— Все прошло грандиозно. Не так ли? — увидев Лив, заговорщицки улыбается она.

— Вы выступали блестяще.

— Боже мой, должна признаться, я сама получила большое удовольствие. Теперь пусть заткнут себе в глотку все, что говорили о моей маме. Уж я-то знаю, она в жизни не взяла чужого. — Марианна кивает, стряхивает пепел. — Они называли ее Бесстрашной мисс Бейкер.

Лив молча облокачивается на перила и зябко поднимает воротник пальто. Марианна докуривает сигарету жадными короткими затяжками.

— Это ведь он. Правда?

— Ой, милочка, я обещала, что буду держать язык за зубами, — строит забавную гримасу Марианна. — Утром я таки была готова себя убить. Ну конечно он. Бедняга по тебе с ума сходит.


Слово берет Кристофер Дженкс:

— Мисс Эндрюс, простой вопрос. А ваша мать поинтересовалась, как зовут эту потрясающе щедрую старую даму?

— Не имею представления, — растерянно моргает Марианна Эндрюс.

Лив тем временем не может отвести взгляд от Пола. «Неужели ты сделал это ради меня?» — молча спрашивает она его. Но он почему-то упорно прячет глаза. Он сидит рядом с Джейн Дикинсон, причем постоянно смотрит то на часы, то на дверь, и чувствуется, что он явно не в своей тарелке. И Лив пока даже не представляет, что будет ему говорить.

— Не кажется ли вам, что немного странно принимать подобные подарки от совершенно незнакомого человека?

— Ну да, подарок странный, но ведь и время тоже было странное. Вот вас бы туда сейчас!

По залу пробегает тихий смешок. Марианна Эндрюс слегка пританцовывает на месте. В ней явно пропал сценический талант, думает Лив.

— И в самом деле. Вы прочли все дневники вашей матери?

— Господи боже мой, да конечно же нет, — говорит Марианна Эндрюс. — Там ведь собраны материалы за тридцать лет. Мы — я — только вчера вечером их нашли, — смотрит она в сторону передней скамьи. — Но нашли самый важный отрывок. Там, где говорится, как маме отдали картину. В той тетради, что я и принесла сюда.

Она делает акцент на слове «отдали», кивая и искоса поглядывая на Лив.

— Значит, вы не читали дневник Луанны Бейкер за тысяча девятьсот сорок восьмой год?

В воздухе повисает длинная пауза. Лив видит, что Генри начинает рыться в записях.

Дженкс протягивает руку, и солиситор отдает ему лист бумаги.

— Милорд, могу я попросить вас открыть дневник на записи от одиннадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, озаглавленной «Переезд»?

— Что происходит? — Лив снова сосредоточивается на слушании дела. Она наклоняется к Генри, который лихорадочно просматривает лежащие перед ним страницы.

— Я ищу, — шепчет он.

— В этом отрывке из дневника Луанна Бейкер описывает переезд из Ньюарка, округ Эссекс, в Сэддл-Ривер, Нью-Джерси.

— Все верно, — говорит Марианна. — Сэддл-Ривер. Я там выросла.

— Так вот… Вы видите, что она детально описывает проблемы переезда. Жалуется на то, что не может найти кастрюли и как трудно жить среди не распакованных коробок. Думаю, мы все через это прошли. Но когда она ходит по новому дому, ее больше всего волнует… — Дженкс делает эффектную паузу, чтобы показать, что читает дословно, — это необходимость «найти самое удачное место для картины Лизл».

Лизл.

Лив смотрит, как журналисты копаются в своих записях. И с ужасом начинает понимать, что знает имя.

— Твою мать! — говорит Генри.

Дженкс тоже знает имя. Люди Шона Флаерти далеко впереди. Похоже, они бросили целую команду на штудирование записей во время обеденного перерыва.

— А теперь, милорд, хочу обратить ваше внимание на официальные записи о дислокации частей немецкой армии во время Первой мировой войны. Коменданта оккупационных войск, стоявших в Сен-Перроне начиная с тысяча девятьсот шестнадцатого года, а именно человека, который со своими солдатами столовался в отеле «Красный петух», звали Фридрих Хенкен. — Дженкс снова делает паузу. — Согласно регистрационным записям, единственным комендантом, который ужинал в «Красном петухе» и так восхищался портретом жены Эдуарда Лефевра, был тот же самый Фридрих Хенкен. А теперь хочу предложить вниманию Высокого суда данные переписи населения за тысяча девятьсот сорок пятый год для города Берхтесгадена. Бывший комендант Фридрих Хенкен и его жена Лизл поселились там после его отставки. И жили всего через несколько улиц от сборного пункта. Также сохранились записи о том, что Лизл Хенкен страдала хромотой после перенесенного в детстве полиомиелита.

— Это снова умозрительные заключения, — вскакивает с места королевский адвокат ответчика.

