— Но ведь мы хотим забрать то, что она по праву считает своим. И она, естественно, решила бороться. Брось, Джейн, мы говорим о восстановлении справедливости.

— Какая там справедливость! Ее нет и быть не может. Не смеши людей! — Она громко сморкается, затем смотрит на Пола горящими от ярости глазами: — Слушания должны продлиться еще два дня. И если ничего непредвиденного не произойдет, Софи Лефевр вернется туда, где ей и надлежит быть.

— А ты уверена, что точно знаешь, где именно?

— Абсолютно. Так же как, надеюсь, и ты. А теперь нам лучше пройти в зал, пока Лефевры не начали удивляться, куда это мы подевались.

Пол входит в зал заседаний, не обращая внимания на недовольные взгляды судебного пристава. Садится и, чувствуя, что голова прямо раскалывается, делает несколько глубоких вдохов, чтобы привести мысли в порядок. Джейн демонстративно не обращает на него внимания. Она поглощена разговором с Шоном. Уняв сердцебиение, Пол вспоминает умудренного жизнью отставного детектива, с которым любил беседовать, когда еще только-только переехал в Лондон. «Единственное, что имеет значение, Маккаферти, — это правда, — говаривал детектив за кружкой пива, пока был еще достаточно трезв, чтобы речь его оставалась членораздельной. — А без этого ты просто жонглируешь чужими фантазиями».

Пол достает блокнот, пишет несколько слов, отрывает листок и аккуратно складывает пополам. Оглядывается по сторонам, осторожно хлопает по плечу сидящего впереди мужчину.

— Будьте добры, передайте вон тому адвокату, — говорит он и смотрит, как листок передают из рук в руки в передний ряд младшему адвокату, затем — Генри, который, бросив на листок беглый взгляд, вручает его Лив.

Она устало разворачивает его и внезапно замирает, когда до нее доходит смысл написанного:

Я ВСЕ ИСПРАВЛЮ.

Лив поворачивается и ищет его глазами, а обнаружив, упрямо выставляет вперед подбородок: «Почему я должна тебе верить?»

Время останавливает свой ход. Она отворачивается.

— Передай Джейн, что мне надо идти. Срочная встреча, — говорит Пол Шону, встает и начинает протискиваться к выходу.


Впоследствии Пол так и не смог понять, что привело его именно сюда. Квартира в доме на Мэрилбоун-роуд оклеена оранжево-розовыми обоями, кажущимися персиковыми благодаря серебристым завитушкам. Розовые занавески. Темно-розовые диваны. Стены сплошь заставлены полками, на которых крохотные фарфоровые животные соседствуют с елочной мишурой и рождественскими открытками, добрая половина которых тоже розовые. А перед ним стоит Марианна Эндрюс, в слаксах и длинном кардигане. Ядовитого лимонно-желтого цвета.

— Вы из команды мистера Флаерти. — Она слегка горбится, будто дверной проем слишком мал для нее. Про таких женщин мать Пола говорила, что они «ширококостные», и у нее действительно отовсюду, совсем как у верблюда, выпирают кости.

— Прошу простить меня за вторжение. Но мне надо с вами поговорить. О судебном деле.

У нее такой вид, будто она готова дать ему от ворот поворот, но затем она снисходительно машет рукой:

— Ну ладно, так и быть, входите. Но хочу вас предупредить, я на вас жутко зла за то, что вы все так плохо отзывались о моей маме, будто она преступница какая. И газетчики ничуть не лучше. Последние дни мне постоянно звонят друзья из дома. Они все читали об этой истории и теперь намекают, будто мама сделала что-то ужасное. Я только что разговаривала со своей школьной подругой Мирой, так мне пришлось ей сказать, что за шесть месяцев мама принесла больше пользы, чем ее проклятый муж, уже тридцать лет просиживающий свою толстую задницу в «Бэнк оф Америка».

— Не сомневаюсь.

— Еще бы ты сомневался, дружок! — Она кивает ему, чтобы шел следом, и, шаркая ногами, проходит в комнату. — Мама была очень социально активной. Писала о правах рабочих, о тяжелом положении беспризорных детей. Об ужасах войны. Она скорее пригласила бы Геринга на свидание, чем взяла бы что-то чужое. Что ж, думаю, вы не откажетесь чего-нибудь выпить?

Пол согласился на диетическую колу и опустился на один из низких диванов. С улицы доносился, растворяясь в духоте комнаты, характерный для часа пик шум транспорта. Огромный кот, которого Пол по ошибке принял за подушку, выгнул спину, прыгнул ему на колени и стал сладострастно чесать спину о его бедро.

Марианна Эндрюс садится на место, закуривает сигарету. Театрально вздыхает.

— Это бруклинский акцент?

— Я из Нью-Джерси.

— Хмм… — Она спрашивает его старый адрес и удовлетворенно кивает, мол, знаю-знаю. — И давно вы здесь?

— Семь лет.

— А я шесть. Переехала сюда с лучшим из моих мужей. Дональдом. Он умер в июле, — сообщает она, а затем уже более приветливо спрашивает: — Но не будем о грустном. Так чем могу быть вам полезна? Вряд ли мне есть что добавить к сказанному в суде.

— Да я и сам не знаю. Похоже, просто пытаюсь понять, нет ли чего-то такого, что мы могли упустить.

