Папа гордился ею необычайно, брал с собой на разные научные сборища, еще студенткой, что было не принято и негласно запрещено. Но папа не обращал внимания на шушуканье и недовольные, осуждающие взгляды — он понимал Сашкины возможности и стремления как ученого. За эти самые лучшие в ее жизни годы они сблизились с отцом и стали неразлейвода — везде вместе!

Наверное, ей нельзя было быть такой счастливой!

Несчастья повалились, словно прорвалось что-то на небесах.

Наука стремительно нищала, умирала. От полноценной работы оставалось все меньше и меньше, как и от заработков. Решался вопрос о принятии папы в академики, но…

Папа, папа, папочка заболел раком!

И все!

Вся жизнь Александры сломалась и разлетелась на куски.

Папа как-то сразу тяжело слег, требовались дорогостоящие лекарства, уход, хорошая клиника, а ничего этого не было! Звание академика папе забыли дать, не до того было Академии наук, заработков Александры и тех денег, что начисляли папе, катастрофически не хватало. Санька надрывалась: читала лекции, подрабатывала, как могла, писала статьи свои и за деньги халявщикам от науки — все без толку — гроши!

Зато прибавилось еще одной заботой: мамины истерики и требования. Никаких таких «денег нет» она не понимала!

«Их может не быть на что угодно: на вас обоих с отцом, ваши лекарства, врачей, на твое метро — но только не на меня!»

По инерции «идеальная» Сашка отказывала себе вообще во всем и отдавала все, что могла, маме.

— Это что?! — возмущалась мама, рассматривая купюры. — Ты называешь это деньгами?!

И, окатив Саньку презрительным высокомерием, царственно выплывала из комнаты. Теперь такая сцена повторялась регулярно.

Александре пришлось продать любимую, замечательную дачу в Малаховке. Папе становилось все хуже, лекарства стоили каких-то космически нереальных денег, а их не было!

— Что ты натворила?! — кричала на нее мама. — Где я, по-твоему, должна отдыхать?!

Сашка ответила ей мысленно где!

К этому времени она уже научилась материться, про себя, конечно, и… и ненавидела мать!

Темной, мутной, илистой волной из глубин Сашкиной души поднялась эта ненависть. Ненависть и брезгливость какая-то, а также ясное осознание, что за человек ее мать. Сашка этой ненависти боялась, ужасалась самой себе, не понимая, как можно ненавидеть свою родную мать. Хорошо хоть виделись они редко из-за Сашкиной работы на износ и безвылазного сидения в больнице возле отца, это ее спасало от дурных мыслей.

А потом умер папа.

И с ним умерла вся Сашкина прежняя жизнь, не оставив никакой надежды на будущее, поделившись лишь безнадегой!

Она теперь жила в иной реальности — с мамой, с нищенским существованием на свою ученую зарплату и бесконечными мамиными требованиями обеспечить ее соответствующим образом, скорее всего по-царски.

И с дневниками. Папиными.

Чувствуя близкую смерть, он рассказал Саше, где в его кабинете находится коробка с дневниками, и попросил:

— Потом прочитаешь. А когда прочитаешь, прошу тебя, доченька: прости меня.

И плакал долго, держа Сашку за руку ослабевшей, худой, обтянутой пергаментной истончившейся пожелтевшей кожей ладонью.

Сашка испугалась этого «прости!» и неизбежного «потом».

«Потом» случилось очень быстро после того разговора — через двадцать два дня. Она похоронила папу и что-то в самой себе, что-то очень важное, определяющее, закидали влажными комьями земли могильщики вместе с папиным гробом.

Одним майским поздним вечером она узнала, что именно похоронила в себе.

Она возвращалась поздно, после десяти вечера домой. Саша подрабатывала репетиторством, готовила одного мальчика к поступлению в институт, естественно на химический факультет. Жил мальчик со своими родителями на окраине Москвы, на дорогу в один конец она тратила по часу.

Был май, радостный, предвещающий лето, с молодой яркой листвой, неожиданно теплыми вечерами, грянувшими после затянувшихся дождей, как мажорный аккорд. Ничего этого Александра не видела, не замечала, находясь в постоянном состоянии усталости, с какого-то времени ставшей такой привычной, что она на нее не обращала внимания, как на давно запущенную болезнь, — болит и болит, привыкаешь и не замечаешь.

Сашка тащила тяжелые сумки с продуктами, которые купила в далеком спальном районе на оптовом рынке, она всегда их там брала, два раза в неделю, когда ездила к ученику, там было намного дешевле, чем в ближайших к дому магазинах в центре Москвы, где они проживали с мамой. Сумки оттягивали руки, Саша останавливалась, передыхала, разминала ладони и, подхватив свой драгоценный бытовой груз, шла дальше.

Так бы и прошла, но остановилась в очередной раз, отдыхая. Посмотрела по сторонам и увидела мужчину, сидящего прямо на тротуаре, вытянув ноги, опершись спиной о стену дома и низко опустив голову на грудь. И редкие прохожие старательно его обходили, неодобрительно, презрительно косясь. А Санька вот не обошла, ничего, по обыкновению, не замечая от усталости, остановилась передохнуть в полуметре от его вытянутых ног.

«Пьяный», — подумала сразу первое приходящее на ум. Саша пригляделась повнимательнее. Может, он и был пьяным, но не алкаш, не бомж, это точно — одет весьма прилично, а при внимательном рассмотрении оказалось, что и дорого. А еще он плакал.

Здоровый такой мужик, лет около сорока пяти, дорого одетый, сидит в центре Москвы на тротуаре и плачет — ничего себе сюжетик!

И Сашку что-то зацепило.

Она волоком подтащила сумки к нему поближе, чтоб кто-нибудь, проходя мимо, ненароком не спер ее полумесячную зарплату в продуктовом эквиваленте, присела на корточки возле него и спросила — больше настороженно, чем участливо, с надеждой на его отрицательный ответ:

— Вам плохо?

Он медленно поднял голову, посмотрел на нее заплаканными, покрасневшими глазами, удивился.

«Сейчас пошлет!» — подумала Сашка.

— Очень, — признался он.

— Вызвать «Скорую»? — обрадовалась она простому логическому объяснению такого сидения на асфальте.

— Нет.

— У вас случилось что-то? — теперь расстроилась она, поняв, что он не болен и даже не пьян. Выпивший наверняка, запашок-то был, но не пьян точно!

— Мне очень плохо, тошно так, что не продохнуть!

Почему? Зачем? Он ей признался, словно душу вывернул.

— Горе? — сделала последнюю попытку привязать все к простому объяснению Александра.

— Нет, не горе и не беда, не пьянка, не сердце, не любовь несчастная, — ровным, не окрашенным эмоциями голосом отозвался мужик. — Очень, очень тошно! Устал так, что не чувствую ничего, как лабораторный хомяк, вынужденный все время бежать в колесе, пока не подохнет. Знаете, проводят такие эксперименты ученые, заставляют хомяка или крысу, не знаю, все время бежать. Если он останавливается, его бьет небольшим разрядом тока, и он бежит, пока не упадет от усталости и не сдохнет!

Сашка смотрела на него во все глаза, разглядывала выражение его глаз, от многочисленных неоновых витрин и фонарей было совсем светло, и она видела очень ясно, как он на нее смотрит и что кроется в его глазах. Ее продрал мороз по коже — пробежал тем самым током, который дают лабораторной крысе, по позвоночнику и застрял где-то в затылке, подняв волосы дыбом.

Она плюхнулась рядом с ним на асфальт, тоже вытянув ноги и не находя в себе сил отвести взгляд от его глаз.

— А… — протянул он, — вижу, вы меня понимаете.

Она понимала! Она вдруг прочувствовала до самого дна эту отупляющую, перешедшую все возможные пределы усталость, уже давно не только телесную, пожравшую все: душу, жизнь, будущее, которого просто нет, все женское в ней, молодое и не молодое, все мозги, стремления, надежды, эмоции — все, все!!!

И тошно — это хоть какая-то эмоция, маленьким зеленым, чахлым росточком пробившаяся через слой черной равнодушной пустоты.

— Понимаешь, — объяснил мужик, — эта усталость, бег непрекращающийся убил меня. У меня друг умер недавно, лучший друг! Единственный! А я сижу на поминках, слушаю, что говорят, поминая его, и понимаю, что ничего не чувствую, даже горя! Втихаря на часы поглядываю, прикидываю, когда смотаться можно, еще поработать успею, к любовнице на часок заехать и домой, спать. Нет человека, понимаешь? Не его, он-то человеком умер, меня нет! Я вот сегодня понял, что даже не мечтаю ни о чем! Хотя бы о чем-нибудь!! Все безразлично, ничего не цепляет — тупо, тошно, никак! Если человек перестает мечтать, значит, он умер!

— Ну вот ведь плачете, жалеете себя, может, оживаете? — предположила она.

— Плачу от бессилия!

Она отвела от него взгляд, подтянула к себе одну из сумок, достала из нее батон хлеба, отломила кусок.

— Будете? — предложила Сашка.

— Буду, — вздохнул мужик и взял предложенный хлеб.

Сашка отломила и себе, откусила. Они жевали молча, глядя куда-то вперед, вздыхали потихоньку каждый о своем.

Мечтать! Наверное, это было бы прекрасно — мечтать! Она давно уже ни о чем не мечтала, даже о том, что вот случилось бы такое счастье, свалились бы деньги с небес или распродажа копеечная дорогих товаров, продуктов — ну хоть на таком уровне!

Они так же молча съели еще по куску булки.

— Вам нельзя сидеть на земле, застудитесь, — проявил неожиданную заботу мужик.

— Вам тоже ни к чему.

— Да, некрасиво я как-то, — осмотрелся он вокруг, оценивая ситуацию. — Давайте вставать!

Он поднялся, помог встать Сашке и оказался намного ее выше, она посмотрела ему в лицо, запрокинув голову.

— Спасибо вам, девушка, вы мне помогли. Надо, наверное, познакомиться? — неуверенно спросил он.

— Нет, — не согласилась Сашка, — вы мне тоже помогли. Без имен помощь честнее.