– Очень великодушно с вашей стороны, Морган, но…

– Погодите, Алан, я не договорил. Позвольте мне в качестве свадебного подарка презентовать вам билеты на самолет. А еще я напишу для вас рекомендательное письмо приятелю, Дону Макмахону, который, весьма кстати, занимает пост мирового судьи. Если паспорта у вас с собой и если завтра с утра мы все уладим с визами, то вы вполне сможете вылететь завтра вечером или в пятницу утром, а в субботу Дон сочетает вас браком. Вот это и будет настоящим вкладом Америки в благосостояние британцев.

От этого предложения у меня перехватило дух. Я попытался отыскать подходящую причину для отказа, но так ничего и не обнаружил. Надо же, как раз этим утром я мечтал о fait accompli. И вот он, прямо на блюдечке. Мистер Стайнберг, закусив удила, явно намеревался доказать англичанам, что филадельфийцы тоже кое-что умеют. После всех моих жалоб на судьбу отказ от такого великолепного предложения выглядел бы малодушием и трусостью. Бракосочетание будет вполне законным, и местное общество воспримет его куда лучше, чем заключение брака в английском загсе. «Мы сыграли свадьбу за границей – в Америке, куда нас пригласил один из моих клиентов». А вернуться домой можно через неделю. У меня был счет в лондонском банке, завтра надо будет обзавестись дорожными чеками, а мои кредитные карты действуют и в Америке. Мне невольно вспомнился Мильтон. «Он уехал в деревню; никто из его близких не знал почему. Уехал холостяком, а вернулся женатым человеком».

– А как вам мое предложение, милая барышня? – спросил мистер Стайнберг.

Карин, продолжая сосредоточенно складывать фантики на тарелке – вдвое, вчетверо, в восемь раз, – посмотрела на него. Ее переполняли чувства, но через миг она негромко произнесла:

– Если Алан согласен, то было бы чудесно. Это так мило с вашей стороны.

– Как по-вашему, Тони? – спросил я, чтобы потянуть время.

– По-моему, у вас есть настоящий друг. На вашем месте я бы не отказался.

– Я и не отказываюсь. Морган, благодарю вас.

– Значит, решено, – удовлетворенно произнес мистер Стайнберг. – Я отправлю Дону телеграмму… Нет, лучше ему позвонить. Который час? Без четверти десять, то есть у него без четверти пять… Ну а Ромашке я все-таки протелеграфирую.

– Ромашке?

– Прислуге-негритянке. Скажу, чтобы она подготовилась к вашему приезду. Очень милая женщина.

14

Центральная Флорида. Местность как Коннемара: наполовину вода, наполовину суша, только без лугов. Невероятная влажность, знойное солнце, все дома затянуты противомоскитной сеткой, от жары спасают только кондиционеры. Изобилие ярких цветов: гибискус, пуансеттии, канны; стены оплетены побегами бугенвиллеи с пурпурной листвой и пергаментными соцветиями, вдоль дороги цветет глициния. Я заметил стайки черно-алых кардиналов, крупнее снегирей, зеленушек и овсянок. По бесчисленным болотам и озерцам бродили белые ибисы, грациозно переставляя длинные красные ноги, а на пнях, торчащих из воды, сидели змеешейки, как бакланы подставляя дневному жару распростертые крылья, будто чудны́е геральдические звери. Вдоль длинных прямых дорог тянулись широкие и глубокие канавы, полные воды: за ними начинались бурые поля, поросшие жесткой травой, среди которой проглядывали участки иссохшего грунта, а там и сям виднелись купы деревьев, увешанных длинными тяжелыми полотнищами испанского мха. Унылая сизая растительность, порождение жары и влажности, почти не шевелилась под ветерком, и, как мне показалось, эта вялая тяжесть накладывала свой отпечаток на все подряд: на речь, на силы, на время и на желание. Интересно, как все это воспринял Педро де Авилес? У испанцев не было ни кондиционеров, ни холодильников – только москиты, испанский мох и всепоглощающая жажда наживы.

И все же, невзирая на жару (в Майами мы вышли из самолета в неосязаемую, упругую завесу зноя), на долгую дорогу и на расстроенные желудки (обычное явление при резкой смене климатических поясов), поездка была нам в радость – она возбуждала и волновала, как и должно быть при посещении незнакомой страны. Чернокожий таксист, встретивший нас в гейнсвиллском аэропорту, был дружелюбен и общителен и, как все таксисты, охотно отвечал на расспросы приезжих. Его весьма обрадовало то, что по какой-то причине мы решили посетить так называемую «другую Флориду». Заявив, что знаком с «судьей Макмахоном», таксист медленно («Наверняка вам интересно посмотреть») повез нас боковыми улочками со старыми деревянными домами, а не по центральным улицам, окаймленным рядами магазинов и баров с электрифицированными вывесками. Садов как таковых не было, но дома прятались в таком буйстве всевозможных деревьев, ползучих растений и кустов, покрытых огромными цветами, что мысль об уходе за настоящим садом даже не приходила в голову. Гейнсвилл – университетский городок; тут и там виднелись ветхие беленые домишки с обшарпанными крылечками и верандами – судя по всему, студенческое жилье. На одном таком доме висел плакат: «Вы приближаетесь к Хижине нищебродов. Сбавьте скорость. Вас всех предупредили».

