– Ах, любимая! Любовь моя!

Неподвижное море покрылось неестественной зыбью. В нем что-то тяжело зашевелилось, приближаясь к поверхности шагах в двадцати от нас. Нас окатило высокой волной, моя одежда промокла, ледяная вода захлестнула мои обнаженные чресла. Я вздрогнул, приходя в себя, и понял, что лежу на берегу, сжимая в объятьях Карин. Она повернула голову и, не дыша, недвижным взором уставилась на воду. Проследив за ее взглядом, я увидел, как из моря выходит…

Из морских глубин, слепо вытянув вперед руки и ковыляя на полусгнивших ногах, покрытых серыми ошметками разбухшей, изъеденной тлением плоти, вышла маленькая девочка.

Я стремглав бросился наутек, путаясь в одежде, спотыкаясь и падая, и вскарабкался на прибрежные дюны. Песок скрипел на зубах, глаза саднило. Я бежал в беспамятстве, не помня себя, и неожиданно сверзился с какого-то обрыва, в кровь ободрав лицо и руки, а потом потерял сознание.

Я очнулся в зарослях крапивы и ежевики. Из бесчисленных глубоких царапин и ссадин на лице и теле сочилась кровь. Я заполз в кусты, хватаясь голыми руками за стебли крапивы и рыдая от неизъяснимого, сверхъестественного ужаса, походившего на обычный страх не более, чем леопард похож на кота. Острый край ржавой консервной банки пропорол мне запястье почти до кости. Кровь хлынула струей.

Кровь, песок и грязь покрывали меня с головы до ног, одежда была разорвана в клочья. Я зарыдал и стал звать маменьку, умоляя ее помочь. Я дрожал от холода и от боли в расцарапанных руках и в распухшем, обожженном крапивой лице. Мало-помалу, как человек, приходящий в себя после долгих пыток, лишь для того, чтобы осознать, что он по-прежнему во власти своих мучителей, я вспомнил, где я и что мне привиделось. Наконец я выкарабкался из зарослей ежевики и встал под проливным дождем.

Ко мне целеустремленно направлялся какой-то человек. Мне хотелось убежать, но я не мог сдвинуться с места. Я закрыл лицо руками и стоял не шевелясь, пока меня крепко не взяли под локоть. Коренастый полицейский решительно повернул меня лицом к себе. Пошатнувшись, я прильнул к нему с криком:

– Уведите меня отсюда! Не позволяйте ей…

– Успокойтесь, сэр, – сказал полицейский. – Не волнуйтесь, я вам помогу. Как вас зовут, сэр?

– Десленд. Алан Десленд.

– Это ваша машина на обочине?

– Да.

– А вы, случайно, не приметили молодую женщину? Здесь, на пляже, или где-то поблизости?

– Ах, где она? Отведите меня к ней.

– Я же просил вас не волноваться, сэр. Она в больнице. Скажите, а что здесь произошло?

Тяжело опираясь на него, я заковылял к дороге. Рядом с моим автомобилем, у полицейской машины, стояли двое полицейских. Больше никого не было. Полицейские молчали. Один сел за руль, а второй достал пакет бинтов и перевязал мне запястье.

– Доставьте меня к моей жене, – сказал я. – Мне нужно ей помочь.

– К вашей жене? – переспросил полицейский и, не дождавшись моего ответа, холодно добавил: – Она в тяжелом состоянии.

– Знаю, – кивнул я. – Я должен немедленно с ней увидеться. Делайте со мной, что хотите, но, умоляю, поскорее отвезите меня к ней в больницу.

– Так вас в больницу и повезут, – заявил полицейский. – Для начала. Вам нужна медицинская помощь, сэр. Вы сильно поранились.

Я смутно помню, что было дальше. Мне помогли выбраться из машины и отвели в отделение неотложной помощи. Две молоденькие медсестры, молчаливые и почему-то испуганные, помогли мне раздеться и принесли пижаму и больничный халат. Помню какие-то лоханки с теплой водой, комочки ваты и антисептический раствор. Мне перевязали запястье, сделали укол.

– Прошу вас, отведите меня к жене, – настаивал я.

– Успокойтесь, успокойтесь, – повторяла медсестра.

С трудом сдерживая слезы, я продолжал их умолять.

Мы находились в небольшой отдельной комнате. Вошел врач, грузный молодой человек в белом халате и со стетоскопом на шее.

– Что ж, давайте-ка с вами разберемся, – без обиняков начал он, но я его оборвал:

– Отведите меня к жене, пожалуйста, я вас очень прошу. Или хотя бы скажите, как она.

– Ваша спутница? Она в тяжелом состоянии, – ответил он, холодно, как полицейский. – И вы наверняка сможете объяснить мне почему.

– Я объясню вам все, что угодно, но сначала отведите меня к ней, – воскликнул я в страшном волнении и, пытаясь подобрать слова поубедительнее, зачем-то добавил: – Я должен о ней заботиться.

– Может быть, но не сейчас, – ответил он и, не скрывая презрения, обратил нетерпеливый взгляд к медсестрам. – Ей вкололи успокоительное, она уснула. Судя по всему, вы о ней уже позаботились, хватит. А теперь помолчите, я обязан вас осмотреть.

Тревога и беспокойство окончательно лишили меня сил.

– Послушайте, скажите мне хотя бы, что с ней! – взмолился я.