— Нет. Я уже говорила мистеру Флаерти, что без понятия, откуда взялась картина. Честно говоря, самым любимым воспоминанием мамы из ее лихого репортерского прошлого было то, как однажды в самолете ее заперли в туалете с Джоном Фицджеральдом Кеннеди. Да мы с папой особенно и не спрашивали. Уж можете мне поверить, если ты слышал хоть одну репортерскую байку, считай, что слышал их все.

Пол с интересом изучает квартиру, а когда поворачивается к Марианне Эндрюс, обнаруживает, что та смотрит на него немигающим взглядом. Выпустив в затхлый воздух очередное кольцо сигаретного дыма, она неожиданно спрашивает:

— Мистер Маккаферти, а ваши клиенты не потребуют у меня компенсации, если суд докажет, что картина краденая?

— Нет. Им нужна только картина.

— Еще бы не нужна! — качает головой Марианна Эндрюс, с трудом закидывая ногу на ногу. — Мне кажется, что от этого дела воняет. Мне не нравится, что имя мамы втаптывают в грязь. Или имя мистера Халстона. Ему очень нравилась мамина картина.

— Быть может, мистер Халстон просто хорошо знал ее реальную стоимость? — не сводя глаз с кота, спрашивает Пол.

— При всем моем уважении, мистер Маккаферти, вас там не было. И если вы намекаете, что я должна чувствовать, будто меня обвели вокруг пальца, не на ту напали.

— Вас что, действительно не волнует ее цена?

— Подозреваю, что мы с вами по-разному понимаем слово «цена», — качает головой Марианна Эндрюс, а ее кот неприязненно смотрит на Пола жадными и немного злыми глазами. Марианна Эндрюс тем временем гасит сигарету и продолжает: — И мне просто больно смотреть на бедную Оливию Халстон.

— Да уж. Мне тоже, — после секундной паузы неожиданно тихо говорит Пол и, заметив удивленно поднятые брови хозяйки, вздыхает: — Дело такое… сложное.

— Сложное-то оно сложное. Что, однако, не помешало вам разорить бедную девочку.

— Я просто выполняю свою работу, мисс Эндрюс.

— Угу. Полагаю, маме тоже пару раз приходилось слышать эту фразу, — добродушно говорит она, и Пол чувствует, что краснеет.

Она внимательно смотрит на него, затем, напугав кота, издает громкое «ба!» и говорит:

— Бог ты мой, а не выпить ли нам чего-нибудь покрепче? Мне сейчас точно не помешает, да и время уже подходящее. — Она встает с дивана и подходит к буфету. — Бурбон?

— Не откажусь.

И вот, со стаканом бурбона в руке, наслаждаясь родным акцентом, спотыкаясь и запинаясь, будто его слова могут нарушить тишину этого дома, он выкладывает ей все. Начинает с истории об украденной сумочке и заканчивает слишком резким «прощай» перед залом заседаний. Неожиданно для себя Пол вспоминает даже мельчайшие детали. Свою нечаянную радость от их знакомства, чувство вины, постоянное недовольство, которое уже стало его второй натурой. Пол и сам не знает, с чего вдруг открывает душу этой женщине. Не знает, с чего вдруг именно от нее ждет понимания.

Но Марианна Эндрюс внимательно слушает, и ее лицо с крупными чертами время от времени страдальчески морщится.

— Ну и кашу же вы заварили, мистер Маккаферти!

— Да, что есть, то есть.

Она прикуривает очередную сигарету, шугает кота, который жалобно воет, выпрашивая еду на кухне.

— Голубчик, даже и не знаю, что сказать. Или ты разобьешь ей сердце, отняв у нее картину, или она разобьет сердце тебе, лишив тебя работы.

— Или мы обо всем забудем.

— И тогда оба останетесь с разбитым сердцем.

Ее слова попадают в самую точку. В комнате становится тихо. Слышен только рев машин за окном.

Пол потягивает бурбон и напряженно думает.

— Мисс Эндрюс, а ваша мать сохранила свои блокноты? Репортерские блокноты?

— Я действительно привезла их из Барселоны, — поднимает глаза Марианна Эндрюс. — Но боюсь, что большую часть уже выкинула. Их подчистую съели термиты. Одну из высушенных голов тоже. Издержки моего непродолжительного замужества во Флориде. Хотя… — Она встает, помогая себе сохранить равновесие руками. — Ты навел меня на мысль. В чулане в коридоре до сих пор хранятся ее личные журналы.

— Личные журналы?

— Дневники. Что-то в этом роде. Мне ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь написал ее биографию. У нее ведь была такая яркая жизнь! Может, кто-то из моих внуков. Я почти уверена, что там еще есть коробка с вырезками и дневники. Сейчас найду ключ и пойдем посмотрим.


Пол идет за Марианной Эндрюс в общий коридор. Тяжело дыша, она спускается вниз на два пролета, где лестница уже не покрыта ковром, а на стенах сплошняком висят велосипеды.

— Квартирки здесь маленькие, — пока Пол открывает пожарный выход, объясняет Марианна Эндрюс. — Поэтому некоторые жильцы арендуют свободные чуланы смотрителя здания. Они у нас на вес золота. В прошлом году мистер Чуа из соседней квартиры предлагал мне четыреста фунтов за то, чтобы я уступила ему чулан. Четыреста фунтов! Я обещала подумать, если он утроит сумму.