Мистер Макмахон и его жена жили не в Хижине нищебродов, а в большом, роскошном, но весьма уродливом особняке за городской чертой. Сада у них тоже не было. Дом стоял среди деревьев и кустов, над речушкой (называемой «ручьем») в глубокой балке. Мистер Стайнберг предупредил Макмахонов о нашем приезде, и нас приняли весьма радушно. Нам немедленно предложили напитки со льдом, предоставили в наше распоряжение ванную и душевую, а потом вкусно накормили. Даже изнемогая от усталости, невозможно было не оценить по достоинству невероятную доброту и заботу наших новых знакомцев, особенно по отношению к Карин, чрезвычайно утомленной долгим перелетом, суматошным аэропортом Майами и невыносимой жарой. Карин с радостью приняла предложение миссис Макмахон «вздремнуть» в спальне второго этажа. Пока Карин отдыхала, я объяснил мистеру Макмахону, в чем заключаются наши затруднения, и договорился с ним о церемонии на следующий день. Вечером «судья» сел за руль своей машины и отвез нас в «каркасный домик».

В полном соответствии с замечанием мистера Стайнберга, его флоридский дом не представлял собой «ничего особенного»: деревянное двухэтажное строение с двумя комнатами в каждом этаже. Полы под ногой громыхали, как барабан, все скрипело и трещало. Хотя обстановка была скудной, а мебель – ветхой, сам дом был на удивление прочным, и в нем обнаружились ванна, душ, холодильник и электрическая плита. Кровати были удобными, а окрестности – тихими.

«Почтенная негритянка», Ромашка (по фамилии ее никто не называл), тоже подготовилась к нашему приезду. Я почему-то ожидал встретить дородную улыбчивую белозубую матрону в клетчатом переднике и красном головном платке. Ромашка оказалась сухощавой большеглазой женщиной, изрядно потрепанной жизнью, одновременно учтивой и замкнутой. Судя по всему, на ее долю выпало много страданий, вызванных, однако же, не расовыми предрассудками, сегрегацией или нищетой, а, скорее всего, семейными неурядицами (я так и не узнал, какими именно). Она соглашалась со всем, что мы ей говорили, так что я даже засомневался, понимает ли она нас. Очевидно, она больше волновалась, как бы не совершить какой-нибудь проступок, и не хотела тратить силы на неисполнимую задачу – уяснить, чего именно хотят эти иностранцы. Как бы то ни было, я не воспринимал ее как прислугу, и, получив ответы на все интересовавшие нас вопросы – в частности, где расположен электрический щиток и где находится ближайшее почтовое отделение, – мы пришли к соглашению, что, поскольку нам все равно, ночевать она будет у себя, а к нам станет приходить ежедневно. Я вручил ей двадцать долларов на чай, которые она приняла с превеликим удовольствием, невзирая на свой почтенный статус, и мы уговорились, что никаких особых услуг от нее не потребуется и она вольна заниматься тем, что считает нужным.

Если честно, мне совсем не хочется вспоминать во всех подробностях первые дни нашего пребывания в Гейнсвилле: ни церемонию бракосочетания, проведенную любезным судьей, ни наши прогулки по скучному городку и по чуть менее скучному университетскому кампусу. Все это омрачили неприятности, о которых, несмотря на их успешное разрешение, до сих пор больно думать. Спустя девятнадцать дней после нашей встречи с Карин настало время исполнить супружеский долг – и в этом я покрыл себя позором, причем не раз и не два, так что в конце концов погрузился в пучину разочарования и страданий.

Помнится, старый друг нашей семьи как-то рассказывал, что самым ярким воспоминанием о Первой мировой войне было кошмарное откровение, постигшее его по прибытии на фронт: все то, что в мирной жизни считалось само собой разумеющимся, надежным и предсказуемым, таковым больше не являлось. Неуверенность и ощущение постоянной опасности радикально меняло не только взгляд на жизнь, но и все мысли и поступки. Позднее почти о таких же чувствах говорил какой-то шахтер. В сфере жизни, подвластной Афродите, то есть в сфере сексуального влечения, действуют те же законы. Во всяком случае, мне часто так казалось. На что это похоже? На густой лес, через который должен пройти каждый из нас – все те, кто доживает до зрелого возраста. Никаких общих правил не существует. Разумеется, в лесу проложены нахоженные тропы, и многие следуют ими без особого труда или делают вид, что следуют, представляясь знающими и опытными людьми. Некоторые – трудно сказать, по своему ли выбору и по своей ли воле, – сходят с этих троп, утверждая, что обнаружили иной, лучший путь; у них появляются последователи, а остальные сердито требуют, чтобы они вернулись и прекратили свое глупое и опасное занятие. Некоторые так и сидят на опушке леса, предпочитая не заглядывать в пугающую чащобу, хотя иногда и на них нападают дикие звери. Повсюду – смятение и переполох; отчаянными криками все подбадривают друг друга, укоряют или предупреждают; некоторые объявляют себя вожаками, потому что якобы нашли верную стезю; тот, кто сворачивает с пути, наталкивается на остальных или отстает, путаясь в колючем кустарнике или застревая в зарослях жгучей крапивы. На полянах горят костры, манят светом и теплом, и вокруг костров собираются люди – готовят еду, поют и отдыхают от темноты и скрытых в ней угроз, искренне считая, что живут полной жизнью. Есть в этом лесу и мертвые – либо кем-то убитые, либо сами наложившие на себя руки. Все это чем-то похоже на «Сон в летнюю ночь». И если бы не Афродита, ничего этого не было бы. Не было бы леса… Возможно, была бы равнина или горы со своими, присущими только им опасностями, но темного ночного леса не было бы вовсе.