— Итак, герр и фрау Фридрих Хенкен. Милорд, мы настаиваем на том, что комендант Фридрих Хенкен в тысяча девятьсот семнадцатом году забрал картину из отеля «Красный петух». Картину он перевез к себе домой, несомненно, против желания жены, которая, естественно, возражала против того, чтобы хранить в доме, так сказать, образ другой женщины. Картина оставалась у них вплоть до его смерти, после которой фрау Хенкен приняла твердое решение избавиться от портрета, для чего не поленилась пройти несколько улиц до места, где, насколько ей было известно, хранились трофейные произведения искусства и где ее картина могла бесследно раствориться среди других вещей, — произносит Дженкс и, когда Анжела Сильвер садится на место, с удвоенной энергией продолжает: — Мисс Эндрюс, давайте вернемся к воспоминаниям вашей матери того времени. Не могли бы вы нам зачитать следующий отрывок? Из дневниковых записей за тот же период времени. Где Луанна Бейкер, очевидно, находит подходящее место для картины, которую называет просто «Девушка».

Как только я поместила ее в гостиной, она стала смотреться еще лучше. Здесь нет прямых солнечных лучей, и из выходящего на юг окна падает теплый свет, заставляя краски сиять. И вид у нее тут вполне счастливый!

Марианна теперь читает гораздо медленнее, так как этот текст ей еще не знаком. Она смотрит на Лив виноватыми глазами, словно понимает, к чему все идет.

Я собственноручно забила гвоздь — Говард вечно отбивает молотком заодно и кусок штукатурки, — и когда уже собиралась повесить картину, шестое чувство заставило меня перевернуть ее и посмотреть на обратную сторону. Неожиданно я подумала о той старой женщине с таким печальным, злым лицом. Затем вспомнила одну вещь. Поначалу я не придала ей особого значения, а после окончания войны, и вовсе обо всем забыла.

Так вот, когда Лизл вручала мне картину, она вдруг на секунду вырвала ее у меня, будто передумала. А потом стала скрести ногтями по задней стороне, будто хотела что-то стереть. Она терла и терла, словно безумная. Причем так сильно, что, похоже, ободрала костяшки пальцев.

Весь зал замер в напряжении.

Поэтому сейчас я решила снова посмотреть, что там на обороте. И в очередной раз усомнилась в том, была ли та несчастная женщина в здравом рассудке, когда отдавала мне картину. Так как, сколько ни смотри на оборот картины, кроме названия, там абсолютно ничего нет. Разве что пятно от размазанного мела.

И возникает вопрос: можно или нельзя брать хоть что-то у тех, кто не в своем уме? Однако ответа я до сих пор так и не нашла. По правде говоря, мир тогда был настолько безумным — это и страшные находки в концлагере, и рыдающие как дети взрослые мужчины, и девчонка, отвечающая за чужие вещи ценой в миллиард долларов, — что на таком фоне старая Лизл, трущая разодранными в кровь костяшками пальцев чистый оборот холста, казалась очень даже нормальной.

— Ваша честь, мы хотели бы предположить, что данное обстоятельство — а также то, что Лизл не назвала своей фамилии, — неопровержимо свидетельствует о попытке скрыть или даже уничтожить все следы происхождения картины. Ну и ей это удалось. — Дженкс делает паузу, и кто-то из его адвокатов вручает ему листок бумаги. Он читает, переводит дыхание и буравит глазами публику в зале. — Согласно немецким регистрационным записям, которые мы только что получили, Софи Лефевр заболела испанкой сразу после прибытия в лагерь под Штрехеном. И вскоре умерла.

Лив с трудом слышит его слова сквозь звон в ушах. Ее будто с размаху ударили, и теперь она в шоковом состоянии.

— Ваша честь, как мы уже слышали в ходе судебного заседания, по отношению к Софи была допущена ужасная несправедливость. И столь же ужасная несправедливость допущена по отношению к ее потомкам. Софи лишили всего: мужа, человеческого достоинства, свободы и даже жизни. Ее обокрали. Единственное, что осталось у семьи Софи, — ее портрет — забрал тот самый человек, который и допустил по отношению к ней ужасную несправедливость. И единственная возможность все исправить — пусть даже с большим опозданием, — отдать картину семье Лефевр.

Лив уже почти не слышит конца его речи. Пол сидит, обхватив голову руками. Она смотрит на Джейн Дикинсон и, встретившись с ней глазами, неожиданно понимает, что для некоторых участников процесса тяжба ведется уже не только за картину.


Когда они покидают зал заседаний, даже Генри выглядит подавленным. У Лив такое чувство, будто их всех переехал огромный грузовик.

Софи умерла в лагере. Больная и всеми покинутая. Так и не сумевшая снова увидеть мужа.

Лив смотрит на улыбающихся Лефевров, и ей хочется быть великодушной по отношению к ним. Хочется до конца осознать, что ужасная несправедливость скоро будет исправлена. Но она, Лив, вспоминает слова Филиппа Бессетта, а также то, что в доме Бессеттов было запрещено даже произносить имя Софи. И Лив начинает казаться, что Софи уже во второй раз может попасть в руки врага. А еще ей начинает казаться, что она, Лив, снова потеряла близкого человека.

— Послушайте, еще неизвестно, что решит судья, — говорит Генри, проходя вместе с ней через пост охраны в задней части здания суда. — Постарайтесь не зацикливаться на этом во время уик-энда. Мы сделали все, что могли.