Тянулись минуты. Мой ужас постепенно сменялся каким-то болезненным беспокойством. Я уселся на откос, закрыл глаза, но тут же распахнул их снова: ничего не видеть было куда страшнее, чем видеть и бояться. Мое волнение было призрачным, как во сне, когда спящего мучает беспричинная тревога. Мнилось, будто нечто невидимое моровым поветрием пронеслось над всей округой, совсем рядом со мной.

В конце концов я заставил себя двинуться к дому, и ходьба постепенно развеивала мои страхи. В голове понемногу прояснялось. Казалось, что я поднимаюсь из бездонных глубин к поверхности, и, чтобы помочь этому вознесению, я поднес к глазам бинокль и начал осматривать окрестности. Должно же где-нибудь быть что-то живое! Почти сразу же я заметил нескольких лесных голубей, выпорхнувших из рощицы ярдах в четырехстах от меня, и услышал хлопанье их крыльев.

Наведя бинокль на Булл-Бэнкс, я с облегчением разглядел под крышей над моей спальней сломанный желоб водосточной трубы; я собирался его починить еще с весны. Сделав еще несколько шагов, я заглянул прямо в спальню, как раз в тот миг, когда Карин медленно пересекла комнату, подошла к окну и остановилась, глядя в поля. Солнечные лучи освещали ее лицо, хорошо видное в бинокль. Она рыдала, прижав ладони к щекам.

Она выглядела абсолютно спокойной, не выказывая ни малейших признаков горя или расстроенных чувств, поэтому я – не слыша всхлипов и сам пребывая в смятенном состоянии – не сразу понял, что она плачет. Рыдания не исказили ее черт. И все же, глядя на нее, я интуитивно осознал, что ее скорбь вызвана не мимолетной болью или неудобством. Она рыдала, если можно так выразиться, привычно, будто давным-давно сжилась со своим отчаянием. Она стояла неподвижно, смотрела в окно невидящим взглядом, а из глаз струились тяжелые медленные слезы. Она их не утирала. Одна слезинка сползла по щеке и упала на подоконник. Казалось, Карин рыдает у креста, оплакивая горькую невосполнимую утрату.

Внезапно она обернулась, будто услышав шум за спиной, и торопливо вышла из спальни.

Это наконец-то развеяло мое странное оцепенение. Судя по всему, что-то очень расстроило Карин – нечто большее, чем боязнь одиночества или приступ тоски по дому, и я сообразил, что делать. Я быстро зашагал по тропе, перебрался через перелаз в ограде и по дорожке бросился к калитке, ведущей в Чащу (так мы называли пол-акра пустоши, где росли буддлея, лещина и купы рододендронов; там же стояли качели, с которых когда-то столкнула меня Флик, а в траве пряталась старая водопроводная колонка).

Я прошел в брешь грабовой изгороди, пересек газон и, распахнув двери в сад, окликнул:

– Карин! Карин! Wo bist du, Liebchen?[93] Я вернулся.

В доме стояла тишина, только громко тикали напольные часы. Я снова окликнул Карин. Заглянул на кухню, в столовую и в гостиную. Проверил комнаты второго этажа. Пусто.

Подбежав к парадной двери, я закричал:

– Карин! Карин!

Ответа не было. Я, не закрывая дверей, опустился на кресло в прихожей и попытался сообразить, что делать дальше. Наверное, лучше всего немного подождать, а главное – не волноваться.

Минуты через три под шагами захрустел гравий подъездной дорожки, и в распахнутую дверь вошла Карин, беззаботная, как коноплянка.

Я ошарашенно посмотрел на нее. Она с удивлением замерла на пороге, а потом быстро пересекла прихожую и опустилась на колени у моего кресла.

– В чем делом, милый? – спросила она, обнимая меня за талию и заглядывая в лицо. – Ты чем-то расстроен? Слишком долго гулял?

– Я… нет… то есть… С тобой все в порядке?

– А что у меня может быть не в порядке? Вот дурашка. Что это с тобой? Что стряслось?

– По-моему… я же своими глазами видел…

Я умолк. Карин вряд ли понравится то, что я подглядывал за ней в бинокль. Ну не совсем подглядывал, но все равно. Если бы она мне такое сказала, как бы я это воспринял? А может, мне все привиделось? Хотя нет, ее действительно что-то расстроило, но теперь она в полном порядке. Наверное, лучше об этом не заговаривать. Однако же мне почудилось, что ее огорчение было по-настоящему глубоким, даже пугающим. Я совершенно ничего не понимал.

– Я просто встревожился, когда оказалось, что тебя нет дома. Куда ты уходила?

– С чего тебе тревожиться? Куда я уходила? Вот еще глупости! По-твоему, я собираюсь сбежать?

– Нет, что ты, но…

– В доме нет ни капли молока. Я отправилась в магазин, но, пройдя метров сто, вспомнила, что сегодня воскресенье. А, судя по твоему виду, чай с молоком тебе сейчас не помешает. Ах, бедный Алан! Что же делать?

– Придется выпить виски с содовой. Но вообще, ты права, я устал.

– Что ж, тогда налей и мне виски, пожалуйста.

– Сейчас все сделаю. Погоди, вот только поднимусь наверх, за чистым носовым платком.

– Прямо вот так, в ботинках?

– Они не грязные, честное слово.

