– Только не говори ему, что это я ее купила. И вообще, Алан, прошу тебя, не упоминай обо мне, ладно?

– Почему? Я очень тобой горжусь, и эта находка – твоя заслуга. Что, даже об этом нельзя сказать?

– Нет, нельзя. Понимаешь, для меня с Копенгагеном покончено. Он остался в прошлой жизни. Я туда больше не вернусь. Я всех уже забыла, и хорошо бы, чтобы все поскорей забыли обо мне.

Ее слова прозвучали как повеление. Она всегда будет повелевать мной. Мне нравилось ей повиноваться. В повиновении было нечто эротическое, даже когда, вот как сейчас, оно не имело никакого отношения к любви. Это не мешало моим основным занятиям дома или на работе. Наоборот, когда я подчинялся требованиям Карин, зачастую неожиданным и необычным, то чувствовал себя великодушным и гордился, что был ее избранником и возлюбленным. Как бы то ни было, все ее требования почти всегда сводились к тому, что я, ничем особо не жертвуя, мог с легкостью исполнить, а это, в свою очередь, доставляло мне наслаждение. Я подозревал, что она устраивала эти любовные игры нарочно, для моего удовольствия.

– Будет исполнено, мадам. О вас ни слова. Так, где этот номер? Пожалуй, лучше позвонить Перу на домашний телефон, вдруг он не на работе… Придется набрать оператора. Что ж, тогда все просто – один-пять-пять.

– Я побуду в зале, пока ты разговариваешь, – сказала Карин и вышла из кабинета.

Вызов оператора международной связи оказался непростым делом. Когда телефонистка наконец ответила, то выяснилось, что в Копенгаген не прозвониться. Я долго выслушивал: «Пытаюсь вас соединить, сэр» и «Простите, все линии заняты, сэр, я попробую еще раз», а потом наконец гудки зазвучали на датский манер. Трубку взяла какая-то девушка, и телефонистка объявила: «Звонок из Англии для мистера Симонсена».

Внезапно нас разъединили, точнее, в трубке хором джунглей зазвучали какие-то посторонние разговоры. Голос с американским акцентом произнес: «О’кей, Джек, пусть будет штука…» – его сменила болтовня двух француженок: «Ainsi, j’allais à la maison…» – «Ah, par exemple…»[116] – а потом вдруг что-то забулькало, будто подводный телефонный кабель дал течь.

– Алло, оператор! Вы на связи? Это абонент из Ньюбери! Оператор! Тьфу, черт!

Только я собрался перезвонить, как вдруг в трубке заговорила девочка на немецком: «Мама, мама! Подожди, я иду!» Ответа не последовало.

Судя по голосу, девочка была совсем маленькой и говорила так трогательно, словно бы умоляюще, что я решил ее подбодрить. Сдерживая нетерпение, я сказал по-немецки, как можно ласковее:

– Нет, это не мама, солнышко. Ты не туда попала. Не расстраивайся, а попроси кого-нибудь из взрослых тебе помочь.

Наступила тишина, но связь не прерывалась. Малышка на другом конце провода что-то неразборчиво пробормотала, а потом произнесла:

– Ты же знаешь мою маму! Скажи ей… скажи… – Она замялась, очевидно будучи в том юном возрасте, когда детям еще не хватает слов, чтобы выразить свои мысли, снова повторила: – Скажи ей… – и всхлипнула.

– Солнышко, – торопливо начал я, – ты лучше передай трубку кому-нибудь из взрослых.

В ответ она почему-то сказала:

– Я иду… иду… только она очень далеко.

Тут связь оборвалась. Послышались еще какие-то булькающие помехи, потом что-то щелкнуло, и в трубке зазвучал длинный гудок, неотвратимо стирая телефонную путаницу последних трех минут, будто каракули на блестящей серой доске для рисования.

Я сердито чертыхнулся.

В кабинет заглянула Карин:

– Миссис Тасуэлл, вы, случайно, не знаете… – и тут услышала мое восклицание. – В чем дело, милый? – спросила она со смехом, увидев, что я раздраженно стукнул по столу.

– Я прямо как адмирал Битти во время Ютландского сражения: «С нашими проклятыми кораблями сегодня какая-то чертовщина». Я только что совершил непредвиденное телефонное путешествие по Европе, потом минуты две беседовал с какой-то загадочной и очень расстроенной малышкой, но до Копенгагена так и не дозвонился.

– Дай-ка я попробую, – предложила Карин. – Пока ты не задохнулся от возмущения.

– Набери один-пять-пять, номер оператора.

– Пф-ф-ф, зачем мне оператор! Я наберу международный код и позвоню прямо в «Бинг и Грёндаль». Твой мистер Симонсен с утра наверняка на работе. Код Копенгагена я знаю. Значит, ноль-один-ноль-четыре-пять-один. Телефон у тебя в записной книжке?

Она начала набирать номер, а я встал из-за стола и пошел к миссис Тасуэлл, сообразив, что при разговоре с Пером лучше иметь под рукой папку с его досье.

– Миссис Тасуэлл, будьте любезны, найдите мне документы Пера Симонсена. Папка должна быть вон в том шкафчике.

– Документы мистера Симонсена? Вы имеете в виду досье «Бинг и Грёндаль»? Оно вот здесь…

– Нет-нет, для Пера Симонсена заведена отдельная папка, как для мистера Стайнберга. Они должны лежать в одном шкафчике, ведь они даже по алфавиту рядом.

– Значит, там она и есть. – Она открыла канцелярский шкаф. – А знаете, давным-давно была скаковая лошадь по кличке Персимон. Еще до войны. Мне объяснили, что персимон – это такой американский фрукт, типа как хурма, но кислющий до оскомины, ну я и спросила: а зачем тогда его есть? А еще мне всегда на ум приходит поговорка про грехи родителей и про оскомину у детей на зубах.