Он сурово поглядел на меня и нехотя ответил:

– Она нагишом в беспамятстве брела вдоль дороги. Сердобольный водитель остановился, привез ее в больницу, мы вызвали полицию, а полицейские отправились обыскивать пляж. А вы ей не муж. Вы ее изнасиловали.

– Я – ее муж! – выкрикнул я и, пошатнувшись, едва не упал.

Врач усадил меня на стул:

– Если вы ее муж, то почему вы вступили с ней в половое сношение на берегу, в общественном месте, а потом бросили? А если она ваша жена, то где ее обручальное кольцо?

– Простите, доктор, – вмешался полицейский, сидевший в углу палаты. – Лучше, если эти вопросы будем задавать мы. Вашему пациенту еще не зачитали предупреждение о правах.

Врач пожал плечами и отвернулся.

– Уверяю вас, я – ее муж, и я ее не насиловал и не избивал, – сказал я. – Ради христианского милосердия, умоляю, отведите меня к ней.

– Что ж, полагаю, вреда от этого не будет, – ответил врач и повернулся к полицейскому. – Пойдемте с нами.

Мы вышли в больничный, пропахший лекарствами коридор.

Карин была одна в палате. У кровати сидела медсестра. Рука Карин лежала поверх одеяла, но лицо было полузакрыто простыней. Даже во сне дыхание Карин было быстрым и прерывистым. Я бросился к ней, но врач указал на два стула у двери:

– Посидите здесь. Я вернусь через пять минут.

– Сэр, я должен вас предупредить, – сказал мне полицейский, усаживаясь рядом. – Если она очнется, то я обязан записать ваш разговор. Для протокола.

Я кивнул. Мы сидели молча. Медсестра то и дело нервно косилась на меня, однако присутствие полицейского ее успокаивало. Прошло минут десять. Врач не возвращался.

– Вам лучше уйти, – прошептала медсестра.

Внезапно Карин открыла глаза, приподняла голову и выдохнула:

– Алан!

Я подошел к ней и взял за руку. Меня никто не остановил. Я поглядел на нее.

Лицо ее напоминало листья на сорванной ветром ветке ясеня – вялое, безжизненное, тусклое, будто маска, будто осколки Карин. Она смотрела на меня, не узнавая, и я сообразил, что мое имя она произнесла, не догадываясь о моем присутствии. Ее лицо, ее изумительное лицо лишилось былой красоты. Оно не было обезображено, но как-то неуловимо изменилось, превратившись в свое бледное подобие. Даже сейчас я не в силах об этом вспоминать. На миг мне почудилось, что меня обманывают и это не Карин, но потом я наклонился, поцеловал ее и, выпустив ее руку, отвернулся.

Полицейский легонько взял меня за локоть и повел к выходу. Мы подошли к двери, и тут Карин своим обычным голосом ясно произнесла:

– Mögst du nicht Schmerz durch meinen Tod gewinnen[123].

Я обомлел.

– Ich hatte kein Mitleid[124], – шепотом добавила она.

Больше она ничего не сказала. Мы вышли и сели на скамью в коридоре. Немного погодя, полицейский сказал:

– Простите, сэр, но на каком языке она говорила?

– На немецком. Она родилась в Германии.

– А вы не объясните мне, сэр, что именно она сказала?

– Ich hatte kein Mitleid. Буквально это значит: «У меня не было жалости».

– «У меня не было жалости». Спасибо, – кивнул он, записывая мои слова.

Мне дали болеутоляющее и снотворное, и ночь я провел в больнице, в отдельной палате. Наутро, вскоре после того, как я проснулся, пришла медсестра и сказала, что Карин ночью умерла.

Я не испытал потрясения и даже не осведомился о причине ее смерти. Для меня все это было концовкой пьесы, предсказуемой и ожидаемой.

Медсестра уставилась на меня, изумленная моей реакцией на печальное известие. Возможно, она думала, что я огорчусь, зальюсь слезами, начну задавать вопросы, винить докторов. Она сидела у кровати, не говоря ни слова, давая мне возможность собраться с мыслями и что-то ответить. Я молчал.

– Примите наши искренние соболезнования, мистер Десленд, – наконец произнесла она официальным тоном. – Это большое горе. Чуть позже доктор Фрейзер подробнее расскажет вам о ее кончине. Полагаю, сейчас вам хочется побыть одному.

26

Как только медсестра ушла, дежурная сиделка принесла мне завтрак.

– Мистер Десленд, вы сейчас очень расстроены, – добродушно сказала она, присаживаясь на краешек кровати, – но все равно попробуйте что-нибудь съесть. Ради вашего же блага. Вы же хотите поскорее выздороветь?

Ее просьбу я выполнил без возражений, будто в детской игре, и смог в какой-то степени принять ее точку зрения, взглянуть на ситуацию со стороны. Сиделка, женщина недалекая, но добрая и искренняя, выполняла свою работу, и с ней мне было легче, чем с человеком большого ума. Наверное, она и сама об этом догадывалась. Сиделки все замечают.

– Как вас зовут? – спросил я, будто ребенок, тоскующий по дому и мечтающий завести друзей.

– Сестра Демпстер, – ответила она, явно не желая, чтобы я обращался к ней по имени в присутствии главной медсестры.

Я неуверенно начал рассказывать ей о Карин, о том, что мы были женаты всего шесть недель, о том, как все восхищались красотой моей жены, о том, что Карин изменила мою жизнь и стала причиной нашего внезапного обогащения, о том, как мы были счастливы, узнав, что она беременна. А потом я разрыдался: