Мо усаживается на кухне напротив Лив и придвигает к ней кружку.

— Выглядишь ужасно.

— Спасибо.

Мо равнодушно наблюдает, как Лив стучит по клавиатуре, затем отхлебывает чай и придвигает стул поближе к подруге:

— Ну ладно. А теперь позволь мне. Я как-никак бакалавр искусств, имеющий диплом с отличием. Ты прошерстила все музейные архивы? Каталоги аукционов? Дилеров?

— Да, я всех их проверила, — устало закрывает компьютер Лив.

— Ты вроде говорила, что Дэвид купил портрет у одной американки. А нельзя ли у нее узнать, откуда взялась картина у ее матери?

Лив устало перебирает записи:

— Представитель… противной стороны уже спрашивал ее. Она не знает. Картина была у Луанны Бейкер, а потом ее купили мы с Дэвидом. Это все, что ей известно. Все, что, черт возьми, ей и надо знать!

Она смотрит на экземпляр вечерней газеты с намеками на то, что они с Дэвидом вообще не имели морального права владеть картиной. И снова видит перед собой лицо Пола, вспоминает, как он смотрел на нее в кабинете у адвоката.

— Ты в порядке? — В голосе Мо чувствуется несвойственная ей мягкость.

— Да. Нет. Мо, я люблю эту картину. Действительно люблю. Знаю, мои слова, наверное, звучат глупо, но при одной мысли, что я могу ее потерять… это как потерять частицу себя, — говорит Лив и, заметив удивленно поднятые брови Мо, продолжает: — Извини. Просто… Узнать, что газеты делают из тебя врага общества номер один… Ох, Мо, я и сама ни фига не понимаю, что делаю… Сражаюсь с мужиком, который этим живет, подбираю за ним крошки и ни хрена не имею, даже тоненькой ниточки, способной привести к решению проблемы. — И Лив, к своему стыду, понимает, что вот-вот разревется.

— Все, тебе пора проветриться, — заявляет Мо, придвигая к себе папки. — Иди на балкон, посмотри минут десять на небо и постарайся вспомнить, что все это суета сует на фоне бессмысленности бытия. И вообще, нашу маленькую планету рано или поздно проглотит черная дыра, так что в любом случае дергаться бессмысленно. А я пока погляжу, что могу для тебя сделать.

— Но ты, наверное, здорово устала, — шмыгает носом Лив.

— Ничуточки. Мне надо расслабиться после смены. Чтобы лучше спать. Топай давай! — И Мо начинает перебирать лежащие на столе папки.

Лив вытирает глаза, натягивает свитер и выходит на балкон. И здесь, в бескрайней черноте ночи, она ощущает себя на удивление бесплотной. Она окидывает взглядом раскинувшийся внизу город и с удовольствием вдыхает холодный воздух. Потягивается, расправляя затекшие плечи. Но в голове скребется неприятная мысль, будто она упустила нечто не столь явное, но очень важное.

Когда она десять минут спустя появляется на кухне, Мо что-то корябает в блокноте.

— Ты помнишь мистера Чамберса? — спрашивает она.

— Чамберса?

— Средневековая живопись. Уверена, что ты была на его занятиях. Я все думаю о его словах, которые меня тогда поразили, прямо-таки запали в душу. Он сказал, что иногда история картины — это история не только произведения искусства, а целой семьи, с ее секретами и тайными грехами, — говорит Мо, барабаня шариковой ручкой по столу. — Ну, задачка, скажем прямо, не для среднего ума, но меня все же разбирает любопытство, если учесть, что Софи жила с родственниками, когда картина исчезла, когда она сама исчезла, и что эти ребята явно темнят. Странно, почему не сохранилось свидетельств о судьбе семьи самой Софи.


Лив всю ночь напролет просматривает толстые папки с документами, проверяет и перепроверяет бумаги. Надев очки, ползает по Интернету. И когда наконец, уже около пяти утра, находит то, что нужно, благодарит Всевышнего за французскую педантичность при ведении записей актов гражданского состояния. Потом она откидывается на спинку стула и ждет, когда проснется Мо.

— Интересно, у меня есть хоть какой-нибудь шанс вырвать тебя на уик-энд из объятий Раника? — спрашивает она, когда на пороге появляется заспанная Мо с распущенными волосами цвета воронова крыла. Без жирной черной подводки для глаз ее лицо кажется удивительно розовым и даже беззащитным.

— Нет уж, спасибо. Если ты о пробежке, то я пас. Потеть ты меня точно не заставишь.

— Ты ведь свободно говоришь по-французски. Так? Хочешь поехать со мной в Париж?

— Это что, твой способ сказать, что ты сменила ориентацию? — тянется за чайником Мо. — Я, конечно, люблю Париж, но дамы меня пока не интересуют.

— Нет, это мой способ сказать, что ты, со своим выдающимся знанием французского языка, поможешь мне поболтать с одним восьмидесятилетним господином.

— Роскошный уик-энд!

И я даже гарантирую однозвездочную гостиницу! И возможно, шопинг в «Галерее Лафайет». Пополощем глазки.

— Грех отказываться от столь заманчивого предложения, — подмигивает Мо. — Когда выезжаем?

22

Они встречаются с Мо на вокзале Сент-Панкрас в семнадцать тридцать, и при виде Мо, небрежно машущей рукой с зажатой в ней сигаретой, у Лив становится легче на душе. К своему стыду, она просто счастлива, что можно хоть немного отдохнуть от звенящей тишины Стеклянного дома. Два дня вдали от телефона, который буквально стал для нее источником радиоактивного излучения: еще четырнадцать журналистов оставили на ее автоответчике более или менее дружелюбные сообщения. Два дня вдали от Пола, сам факт существования которого напоминал ей о том, как жестоко она заблуждалась.

Накануне вечером она изложила Свену свой план, и он тут же спросил:

«А ты можешь себе это позволить?»

«Я ничего не могу себе позволить. Но я перезаложила дом, — отрывисто бросила она, и молчание Свена было красноречивее всяких слов.

— Мне пришлось. Адвокатская контора требовала гарантий. — (Судебные издержки съедали все ее деньги. Один только барристер брал пятьсот фунтов в час, а он еще даже не выступал в суде.) — Но если я сумею сохранить картину, оно того стоит».

Лондон купается в вечернем тумане, заходящее солнце расцвечивает грязно-фиолетовое небо оранжевыми сполохами.

— Надеюсь, я тебя ни от чего такого не оторвала? — спрашивает Лив, когда они занимают свои места.

— Ну разве что от хорового пения в доме для престарелых. — Мо выкладывает на столик стопку глянцевых журналов и шоколадки. — Но вряд ли меня можно удивить новыми аккордами «We're Going То Hang Out The Washing On The Siegfried Line».[30] Итак, с кем мы должны встретиться? Как этот человек связан с твоим делом?

Филипп Бессетт — это сын Орельена Бессетта, младшего брата Софи Лефевр. Именно Орельен, объясняет Лив, жил с сестрами в отеле «Красный петух» в годы немецкой оккупации. При нем немцы забрали Софи, и он еще несколько лет после исчезновения сестры оставался в родном городе.

— Если кто и знает, куда делась картина, так это он. Я беседовала с директрисой интерната для престарелых, где он сейчас содержится, и она сообщила, что он находится в здравом уме и вполне способен общаться, но только не по телефону, так как у него проблемы со слухом, и мне надо приехать лично.

— Всегда рада помочь.

— Спасибо.

— Но ты должна знать, что на самом деле я не говорю по-французски.

— Что?! — резко поворачивает голову Лив.

Мо как ни в чем не бывало разливает вино из маленькой бутылочки по пластиковым стаканчикам.

— Я не говорю по-французски. Хотя прекрасно разбираю, что там бормочут себе под нос старики. Может, что-нибудь и пойму, — заявляет Мо, но, увидев, как Лив бессильно сползает с сиденья, поспешно говорит: — Да шучу я, шучу. Господи, какая же ты доверчивая! — Мо берет свой стакан и делает большой глоток. — Иногда я даже за тебя беспокоюсь. Реально беспокоюсь.

Лив плохо помнит, как они ехали в поезде. Они пьют вино — Мо открывает уже третью бутылку — и разговаривают. У нее уже давно не было такого вечера откровений. Мо рассказывает о своих непростых отношениях с родителями, которые не могут простить ей отсутствие амбиций и работу в доме для престарелых.

— О, я прекрасно понимаю, что мы, персонал интернатов, находимся в самом низу социальной лестницы, но старики очень хорошие. Среди них попадаются на редкость умные и очень много забавных. Мне они нравятся гораздо больше, чем мои ровесники.

Лив ждет продолжения: «За исключением присутствующих», но не слишком обижается, так и не дождавшись его.

И наконец она рассказывает Мо о Поле. И Мо как-то странно затихает.

— Ты что, спала с ним, предварительно не проверив его в Google? — обретя наконец дар речи, спрашивает она. — Боже мой, когда ты сказала мне, что выбыла из числа тех, кто ходит на свидания, мне и в голову не могло прийти… Господи, никогда не ложись в постель с мужчиной, предварительно не узнав всю его подноготную. — Мо садится на свое место, наполняет стаканы и неожиданно бросает на Лив озорной взгляд: — Эй, до меня только что дошло. Лив Халстон, похоже, у тебя был самый дорогой перепих в мировой истории.


Ночь они провели в дешевом отеле на окраине Парижа, где вся ванная — это литой кусок желтого пластика, а шампунь по запаху и цвету — точь-в-точь жидкость для мытья посуды. Позавтракав черствыми жирными круассанами с чашкой кофе, они звонят в интернат для престарелых. Лив пакует вещи, чувствуя, как от волнения внутренности сплетаются в один тугой узел.

— Все, полный облом, — хмурится Мо, вешая трубку.

— Что?

— Он нездоров. И сегодня посетителей не принимает.

Лив, которая как раз собиралась чуть-чуть подкраситься, потрясенно смотрит на Мо.

— А ты не сказала, что мы специально приехали из Лондона?

— Я сказала, что мы приехали из Сиднея. Но та женщина ответила, что он так слаб, что говорить с ним совершенно бесполезно: он все равно будет спать. Я дала ей номер своего мобильного, и она обещала позвонить, если он оклемается.