо всем на свете, позволив себе улететь черт-те куда!

— Иван!!

— Сейчас, Сашка, сейчас!! — пообещал он.

И вошел в нее. И замер.


«Подохнуть можно!» — восторженно подумал он, последней осознанной мыслью проживая этот невероятный момент!

Что они вытворяли!!

Отдавали все, что имели, до последней запятой своего существа друг другу — не соперничая, не противостоя, — вместе, одним целым, и забирали все!

До последней запятой!

— Ива-а-ан!! — заорала во всю глотку Сашка, отшибая чудом сохранившиеся последние крохи сознания Ивана.

Иван Федорович Гуров очнулся, чувствуя себя распластанным на женщине, судорожно, с хрипом дыша выкинутой штормом на берег большой океанской медузой.

«Опупеть!!» — ничего более приличного и интеллигентного подумать в данный момент Иван Федорович Гуров не мог.

Разучился, наверное.

Он перекатился с Александры и лег рядом на спину, раскинув руки. Дыхание постепенно успокаивалось, медуза превратилась в амфибию и, быстро проходя все этапы эволюции, стала млекопитающим, а с постепенным возвращением сознания — человеком разумным, осознавшей себя особью мужеского полу Иваном Гуровым, в котором, начавшись неизвестно откуда, нарастала злость.