Я поднялся в спальню. Подоконник выглядел абсолютно сухим. Я коснулся его пальцами – ничего. Больше я не стал приглядываться, потому что устыдился своего поведения. Карин – моя жена. Если я сразу ее не спросил – а я и не собирался, – то зачем устраиваю эти проверки?

Снизу донеслись звуки сонаты Скарлатти – я ее сразу узнал, хотя не слышал уже много лет. Я спустился в гостиную и занялся напитками. К этому времени я уже и сам не понимал, что именно видел и что на меня нашло в полях.

На следующий день, когда я парковал машину, Карин сказала:

– Алан, многие мои приятельницы – продавщицы. Не кажется ли тебе, что мне надо бы купить простое скромное платье, как подобает женщине, торгующей фарфором? Конечно, из-за свадьбы наши расходы возросли, но мне хочется, чтобы ты мной гордился. Я знаю, что именно мне нужно. Если в магазине есть что-то в этом роде, то обойдется недорого.

– Ну, если недорого…

– Может быть, ты назначишь мне какую-то сумму на содержание? Тогда тебе будет проще, а я буду ее придерживаться – в пределах месяца, разумеется.

– Я все устрою. Вообще-то, я думал открыть для нас совместный счет. А когда мы разоримся, то тебе достанется некоторая сумма на содержание. Договорились?

– Алан, ты слишком щедр. Нет, правда. Ты даже не представляешь, что для меня значит тратить деньги на наряды!

– В Копенгагене ты выглядела великолепно. И кстати, ты на себя ничего не тратила, ясно тебе? Это я сорил деньгами.

Я сказал чистую правду. Карин никогда не брала у меня значительных сумм, разве что деньги на автобусный билет или на покупки по хозяйству. Она никогда не просила у меня дорогих подарков.

– Это тоже очень много значит. Во всяком случае, для меня. А куда лучше пойти?

– В универмаге «Кэмп – Хопсон» найдется все, что тебе нужно. Вон там, через дорогу. Загляни к ним, если хочешь. Не торопись.

У дверей магазина меня дожидались два молодых человека.

– Мистер Десленд? Мы из газеты «Вестник Ньюбери». Вы позволите моему коллеге сфотографировать вас с супругой? Если вам сейчас не до этого, то мы можем попозже…

– Для газеты?

– Да, конечно, мистер Десленд. Как нам стало известно, ваша история весьма романтична. Ваша супруга родом из Германии, если не ошибаюсь? Или из Дании? И вы сочетались браком во Флориде?

– Это вам мисс Криппс рассказала?

– Да, я лично с ней беседовал. Но, разумеется, хотелось бы узнать обо всем из ваших уст, и тогда мы все напечатаем слово в слово. Да, и фотография очень важна. По слухам, ваша супруга очаровательна. Сами понимаете, это поднимет наш тираж.

– Что ж, позвольте пригласить вас на кофе. Моя жена через несколько минут подойдет.

Карин появилась через полчаса (за это время я успел изложить свою версию нашего знакомства в Копенгагене и упомянул о неотложном деле во Флориде, где мы и заключили брак). Как обычно, она выглядела прелестно в платье из темно-синего трикотажа, будто для нее сшитом: облегающий лиф, узкие рукава три четверти и довольно пышная колышущаяся юбка. Платье было скромным, но Карин украсила его тонкой золотой цепочкой, длинной, до самого пояса, что прекрасно оттеняло ее флоридский загар. К присутствию репортера она отнеслась спокойно, ни словом не обмолвилась о посещении универмага и выслушала объяснения молодого человека с легким удивлением, всем своим видом показывая, что, хотя она и не готовилась фотографироваться для газеты, отказываться не станет, если это всех устраивает.

Естественно, меня беспокоило, что́ именно Карин ответит на вопросы репортера о жизни до замужества, но его совершенно обезоружило ее неотразимое очарование вкупе с уверенным достоинством. Она твердо заявила, что ей нечего добавить к моему рассказу и что теперь, когда она стала британской подданной, ей не хотелось бы привлекать излишнее внимание к своему немецкому происхождению. Репортер поспешил заверить ее, что и он сам, и редактор газеты с радостью исполнят требуемое.

– И вообще, миссис Десленд, если уж говорить начистоту, – добавил он, с улыбкой взглянув на фотографа, – то вы – архетип красоты, простите за откровенность.

В этот понедельник в магазине случился неожиданный наплыв покупателей, и, как я заподозрил, не все явились с целью приобрести фарфор. Несомненно, Дейрдра все выходные судачила с подругами, но, судя по некоторым посетителям, леди Элис тоже не держала язык за зубами. Я около часа стоял за прилавком, а потом меня сменила миссис Тасуэлл. Я ушел к себе в кабинет, сделал несколько телефонных звонков (в частности, связался с банком и назначил встречу на следующий день) и просмотрел почту.

Мое внимание привлек каталог с описанием имущества, выставляемого на торги в загородном имении близ Фарингдона через две недели. В начале мая до меня уже доходили слухи об этой распродаже, которую, по всей видимости, непременно следовало посетить. Изучив каталог, я утвердился в своем мнении. Раздел, посвященный фарфору и керамике, содержал восхитительные вещи, по большей части английского производства: «Боу», «Челси», стаффордширские мануфактуры, фабрика Майлза Мейсона и так далее. Я пометил в календаре и дату просмотра, и дату аукциона.