– Вы нашли папку? – нетерпеливо спросил я и, не дожидаясь ответа, схватил досье и обернулся к Карин у телефона. – Ну что, получилось? О господи, Карин, что происходит?!

Она, будто окаменев, глядела перед собой невидящим, полным ужаса взором. Я бросился к ней, а она уронила трубку на стол, прерывисто всхлипнула и выбежала из кабинета.

Я, не выпуская папки, поспешно вышел следом и в пассаже схватил Карин за руку:

– Карин, в чем дело? Тебя гудок напугал? Что случилось?

Она молча стала вырываться, но я держал крепко, чтобы истерическое поведение Карин не взволновало Дейрдру или покупателей в торговом зале.

– Пусти, Алан! Пусти! – задыхаясь, умоляла Карин, а потом вдруг расплакалась. – Алан, пожалуйста, отпусти меня! Мне надо уйти отсюда.

– Милая, не волнуйся. Что бы ни случилось, в таком виде лучше никуда не ходить. Успокойся. Ты же знаешь, здесь нет ничего страшного. Я с тобой.

– Да, да! Ох, Алан, слава богу, что ты со мной. Ты всегда меня защитишь, правда? – Она промокнула слезы носовым платком.

– Конечно защищу. Но что случилось? Тебе что-то сказали? Я не слышал никаких разговоров…

(Боже мой, сообразил я, все-таки Тони был прав. Она и впрямь непредсказуема и чрезвычайно впечатлительна. Как же ей тяжело, бедняжке!)

– Нет-нет, все в порядке. Просто мне показалось… Нет, ты прав, Алан, здесь нет ничего страшного. Мы же дома, правда? Ох, как мне хочется пойти домой, в наш с тобой дом! Отвези меня домой, пожалуйста, и побудь со мной…

– Любимая, ты же знаешь, я сейчас не могу. Мне надо поработать. Послушай, сходи-ка на полчасика погулять на берег Кеннета, покорми лебедей. Или купи что-нибудь вкусненькое на ужин. – (Это уж точно ее успокоит, подумал я.) – Филе палтуса, например. А я открою бутылочку пуйи-фюме или сухого мозельского. Скажи, чего тебе больше хочется?

Она рассеянным взглядом обвела пассаж, горшки с папоротниками и полки, уставленные керамикой и фарфором, будто ища поддержки у привычных вещей, а потом сказала:

– Спасибо, Алан. Прости, пожалуйста, что я так глупо разнервничалась. Да, наверное, мне лучше прогуляться, только сначала я приведу себя в порядок.

Она скрылась за дверью туалета. Я немного постоял в пассаже и вернулся в кабинет, решив, что миссис Тасуэлл ничего объяснять не стоит. Лишние разговоры только вредят делу.

– Вас соединить с Копенгагеном, мистер Десленд? – спросила миссис Тасуэлл.

– Нет, спасибо, не надо. – Мне больше не хотелось говорить с Пером. – Давайте-ка мы с вами займемся корреспонденцией, чтобы к концу недели разобраться со всеми делами.

Через полчаса миссис Тасуэлл сказала:

– Мистер Десленд, наверное, на сегодня достаточно. Да и ленту в пишущей машинке пора сменить. Я заметила, что в последнее время качество ленты оставляет желать лучшего. Наверное, это профсоюзы виноваты. В газетах пишут, что…

– Ничего страшного, миссис Тасуэлл, сделайте, сколько успеете, а остальное оставим на завтра.

– Мистер Десленд, позвольте вам напомнить, что вы разрешили мне завтра взять выходной. Видите ли, я нашла в газете объявление о продаже блокфлейты, в Рединге, по очень разумной цене, а я уже давно хочу научиться играть на блокфлейте. Моя племянница играет на альтовой блокфлейте, но она живет в Лондоне, а мне нужен другой регистр, не альт, а сопрано…

– Да-да, конечно. Письма подождут, миссис Тасуэлл, я подпишу их в понедельник. Я еще полчаса побуду в магазине, если вдруг кто-нибудь позвонит.

Я вышел из пассажа в торговый зал, и Дейрдра спросила:

– С миссис Десленд все в порядке, Мистралан?

– А что случилось?

– Нет, ничего. Просто она ушла, только мне ни слова не сказала, а это на нее не похоже. А я гляжу, что глаза зареванные, спрашиваю, все ли в порядке, а она молчит…

– Нет, Дейрдра, ничего не случилось, слава богу. Просто она расстроилась из-за телефонного звонка в Копенгаген. Вообще-то, он к ней не имел никакого отношения, но вы же знаете, она такая отзывчивая…

– Да, Мистралан, знаю. Она очень добросердечная. Вот уж вам свезло так свезло! Я тут недавно папаше так и сказала: мол, вдруг как с русскими придется воевать, то лучше б на этот раз немцы были на нашей стороне, если они все такие, как миссис Десленд. А он как взъярился, прям никакого удержу, и говорит: «Тебе лишь бы языком трепать! Наверное, тебя в детстве граммофонной иглой укололи…» Я так смеялась…

Разговоры с Дейрдрой всегда поднимали мне настроение, а в конце рабочего дня и она сама была на седьмом небе от счастья, потому что из Филадельфии неожиданно позвонил Морган Стайнберг, объявил, что в следующем месяце приедет в Англию, и поинтересовался, нет ли у нас чего новенького. Морган был знаком с Дейрдрой и, как обычно, не погнушался потратить на беседу с ней целую минуту трансатлантического разговора, а лишь потом попросил к телефону меня.