Поэтому ее ответ не стал для него неожиданностью.

— Извини, но сейчас я могу думать только о следующем судебном заседании. Все… слишком усложнилось. — И снова молчание.

Мимо с ревом пролетает автобус, и он прижимает трубку к уху, чтобы лучше слышать. Закрывает глаза. Она даже не делает попытки прервать затянувшуюся паузу.

— Ты куда-нибудь уезжаешь на Рождество?

— Нет.

«Потому что суд сожрал все мои деньги, — словно слышит он безмолвный ответ. — Потому что ты так со мной поступил».

— Я тоже. Собираюсь сходить к Грегу. Но это…

— Как ты уже однажды мне сообщил, Пол, мы даже не имеем права разговаривать друг с другом.

— Ну хорошо. Ладно, я рад, что ты в порядке. Думаю, это все, что я хотел тебе сказать.

— У меня все отлично.

На сей раз тишина становится просто невыносимой.

— Тогда до свидания.

— До свидания, Пол. — И она вешает трубку.

Пол стоит на Тоттенхэм-корт-роуд, бессильно опустив руку с мобильником, а в ушах у него звучат рождественские хоралы. Затем он решительно засовывает телефон в карман и медленно бредет обратно к своему офису.

28

— Итак, здесь кухня. Как вы уже могли заметить, отсюда открывается потрясающий вид на Темзу и на весь город. Справа вы увидите Тауэрский мост, а внизу — Лондонский глаз. А в солнечные дни стоит нажать на кнопку — правильно, миссис Халстон? — и крыша открывается.

Лив смотрит на супружескую пару, которые, задрав голову, смотрят в небо. На носу у мужчины, бизнесмена лет пятидесяти, очки, свидетельствующие об экстравагантности их дизайнера. Он осматривает дом с абсолютно каменным лицом, возможно опасаясь, что чрезмерное проявление энтузиазма помешает ему при заключении сделки сбить цену.

Но даже он не способен скрыть своего удивления при виде открывающегося потолка. Крыша с шумом отъезжает в сторону, и покупатели видят над головой безбрежную синеву. Зимний воздух потихоньку проникает на кухню, шевеля верхние страницы лежащих на столе документов.

— Не бойтесь, мы не будем слишком долго держать крышу открытой.

За сегодняшнее утро прошло уже три показа, и молоденькой риелторше страшно понравилось открывать и закрывать крышу. Она театрально дрожит, а затем с нескрываемым удовольствием смотрит, как крыша наконец задвигается. Покупательница, миниатюрная японка, с замысловато завязанным на шее шарфом, прижимается к мужу и шепчет что-то ему на ухо. Он кивает и снова поднимает глаза к прозрачному потолку.

— И крыша, как и большая часть дома, выполнена из специального стекла, способного сохранять тепло, как обычная стена с теплоизоляцией. И дом с точки зрения экологии гораздо безопаснее обычного дома с балконом.

Нет, эти двое явно не похожи на людей, когда-либо бывавших в домах с балконом. Японка ходит по кухне, открывает дверцы, выдвигает ящички, с напряженным вниманием изучая их содержимое, точно хирург, готовый вонзить скальпель в открытую рану.

Лив, безмолвно стоящая возле холодильника, ловит себя на том, что жует внутреннюю поверхность щеки. Она догадывалась, что будет нелегко, но не предполагала насколько. Ее мучило чувство вины, ей было чертовски неуютно в присутствии чужих людей, которые шарили холодными, бесчувственными взглядами по личным вещам. На ее глазах они трогают стеклянные поверхности, проводят пальцем по полкам, шепотом обсуждают, куда лучше повесить картины, чтобы «немного это смягчить», и ей хочется вытолкать их всех взашей.

— Кухонная техника самого высокого качества и продается вместе с домом, — открывая дверцу холодильника, замечает риелторша.

— А духовкой вообще практически не пользовались, — раздается голос с порога кухни. Мо накрасила веки блестящими фиолетовыми тенями, а на форменную блузу дома-интерната набросила парку. — Я личный помощник миссис Халстон, — не обращая внимания на ошарашенную риелторшу, как ни в чем не бывало продолжает Мо. — Прошу нас простить, но ей пора принимать лекарства.

Со смущенной улыбкой на губах риелторша поспешно ведет супружескую пару в сторону атриума. Мо тянет Лив за руку.

— Давай-ка сходим попьем кофейку, — говорит она.

— Мне надо быть здесь.

— Нет, не надо. Это чистой воды мазохизм. Ну давай же, надевай пальто и пойдем.


Лив уже тысячу лет не видела Мо. И внезапно испытывает огромное облегчение оттого, что подруга рядом. Она понимает, что ужасно скучала по девочке-готу, ростом всего пять футов, с фиолетовыми тенями на веках и в белоснежной форменной блузке. Ведь Лив теперь ведет призрачную, эфемерную жизнь, сосредоточившись на дуэли двух барристеров в зале суда, с их «возражаю» и «предлагаю», с мировыми войнами и грабителями-комендантами. Она словно находится под домашним арестом, и центр ее нового мироздания — фонтан на втором этаже Высокого суда, место на жесткой скамье, судья с его забавной манерой поглаживать себя по носу перед каждым выступлением, репродукция портрета на подставке.

И Пол. За сотни миль от нее, на скамье для истцов.

— Ты что, серьезно хочешь все это продать? — кивает Мо в сторону Стеклянного дома.

Лив собирается было открыть рот, но потом понимает, что, если начнет говорить о том, что чувствует на самом деле, ее уже будет не остановить. Она будет болтать, болтать — и так до следующего Рождества. Лив хочется рассказать Мо, что статьи о процессе каждый день появляются в газетах, ее имя треплют все, кому не лень, а репортеры непрерывно жонглируют такими словами, как «кража», «справедливость» и «преступление». Ей хочется рассказать, что больше не занимается бегом, так как однажды какой-то мужчина подкараулил ее за несколько кварталов от дома и плюнул в нее. А еще, что лечащий врач выписал ей снотворное, но она боится его принимать. Когда она описывала ему свое состояние в его кабинете, то, похоже, увидела в его глазах осуждение.

— Да. Все нормально, — отвечает Лив и, заметив округлившиеся глаза Мо, добавляет: — Правда. Ведь это, в конце концов, только кирпичи и раствор. Ну и конечно, стекло и бетон.

— У меня когда-то была своя квартира. А продав ее, я целый день просидела на полу и проплакала как ребенок, — помешивая кофе, сообщает Мо, и Лив застывает с чашкой в руке. — Я ведь была замужем. Но не сложилось, — пожимает плечами Мо и переходит к разговорам о погоде.

В Мо произошла какая-то неуловимая перемена. И не то чтобы она стала говорить слишком уклончиво, но между ними образовался невидимый барьер, нечто вроде стеклянной стены.

«Возможно, это моя вина, — думает Лив. — Я была так занята поисками денег и судом, что совершенно перестала интересоваться ее жизнью».

— Знаешь, я тут подумала насчет Рождества, — после непродолжительной паузы произносит Лив. — Послушай, а Раник не согласится переночевать у нас? Я руководствуюсь чисто эгоистическими соображениями. Может, вы двое возьмете на себя приготовление еды? Я никогда раньше не готовила рождественских обедов, а папа с Кэролайн по-настоящему хорошие кулинары, так что не хочется ударить лицом в грязь, — продолжает лепетать Лив.

«Мне просто надо иметь хоть какую-то перспективу, — вертится у нее на языке. — Иметь возможность спокойно улыбаться и не думать о том, какая лицевая мышца сейчас работает».

Мо смотрит на свои руки, у нее на большом пальце шариковой ручкой записан телефонный номер.

— Угу. Кстати, тут вот какое дело…

— Я прекрасно знаю, что у него всегда полно народу. Поэтому, если он захочет встретить Рождество у себя, это нормально. Ведь поймать такси будет просто невозможно, — натужно улыбается Лив. — Но мы могли бы повеселиться. Думаю, мы смогли бы немного развлечься.

— Лив, это не катит.

— Что?

— Он не придет, — поджимает губы Мо.

— Не понимаю.

Мо тщательно подбирает слова, словно осознавая неотвратимые последствия каждого из них.

— Раник из Боснии. Его родители лишились дома во время войны на Балканах. И твой процесс, все это дерьмо… и его тоже касается. Он… не хочет к тебе приходить. И не хочет ничего с тобой праздновать. Мне очень жаль.

Лив смотрит на нее в упор, фыркает и отодвигает от себя сахарницу.

— Ну да, понятно. Только, Мо, ты на минуточку забыла, что я слишком хорошо тебя знаю.

— Что-что?

— Миссис Святая Простота. Но на сей раз ты меня не проведешь.

Однако Мо и не думает шутить. Она даже не смотрит Лив в глаза. Но поскольку Лив ждет ответа, собирается с духом и говорит:

— Я не во всем согласна с Раником. Хотя, типа, тоже считаю, что ты должна вернуть картину.

— Ты о чем?!

— Послушай, мне по барабану, кому она принадлежит, но ты, Лив, можешь потерять все. И если ты сама не способна этого понять, то со стороны оно виднее. Я читала газеты. У тебя нет шансов. И если продолжишь бороться, останешься без штанов. И ради чего?! Нескольких старых масляных клякс на холсте!

— Я не могу отдать ее просто так.

— Но почему, черт возьми, нет?!

— Потому что им плевать на Софи. Они видят только фунты стерлингов.

— Лив, ради всего святого, это же просто картина!

— Нет, это не просто картина! Ее предали близкие. Ее бросили! И у меня, кроме нее, больше ничего не осталось.

— Ты что, серьезно? Я бы не отказалась иметь это твое ничего.

Они смотрят друг на друга и поспешно отводят глаза. Лив чувствует, что у нее краснеет шея.

Мо делает глубокий вдох и наклоняется вперед:

— Насколько я понимаю, здесь вопрос о доверии. И ты влезла в эту историю в том числе из-за Пола. Но пора остановиться. И если честно, никто, кроме меня, тебе об этом не скажет.

— Что ж, спасибо большое. Я буду вспоминать об этом всякий раз, когда придется открывать треклятую утреннюю почту с новой порцией ненависти или показывать свой дом очередному незнакомцу.